рдый и ощутимый переход к неоклассицизму 1800—1810-х годов. Прямая линия естественным образом входит в обиход, она соответствует стремлению к подвижности, легкости, быстроте; это доказывает стилистическое единство в жизни городской элиты в общем и целом с 1730-х по 1790-е годы.
Обстановка времен Людовика XVI, или, как ее называют в северной Европе, стиль Георга III, — это всего лишь второстепенный аспект одного из величайших явлений: вероятно, здесь можно говорить о перевороте конца века в искусстве. Запутанная история, в которой стоит попробовать разобраться.
О повороте к неоклассицизму можно писать поверхностно, просто опираясь на хронику тех времен. Что-то вроде сказки Перро: «Жила-была в Версале одна фаворитка…» Потом появляется мадам де Помпадур, потом путешествие в Рим Авеля Пуассона, М. де Вандьер (можно сказать, уже позавчерашний день), одним словом, Мариньи в истории. Это путешествие, несомненно, сыграло свою роль для Франции, но это не только французская история. Лучше всего попытаться взглянуть на нее в длинной перспективе, как следует рассмотреть, до какой степени представления о красоте в одной отдельно взятой культуре проникают в инертную область, в менее пластичную структуру.
Велик соблазн начать с напоминания нескольких прописных истин. Великий эстетический переворот приходит из Италии XIV–XV веков, внедряется вместе с Римско-католическим христианством, волнами расходится из эпицентра — Италии эпохи Возрождения. Классическая эстетика сближает начало XVI века в Италии, монархическую Францию 1660—1680-х и такой важный фактор, как палладианская Англия. Она изнутри противостоит тому обширному эстетическому единству, затрагивающему технику, экономику, общественную жизнь, политику, каким являлась эстетика барокко. Барокко следует изучать на материале архитектуры, пластики и религиозной музыки. Вначале барокко осуществляет онтологическую и социальную медиацию, оно — посредник между Богом и наукой, оно сближает систему христианской схоластической мысли и бесконечную вселенную, о которой говорит математический язык, в условиях расслоенного общества в момент, когда строится монархическое государство. Барокко — глобальный ответ ужасу пустого геометрического пространства и далекого Бога. На юге прогрессируют архитектура и пластика, и это связано с теологической доктриной о евхаристическом пресуществлении. На севере прогресс в музыке, и он связан с идеей двойного Вдохновения, живого Слова Божия. Барочные формы рождаются из религиозного искусства, барокко — это почти неизбежность внутри системы, которая пытается сохранить истину Бога, явившего Себя в откровении, и гипотезу математического мира, лишенного всякого смысла. Барокко силится примирить общую структуру государства и многовековую реальность иерархизированного общества. Барокко создает формы, которые могут быть понятными и которые выходят за рамки понимания. Во Франции и в Англии в конце XVII века, в момент перелома, совершенствуется внутреннее устройство жилья, улучшаются условия жизни. Иными словами, создается искусство интерьера, благодаря формам, привнесенным извне, сформировавшимся в иных условиях, получившимся из барокко, которое выродилось в рококо. Это искусство рождается одновременно из упорядочения форм, преобладающих в Европе, и из противостояния укрепляющейся власти, из противостояния гнету традиций. Рокайльные формы рождаются из барочных, но не сохраняют их первоначального смысла. Они — игра, разрушительная изобретательность, чувственность и иллюзия. Рококо — это барокко, лишенное своей онтологической медиационной функции, десакрализованное, профанное, замечательно адаптированное к упрощениям локковского сенсуализма. Можно сказать, что это профанация, профанация языческой мифологии, которую сводят исключительно к галантной сфере, профанация форм, которые должны были выражать взлет к Богу и таинство Встречи. Барокко, которое служит уходу в фантазию, разрыву с традицией, это профанное барокко интерьеров престижного дома, оно так тесно связано с кризисом сознания, что воспринимается как новшество. Пятьдесят лет — слишком долгий период для новшества. Рококо в середине XVIII века уже не воспринимается как отказ от классической строгости, навязанной янсенистской теологией и монархическим государством в начале царствования Людовика XIV, в период реакции на Фронду, в период антииспанской, антиитальянской реакции. Религиозное а fortiori барокко отброшено как эстетика медиации, а если бы его поняли, его бы отбросили a fortiori как эстетику медиации, от которой единодушно отказались рационалистические и сенсуалистские течения в эпоху Жан-Жака Руссо.
Отсюда зарождающееся сначала в Англии в 1740-е, а затем в 1750-е годы во Франции ощущение, что мир красоты пришел в полный разлад с миром мысли, со всеми этими противоречиями, не воспринимавшимися как противоречия, между разумом, природой и Античностью. Понимание этого будет ускорено прогрессом вспомогательных исторических дисциплин, распространением археологических эстампов, развитием сообщения, особенно в Англии и во Франции, то есть в тех частях Европы, которые особенно глубоко и особенно рано подверглись техническому прогрессу и эффективному земледелию.
Перелом особенно ощутим в области архитектуры и интерьера, и здесь он происходит в два этапа. В 1755–1765 годах ряд малозаметных факторов затрагивает Францию и приближает ее к Англии, которая идет с небольшим опережением. На рубеже 1780-х, когда Англия и Франция движутся в сторону агрессивного неоклассицизма, происходит унификация европейского пространства. В свою очередь, их нагоняет барочная Европа: снова устанавливается своеобразное единство. Первая половина XVIII века держалась за XVII век, к середине века пробуждается как бы некоторое нетерпение. Как известно, к 1750-м годам меняются все тенденции начиная с самой важной — с демографии. В подобной ситуации некое отторжение прошлого вполне естественно.
Замечания Луи Откёра касаются не только архитектуры и не только Франции. «Французский стиль рококо, который кажется нам таким легким, таким грациозным, по сравнению с благородным стилем основателей Академии, с несколько сухим и надутым стилем некоторых ретроградов с 1780 по 1815 год, тем не менее стал для поборников традиции поводом для скандала. В середине века пессимисты объявили, что не все к лучшему в лучшем из миров: не только двор критиковали за расточительство и неумеренность, не только правительство ругали за налоги, но и эту архитектуру и эти интерьеры стали осуждать как символ упадка. Лафонт де Сент-Йенн, Башомон, сам П. Ложье, Жак-Франсуа Блондель, Дидро и другие обвиняли архитекторов и художников в том, что те утратили чувство достоинства и величия, а государство — в том, что оно больше не давало им возможности проявить свои таланты. После 1750 года художники станут стремиться возродить традиции Людовика XIV, вернуться к былому величию».
Не все так просто. В середине века многое меняется и в жизни и в мыслях. Сам корпус эпохи Просвещения меняет размеры и очертания, проникая в глубины в эпоху «Энциклопедии». Он становится все более всеобъемлющим и требовательным. Если не обращаться к Ренессансу, о котором никто и не думает, как не заметить в 1750 году растущего зазора между всеми происходящими переменами, с одной стороны, и, с другой — пластическими и архитектурными формами, которые, кажется, целиком являются наследием прошлого? Кризис сознания XVII века можно понимать как пересмотр отношения к политике и религии; кризис эстетического сознания в середине XVIII века можно, таким образом, понимать как новый взгляд на эстетику, то есть на наследие форм.
Но для этого нового взгляда нужен посредник. Франция и Англия в этом смысле сильно отличались от остальной Европы, где барокко, переродившееся в рококо, так и не прижилось полностью, не слилось с миром мыслей и чувств. В Европе, где совершалась революция в мыслях, переворот в экономике, где менялся тип производства и социальных отношений, в этой сильной Европе благодаря путешествиям и археологии такую посредническую роль сыграло открытие Античности. Здесь с Античностью знакомились напрямую, минуя деформирующую призму выборочного перевода итальянского Возрождения. И поэтому Луи Откёр прав: воздействие новой Античности, возвращение к древности следует рассматривать прежде всего на примере Франции и Англии. Позже здесь произойдет новый переворот в сознании, который спорным образом назовут возвращением к природе и разуму.
Вернемся к следующему событию: путешествие М. де Мариньи; в 1749–1750 годах поколение художников узнает Италию в необычном свете — в состоянии разрыва с традицией. Открытие, а затем распространение в архитектуре античных вкусов, древностей, дорического стиля Великой Греции ошеломляет. Это примитивное откровение, возвращение к источнику, который пропагандировали со времен итальянского Ренессанса, дает возможность оценить эволюцию или расшатывание недавней традиции. Так начинается классический процесс: новая, актуальная, активная традиция тянется к традиции древней. Mutatis mutandis возникают тексты, направленные против традиций, разум восстает против основ.
В 1749 году Авель Пуассон, молодой брат маркизы Помпадур, отправляется с официальной миссией в Рим. К тому времени, в двадцать четыре года, он занимает пост руководителя строительного управления, который прежде занимал Антен. Он уже выучился изящным искусствам у Леблана, автора «Письма о салонах 1747 года», его окружали мэтры. В Рим молодого человека сопровождал отряд избранных: в нем был и Кошен, который девять лет спустя напишет свое знаменитое «Путешествие в Италию», и Суффло. Эта поездка спровоцировала во Франции эволюцию вкусов. Франция готовилась к воссоединению с Англией — это было, можно сказать, объединение Европы Просвещения.
М. де Вандьер не прожил в Риме и года (с 17 марта 1750 по 3 марта 1751 года), часть посланцев задержалась дольше и дальше продвинулась на юг. В начале XVIII столетия историческое знание, скромный, но примечательный рост которого мы отметили в 1680—1700-е годы, обеспечивает данные для более объективного видения Античности. К сожалению, в «Объясненной Античности» Монфокона были слишком плохие иллюстрации, взятые из более ранних произведений де