энциклопедистов; Руссо, с его постулатом о доброй природе, удается объединить оба течения. Именем разума можно осудить фантазию архитектурных планов, архитектурный изгиб; именем природы можно заменить садом в английском или китайском стиле его жесткую французскую модель.
Реакция против рокайльного архитектурного декора начинается в тот самый момент, скажем в 1740-е годы, когда этот стиль слишком далеко заходит в своих формах, когда Бофран, Тома Жермен и многие другие испытывают на себе влияние Мейсонье. Вольтер высмеивает это в своем «Храме вкуса». Периодически высказываются Суффло и Келюс: один в 1744 году, другой — в 1747-м; первые резервы формируются во Франции, продвигаются в Альпы и на Дунай во главе рокайльного натиска. Кошен, один из участников путешествия Мариньи, берет инициативу в полемике, развязанной в 1754 году во «Французском Меркурии» его «Прошением к золотых дел мастерам, чеканщикам, скульпторам». В образовавшийся пролом хлынул поток публикаций, становящихся год от года все более многочисленными и все более определенными. Во Франции — П. Ложье из Общества Иисуса, в Италии Милициа, назначенный в 1761 году управляющим королевских зданий Обеих Сицилий, несмотря на то что он отстаивал превосходство римской Античности над греческой архаикой, матерью нового стиля. В начале 1760-х академии воссоединяются: родилась мода или, лучше сказать, стиль, реализованный на практике и получивший поддержку в литературе; основы неоклассического стиля закладывались и формировались с начала XVIII века, введение античных форм помогло системе сформироваться. Около 1765 года можно отметить первые проявления интереса к готике, возможно ставшего благоприятным следствием англомании, первые сигналы будущих изменений.
Приходит новое поколение, и это тоже следует учитывать. Главное имя для Франции — Суффло. Суффло — истинный последователь Габриэля, он побывал в Италии, он заручился поддержкой Мариньи. Оставив свой росчерк в Лионе, он затем долго жил и работал в Париже, с 1752 года и до самой смерти в 1780-м. В перестроенной им церкви Св. Женевьевы, будущем Пантеоне, ярче всего выразился гений Суффло и гений эпохи. С 1755 по 1765 годы — отмечаются первые проявления новых форм; с 1765 по 1785-й устанавливается новый стиль. За рамками остается нарушение баланса, новый мир с новыми связями, новое общество, новая экономика, новая социальная этика. Возьмем религиозную архитектуру: именем логики возводится фасад с колоссальным ордером вместо прежних накладных ордеров. Идеал, предложенный Суффло и не полностью реализованный в Пантеоне из-за сопротивления клириков, — это купол и четыре одинаковых крыла. Еще одно искушение — базилика: из чертежей Шальгрена для церкви Сен-Филип-де-Руль вырастает целая школа. Одно ясно: все эти здания радуют глаз, они могут, как церковь Св. Женевьевы, к счастью не разрушенная, служить великую социальную, гражданскую, человеческую литургию — но религиозное чувство в них отсутствует. Барокко было, по сути своей, религиозно: оно демонстрировало единство христианского народа — как аристократов, так и простолюдинов — в порыве к Богу. Неоклассицизм пришелся на великое падение религиозного чувства; его храмы лишены божественного присутствия, это кальки с мертвых храмов, построенные для профанного удовольствия, для того, чтобы радовать глаз людей, утративших веру, для религии по привычке. И неважно, что на севере и в Восточной Европе вызревают новые ростки и в архитектуре более, чем в какой-либо другой художественной форме, готовится прорыв, — неоклассицизм готовится к падению, он на вершине волны, катящейся вниз.
Квинтэссенция неоклассицизма — это городской особняк, это престижная сельская резиденция, это городской массив, более амбициозный, чем может показаться, и это, как всегда, декор, в котором больше, чем в какой-либо другой пластической форме, проявляются истинные устремления. Декор следует за меблировкой, если не наоборот: меблировка идет по стопам декора престижных жилых зданий. Мебель меняется медленно, в ней долго удерживается стиль рококо, чья скромная чувственность так идеально подходит этике и стилю старого и нового привилегированного меньшинства.
Первые штрихи осторожны. Несколько мазков кисти по лепнине вводят в обиход экзотические темы, по мере того как мир становится более открытым, в эпоху Кука и Бугенвиля. Чаще проявляется сельская тематика — уступка любителям природы. «Леду в отеле Бенувиль унизал рисованными цветами ложные перегородки. Некоторые комнаты оформлены обманками и позволяют этим адептам природы представлять себя негорожанами: комната Божона в его „обители” в Руле представляла собой рощицу; на стенах были написаны деревья, уходящие ветвями в потолок небесной синевы» (Л. Откёр). Повсюду цветы, стволы деревьев, решетки. В силу цикличности модели, востребованным оказалось не актуальное, а предшествующее поколение, все началось с реабилитации стиля Людовика XIV. Стиль регентства (1700-е) был голосом против ханжеского стиля Людовика XIV и того, что в нем оставалось от аскетизма христианской традиции. Стиль Людовика XVI (начало 1760-х) осуждает «порочную приверженность современников большому стилю XVII века». Если угодно, феномен «прекрасной эпохи». Когда Лафонт де Сент-Йенн, Келюс или Ж. Ф. Блондель начинают превозносить заслуги Мансара, Перро и Жюля Ардуэна-Мансара, мы, конечно же, имеем дело с чем-то подобным, но и с чем-то большим. Новая строгость декора Людовика XVI, строгость хорошо завуалированная в каком-то смысле, говорит о возвращении к общественному долгу. Одних лишь чувственных удовольствий (как и фантазии), относящихся к прирожденным правам, или же таких отвлеченных понятий, как заслуги, традиционный долг перед государством или навязчивая идея общественного блага, было уже недостаточно. Декор престижного жилья таинством семейственных чувств или эротическим уединением с партнером для получения удовольствия оттеснил на задний план долг общественной солидарности. Декор Людовика XV уверенно придерживается своей интимности, а декор Людовика XVI стремится обезопасить себя от возможного внешнего вторжения.
Архаистическая мода позволила открыть проход, но стиль Людовика XVI — нечто большее и лучшее, чем просто циклическое возвращение к «большому стилю» 1670—1680-х. В начале новой волны на горизонте нововведений в архаическом вкусе появляется Жан Нефорж, а за ним Дела-фос. Решетки теряют свою тонкость, обретают толщину и увесистость, на мгновение даже возвращаются штукатурка под мрамор и парча. Это не имеет перспектив. Мы помним революцию интерьеров при Людовике XV, которая в конце концов поколебала строгость фасадов. В 1760 году возникает ощущение обратного движения, словно бы эллинистическая строгость фасадов — взять, например, отель Сальм — давит на внутреннее строение. Несомненно, именно это имеет в виду Гримм, когда в 1763 году заявляет: «Всё в Париже на греческий манер». Лестница, элемент социальной демонстрации и хвастовства, нет-нет да и получает ту значимость, в которой в начале XVIII века ей было отказано. Но самые характерные черты видоизменения декора в 1755–1775 годах — это систематическое введение ордеров и триумфальная победа круглой скульптуры над изобразительностью.
Некоторая дистанция соблюдается относительно театрального декора, задуманного как иллюзорная сцена, — подсознательное утверждение единства жизни. Начало XVIII века противопоставило фасад интерьеру, и значение для него имел только интерьер. Ордеры, колонны и пилястры (например, коринфские, которых великое множество во дворце Мезон, построенном Белланже, ионический интерьер отеля Галифе, павильон Сен-Вигор в Вирофле) служат, хотя бы по замыслу, единству жизни. Есть некоторый смысл и в том, чтобы фасад поглотил интерьер. Быть может, это реванш, после всеобщей сосредоточенности на интерьере? Не будем, однако, заходить слишком далеко: мы не располагаем достаточным количеством текстов, а процессы общественного бессознательного слишком таинственны, чтобы отважиться интерпретировать их на слишком малой выборке явлений. Стиль Людовика XVI исполнен очаровательного лицемерия. Он оставляет место для фантазии, но предпочитает ученую фантазию. В экзотизме второй половины XVIII века много чопорности, есть и некоторый педантизм. А фантазия главным образом касается древностей.
В Риме французские художники, как и братья Адамы из Британии, изучали «гротески Ватикана и античные диковинки», Клериссо и Люилье усваивают от собственного учителя англо-шотландскую манеру. Пиранезе поставляет модели, недавно открытые Торе де Шиави. В 1769 году выходят его «Diverse maniere d’adornare i camini ed igni»[102]. «Грифоны, крылатые женские фигуры, заканчивающиеся розетками, пальметты, дельфины, различные животные…» от Пиранезе отправляются завоевывать интерьер престижного жилья Европы Просвещения. Арабеска постепенно выступает из стены. Она становится рельефной, как мы это уже отметили в Руане. После Пиранезе фигуры множатся, получают распространение. Их копируют в Провансе, в Германии, в Нидерландах, в Голландии, далеко на севере и на востоке. Унификация декора завершается к 1780 году по всей Европе: Ж.-П. Кове, Кампорези, Вольпато, Пьетро Коломбани, напечатавший в Лондоне «New Book of ornaments»[103] в 1775 году, Дж. Ричардсон и Перголези — их произведения тоже расходятся из Лондона.
И повсюду — в камне, в мраморе, будь то парадная лестница или решетка, — скульптура, которая снова активно вторгается в жизнь, занимает место живописи, служит декору, который стремится к непростому равновесию между чувственным искусством жизни и общественной этикой.
Искусство неизбежно колеблется между конкретным воплощением великого замысла, приобщением к Богу, созданием ордера и непосредственным обращением к искусству жизни — одно не исключает другого. Барокко, по всей видимости, последняя форма искусства, которая служит выражению фундаментальных связей: между человеком и Богом и между человеком и человеком. Это искусство господствует в течение особенно продолжительного промежутка времени и занимает основную часть