ую мы отваживаемся назвать «метаструктурой», судьбу 500 млн. человек, принадлежащих множеству разных культурных мирков, наверное, сотне не сводимых друг к другу хронотопов, 500 млн. человек, из которых, надо признать, только элиты по-настоящему обладают общностью истории? В конечном счете Европа эпохи Просвещения существует только как вершина айсберга, все более и более истаивающая по мере того, как мы движемся в пространстве с запада на восток, а во времени спускаемся от 1770-го к 1680 году. При этом ни в коем случае не следует отделять элиты, имеющие долгую историю, от более примитивных обществ, которые служили для них основой, не получив равной доли в их наследстве. Начиная с определенного уровня сложности мы не можем надеяться обобщить все одним махом. Разумеется, объяснительная общность включает в себя подготовительную работу. Интеграция осуществляется поэтапно. Она предполагает предварительное создание промежуточных структур.
Историку XVIII века угрожают две опасности: нагромождение бесхребетных историй, развоплощенная интеллектуальная история, обезглавленная социально-экономическая история, политическая история как бесплодная игра в отрыве от всякого физического и человеческого окружения; чересчур быстрое возвращение от социально-экономических вопросов к обособленному миру идей. Между тем европейская цивилизация эпохи Просвещения находится в точке пересечения и возникновения вполне четких структур, построенных исходя из живой и конкретной человеческой реальности.
Возможно, нам будет необходимо еще раз обратиться к 1620—1630-м годам, вспомнить классическую эпоху, полвека, предшествовавшие панораме 80-х годов. На фоне унылой экономики, в суровом социальном климате — чудо мысли. За пятьдесят лет на основе математического инструментария новая картина мира бесповоротно замещает прежний, схоластический порядок — переосмысление двухтысячелетнего синтеза. Начиная с классической эпохи, как никогда прежде, утверждает себя широкая автономия истории идей. Яркий пример — математика. Вспомним алгебру, которая в качестве отправной точки механистической философии, а значит, интеллектуальных достижений XVIII и объединенной философии XVII–XVIII веков играет главенствующую роль.
В XV–XVI веках методом проб и ошибок устанавливается система обозначений, развивается абстракция, формируются методы вычислений, доведенные до совершенства гением Виета (1540–1603). С этого момента становится возможным независимое развитие алгебры, признанной «сформировавшейся», а значит, отдельной дисциплиной — со своими правилами и законами, со своей собственной логикой. Появление гарантированной бумаги, хлеба, чернил и свободного времени — и почти чистая история, независимая от всякого материального окружения, объединяет во времени, на протяжении двух веков, мысли нескольких сот человек. Математический инструментарий, некогда работавший на нужды землемеров, а совсем недавно — итальянской гидравлики да, быть может, на растущие потребности горного дела и торговли, еще до научного чуда 1620—1650-х годов освободился от внешних ограничителей, чтобы следовать требованиям одной лишь чистой диалектики.
Математизация мира была бы невозможна без независимого существования соответствующего инструментария, в данном случае — математического. Но этот инструментарий, в свою очередь, получил колоссальный импульс благодаря потребностям новой космической архитектуры. И вот с этих пор, особенно в XVIII–XIX веках, математическая мысль, будучи устремлена вперед и подчиняясь логике своего внутреннего развития, движется впереди потребностей научного строительства. Многомерные геометрии (Лобачевского и Римана) возникают почти одновременно в 1840-х годах как завершение долгого пути размышлений, начатых Уоллесом в 1685 году и продолженных Д’Аламбером и Лагранжем, И. Ф. Гербартом и Грассманом; тогда же Джордж Буль (1815–1864) создает бинарную алгебру. Вскоре начинается плодотворная унификация языков математики и формальной логики за счет создания единой символики. Напрасно вы будете искать причину этого во внешних факторах: ничего, кроме внутренней логики; это нисколько не отменяет того, что Лобачевский, Риман, Буль и специалисты по формальной математической логике столетием раньше предвосхитили наше время. Без выкованных ими инструментов теоретической физике 1910-х и кибернетике 1940-х годов пришлось бы опираться на невозможное.
Эти рассуждения приводят нас обратно к XVIII веку. Разве пример математики не говорит в пользу полной автономии мыслительной сферы? По достижении определенной стадии зрелости сформировавшиеся дисциплины, особенно наиболее абстрактные, добиваются права на независимое развитие. На рубеже 1620—1650-х годов творцы современного мира добились решающего прогресса в уровне абстракции. Как следствие, они создали идейные системы, более независимые от материального окружения, и междисциплинарные логические связи, способные к самостоятельному развитию. Все сказанное о сформировавшихся дисциплинах столь же верно относительно объединяющей их систематики. Коротко говоря, интеллектуальная перспектива Галилея и Декарта, по крайней мере с момента ее решительной победы (около 1650 года) над разрушенной и исчерпавшей себя перспективой аристотелевско-схоластической, функционирует как «сформировавшаяся абстрактная дисциплина», располагающая тем самым своей собственной, совершенно самостоятельной историей. Избавившись от давления окружающих обстоятельств и перебоев, связанных с неравномерным прогрессом стремившихся к интеграции дисциплин, она обрела способность к собственному логическому развитию. Мы увидим это во второй части работы. Корпус текстов классической эпохи, восходящий к Галилею, к Декарту, к развитию анализа и прогрессу алгебры, задает несколько важнейших направлений. Сведение материи к протяженности, вотчине евклидовой геометрии, вкус к примитивным механистическим схемам вроде «Вселенная — часовой механизм», даже априорное утверждение математической природы творения, гарантии научной корректности. Свод, в котором эта идейная система, если угодно, предполагает также глубинное противопоставление природы и мыслительной деятельности. Таким образом, картезианская и посткартезианская философия ведут теологию к абсолютной трансцендентальности. Творец «неопределенной» Вселенной, залог порядка, источник primum mobile[6], удаляется шаг за шагом. Это Бог, почти неосязаемо сокрытый в своем творении и при этом в любом случае доступный сознанию. Спрятанный и далекий Бог. Первоначально его трансцендентальное величие подталкивает традиционную набожность к парализующему благоговению. Этот бесконечно далекий Бог, трансцендентальный до невыразимости, тем не менее не перестает быть посредником, основанием теории познания. Как ни парадоксально, этот Бог, изгнанный из природы, оказывается средоточием всякой интеллектуальной деятельности. Между мыслящим субъектом, как его определяет Декартово cogito[7], и пространством натурфилософии Бог первоначально становится и создателем, и залогом всякой теории познания.
Элементы корпуса классической эпохи образуют логический ансамбль, отличающийся высокой пластичностью. Механистическая философия классической эпохи, всего лишь попытавшись около 1680 года отвергнуть картезианскую парадигму, которая, как мы помним, помещала религию, политику и структуру общества в сферу Откровения и традиции, была вынуждена, даже без всякого внешнего принуждения, глубоко измениться. Таким образом, в конечном счете классический корпус смог, развиваясь в соответствии с заложенными в нем внутренними потенциями, породить корпус текстов эпохи Просвещения. Аналогичным образом может быть построена и «эндогенная» модель структурного распада идеологии Просвещения.
Напомним ради удобства некоторые из направлений сдвига последних десятилетий XVII века. Сначала все держится на переходе к ограниченности божественной трансцендентальности. Отодвинутый на величественную роль primum mobile механистического творения, Бог удаляется. Ненадолго о нем напомнил Ньютон. Он вновь стал вездесущим в первоначальном варианте закона всемирного тяготения. Позднее, когда, с признанием тайны тяготения всего лишь свойством материи, небесная механика в соответствии с астрономией Лапласа окончательно пополняется четвертым измерением — осью времени, он вновь возвращается к дальним пределам. На протяжении XVIII века усовершенствование Вселенной как часов, сконструированных Богом-Мастером, десятилетие за десятилетием подтверждало тезис Лейбница: «Движущая энергия Вселенной, ее vis viva[8], не уменьшалась; мировые часы никогда не требовали ни завода, ни починки». По образу и подобию морских хронометров, созданных около 1770 года Гаррисоном.
Мало-помалу Бог-Мастер остался без работы. «И вот, — по удачному выражению Александра Куаре, — могущественный и деятельный Бог Ньютона, который действительно управлял мирозданием согласно Своей свободной воле и Своему решению, в ходе стремительной эволюции постепенно превратился в косную силу, в intelligentia extra mundana[9],B Бога-тунеядца. На вопрос Наполеона о том, какая роль отводится Богу в его „Изложении системы мира”, Лаплас, через сто лет после Ньютона придавший новой космологии окончательную завершенность, как мы помним, мог ответить: „Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе”». Не будем торопиться. Здесь нет абсолютного автоматизма. Эскапада Лапласа никогда не была достоянием масс. Более того, нет никакого непреодолимого противоречия между механистической философией бесконечной Вселенной и теологией трансцендентального Бога. В пору религиозного половодья XVII века механистическая космология и теология Воплощения дополняли друг друга без малейшего взаимного ущерба.
И все-таки надо признать, что подобный образ мыслей плохо подходит в качестве опоры последовательной естественной теологии. Поистине на какое общение с этим Богом — творцом механистической Вселенной, понятой в духе XVII и XVIII веков, можно рассчитывать, помимо Его собственного Откровения? «Вечное молчание бесконечных пространств» освобождает место для Слова Божия. Воплощение более не рискует рассеяться в милой суете повседневности. Но тот, кто целиком обратился в слух, может расслабиться: все рушится. Великому Мастеру больше нечего делать и тем более неч