оссии.
Эта игра жизненно важна для Пруссии, которая с 1740 по 1786 год удваивает ставку; для Австрии, которая с 1683 по 1719 год упрочивает 3/4 своих фантастических завоеваний; для России, которой таким образом удается заполучить кусок Белоруссии и широкие ворота на Азове, Черное море и Крым. Франции, защищенной небольшими государствами срединной Европы, больше не грозит ничего серьезного. После 1713 года никто не оспаривает ее границ, у административной монархии нет больших внешних притязаний; что касается Англии, то она ищет безопасности и богатства: защищать политическое равновесие от якобитской опасности, одновременно выражающей отказ окраин — Шотландии, Ирландии, севера Англии — подчиниться гегемонии лондонского бассейна; парализовать Францию на море и таким образом утвердить свое монопольное владение новыми заморскими «границами».
Вернемся, наконец, к реальным вопросам — прежде всего о цене: чего стоят неизбежные трения на государственных границах, здоровые аппетиты юных восточных собирателей земель? Законный вопрос. Ввиду отсутствия своевременно проведенного исследования мы пока не можем на него ответить. Рискнем предложить грубую оценку. Регулярная армия: 500 тыс. человек в начале рассматриваемого периода, 800 тыс. — век спустя. Рост численности армий в среднем все-таки уступает росту численности населения. Солдат XVIII столетия — хорошо обученный специалист; образцом в этом деле служит Пруссия: гренадеры прусского короля стоят дорого. Война XVIII века — утонченная, умная война, и заплатить за хорошо обученного солдата — значит предотвратить ненужную резню. Исключения встречаются на востоке: раздутая армия Венгрии и России во время Семилетней войны имеет малоприятные аналогии а-ля Валленштейн. Впрочем, последнее слово остается за drill[56] прусского короля: победы Фридриха II — это победы разума над варварством. «Прирученный» и цивилизованный XVIII век, занявший место между XVII веком и революционной эпохой, стал периодом, когда демографическая цена войны была наименее высокой. Следует ли положить на другую чашу весов положительный вклад армии? Они служат фактором социальной подвижности, передовым фронтом распространения технологии и знаний; это очевидно в случае с Францией и тем более — в случае с Пруссией, где армия играла ключевую роль в социальном, культурном и интеллектуальном развитии заметной части населения. Она обращала вовне возникавшую напряженность, предотвращала возможные смуты. По сравнению с кровавыми социальными взрывами первой половины XVII века, XVIII век, несмотря на motm de Esquilache[57] (1766) и крестьянские восстания в Богемии и Моравии (1770–1771—1775…), был веком внутреннего мира, оплаченного ценой катарсиса в виде «правильных» войн на границах. Сравнительное исследование непременно установит, что XVIII век относительно небольшой ценой добился почти безупречной канализации агрессивных побуждений. Швеция почти не пострадала от долгой Северной войны; рекорды роста почти повсеместно совпадают по времени с двумя крупнейшими конфликтами XVIII века — войной за австрийское наследство и Семилетней войной. На суде количественной истории государство эпохи Просвещения в поисках европейского равновесия уверенно выигрывает процесс: оно было эффективным и рентабельным; не препятствуя росту, соперничество между государствами во второй половине XVIII века было притом, согласимся с Дэвидом С. Лэндисом, фактором поддержания соревновательного духа, необходимого предварительного условия take off.
В XVIII веке государство вполне заслуживало Просвещения. Идеология XVIII столетия — это идеология политическая. Механистическая натурфилософия родилась из парадоксального расширения по аналогии: приложения к природе, сотворенной Богом, технологий, методов и приемов инженерного искусства эпохи Просвещения. Не допускают ли, в свою очередь, и человеческие сообщества с их сложными органическими связями подобных аналогий? Можно ли вообразить, чтобы методичные и скрупулезные буржуа, ставшие свободными благодаря увеличению ренты и извлечению прибыли, объединенные трудами по руководству общественными делами, достигшие аристократического образа жизни, воспротивились искушению применить к фактам общественного развития методы, апробированные и отшлифованные в сфере натурфилософии? Противопоставление общественного порядка и естественного порядка в конечном счете недопустимо. Неужто управление городом неподвластно империи разума? Разве онтологическая аналогия, в силу которой Бог дарует человеку власть над природой, не находит свое подтверждение в приложении к социуму, к сфере городской жизни, общественных установлений, иерархических отношений, политики?
Кризис европейского сознания стал в первую очередь удобным моментом для приложения достижений научной революции к сфере, прежде остававшейся, несмотря на Макиавелли и Бодена, полем исключительно традиционных интерпретаций; рациональное знание и соблазн ясных идей, поиск закономерностей в методическом наблюдении за кажимостью, путь последователей Декарта и Бэкона.
У XVIII века были свои властители дум; все они принадлежат к поколению конца XVII века: всеми признанный Локк, предаваемый и пугающий Спиноза, король немецких мыслителей Лейбниц. Спиноза умер первым, в 1677 году; Локк — в 1704-м;в 1716-м череду замкнул Лейбниц. Каждый из них играл или стремился играть политическую роль. В любом случае их мысль — это мысль практическая, пусть в случае со Спинозой это чуть менее очевидно. Принадлежа к этническому и религиозному меньшинству, подвергавшемуся гонениям везде, кроме терпимого Амстердама, представитель меньшинства среди меньшинства, преследуемый своими единоплеменниками, Спиноза вполне прочувствовал и оценил преимущества жизни в Голландии в период правления братьев Витт. Можно спорить о степени, формах и природе взаимодействия между творчеством и средой. Одно несомненно: два политических трактата составляют половину всего написанного философом, а «Богословско-политический трактат», вышедший в 1670 году, — единственное его сочинение, опубликованное при жизни автора. Был ли второй, «Политический трактат», изданный посмертно, написан под непосредственным влиянием трагедии 1672 года и соответственно задуман как страстная апология братьев Витт, как полагал Гебхардт, — вопрос второстепенный. Спиноза на свой манер извлекал уроки из истории, какой он ее знал на пороге века энциклопедистов, и из событий в Голландии, непосредственно им пережитых. Свободное упражнение мысли составляет высшую цель городского управления; этот принцип отражен непосредственно в подзаголовке «Трактата» 1670 года, посвященного духовным и светским властям: «…Содержащий несколько рассуждений, показывающих, что свобода философствования не только может быть допущена без вреда благочестию и спокойствию государства, но что она может быть отменена не иначе как вместе со спокойствием государства и самим благочестием». Превосходная защитительная речь pro domo sua[58]: Спиноза, этот изгой, вечно чувствующий дыхание опасности, но материа льно обеспеченный благодаря доходам от торговли, полученным предыдущим поколением и обращенным в ренту в этот век ренты, впервые предлагает гражданам в качестве высшей цели эту исключительную форму личного счастья — абсолютную свободу мыслить, печататься, выражать свои взгляды, убеждать и писать.
«В главных своих чертах позиция Спинозы ясна: демократия, или власть народа, представляет собой наиболее простую, наиболее естественную, в наибольшей степени основанную на разуме форму правления. В подтверждение теоретических рассуждений приводится пример еврейского государства… за неимением лучшего признаются приемлемыми также те режимы, где отправление власти оставалось коллективным, хотя бы устройство властных институтов, строго говоря, и не предполагало участия в управлении всего народа в целом. Среди современных Спинозе стран этому широкому определению свободного государства отвечали Соединенные провинции и особенно Голландия с ее институтом регентства» (Мадлен Франси, Робер Мизрахи). В первую очередь поражает суровость, если не сказать ненависть, сквозящая в его тоне, несмотря на латинскую витиеватость. Шестьдесят лет спустя критика Вольтера будет легкой, почти застенчивой. «Если бы у людей была власть устраивать обстоятельства своей жизни в соответствии со своими замыслами или если бы им всегда благоприятствовал случай, они не оставались бы в плену суеверий [первая фраза предисловия к „Трактату”]. <…> Напротив, они принимают бред больного воображения [общая для XVII века ненависть к воображаемому], сновидения и любые ничтожные глупости за божественные знаки. <…> Суеверие — самое надежное средство для управления человеческой массой… разумеется, великая тайна монархических режимов и их жизненный интерес состоят в том, чтобы приручать людей, преподнося им под видом религии страх, с помощью которого их стремятся держать в узде; таким образом они сражаются за собственное порабощение, как если бы речь шла об их спасении, и полагают, что не опозорили свое имя, а прославили его в веках, проливая свою кровь и жертвуя жизнью ради фанфаронства одного-единственного человека. И наоборот, невозможно ни вообразить, ни предпринять ничего, что было бы более бедственным в свободной республике; ибо для всеобщей свободы очевидным образом недопустимо, чтобы личное суждение было оковано предрассудками или подвергнуто какому бы то ни было принуждению».
Написанный в 1665-м и опубликованный в 1770 году, в эпоху расцвета патрицианской Голландии, когда на горизонте замаячила угроза возможного возвращения оранжистов, врагов либеральных христиан, тактических союзников Спинозы, — как тут не думать о взаимодействии? — первый «Трактат» нельзя представить вне Голландии. Спиноза — дело другое. Отметим только, что его размышления, подобно размышлениям XVIII века, составляют часть целой совокупности политических фактов. Отталкиваясь от современной ему реальности, он устанавливает логические основания конкретного