), в бодром темпе осуществлял модернизацию барочной Баварии. Впрочем, как в Мюнхене, так и в Вене сопротивление было сильнее, чем на берегах Шпрее. Сначала пришлось спасти Австрию, едва не погибшую в 1740–1748 годах, от ее беспорядочного роста, от несвоевременного столкновения двух временных импульсов.
Импульса «границы», сразу после Каленберга, было вполне достаточно. К несчастью, часть сил, необходимых для великого труда по выстраиванию Европы на всем протяжении дунайской равнины, была растрачена на анахроническое наследство окраин испанской империи. После Утрехтского договора Австрия предстала территориально увеличившейся, но раздерганной и отягощенной. Война за австрийское наследство стала неизбежным следствием этой двойственности. То, что страна сумела из нее выбраться, — одновременно чудо и величайшая заслуга Марии-Терезии. Благодаря смещению центра к востоку, дунайская империя Вены в конце концов была спасена — вокруг юной Венгрии. Гаугвиц, канцлер Австрии (1748) и Богемии (1749), и Кауниц (1760–1780) отдавали себе отчет, что за этой двойственностью Скрывается временной дисбаланс. Венгрия спасла дунайское государство: в награду за верность земельные магнаты получили что-то вроде возвращения старых прав. На 300 тыс. кв. км венгерской территории был найден компромисс между внутренней границей расселения и далеким Средневековьем, слыхом не слыхивавшим о Просвещении. Цена была высока. Технологические новации осуществлялись в Австрии и Богемии; Венгрия оставалась сельскохозяйственной страной, ее внешняя торговля сводилась к экспорту зерна, выращиваемого в крупных поместьях, — несмотря на очень низкую урожайность, связанную с небольшой плотностью населения и средним уровнем жизни. И наоборот, немалая гибкость проявлялась в отношении «отдаленных владений, Нидерландов и Милана; Гаугвиц и Кауниц ограничили „централизацию” [впрочем, весьма относительную] землями Империи».
Государство, изначально не имевшее средств, теперь эти средства получило. В начале царствования налоговые сборы составляли 20 % французских при сопоставимой численности населения и регулярной армии, насчитывавшей более 100 тыс. человек. Из всех земель старой монархии сильнее всего изменилась Богемия, близкая к Силезии, которая стала ее конкурентом. Волнения 1770–1771 и 1775 годов были признаком неблагополучия, но одновременно и важнейших преобразований — вспомним рекордный демографический рост. Именно в Богемии (в год роспуска иезуитского ордена) Рааб, физиократ и член Торгового совета, осмелился выступить против крепостного права, положив начало процессу, который завершится только в 1848 году. В социальном плане Богемия по уровню развития стояла почти в одном ряду с Бранденбургом, Померанией и Пруссией; вся прочая дунайская Европа отставала на много веков.
При Иосифе II темп изменился. «В Вене юный император, снедаемый честолюбием и жаждущий славы, только и ждал случая, чтобы нарушить покой Европы», — лицемерно заявлял Фридрих. Иосиф II стремился выйти за пределы треугольника преобразований, очерченного министрами его матери. Удобства ради он запустил процесс германизации дунайской Европы. Его неосторожность по отношению к Нидерландам, старинной земле свободного местного самоуправления, полноправному члену развитой Европы, вызвала сопротивление, едва не приведшее к восстанию. Экономическая деятельность была успешной, она позволила окончательно заложить основы индустриального take off в треугольнике Богемия — Моравия — Австрия в XIX веке.
Йозефинизм, религиозная политика, распространившаяся на всю католическую Европу, противостоял замешенной на прагматичном равнодушии веротерпимости Фридриха II. Можно ли говорить о просвещенной нетерпимости? Иосиф II был слишком христианином, чтобы не попытаться использовать свое могущество во благо своей склонности к просвещенному католицизму, такой далекой от барочного сознания его подданных: почти кальвинистский культ движения, о котором мечтали в XVIII веке радикальные ришеристы из числа янсенистов-пресвитериан; интеллектуальная религия онтологического свойства; церковные обряды, направленные на скрупулезное соблюдение норм моральной чистоты и, еще в большей степени, службы, вполне можно было бы сказать — присутствия в мире. Впрочем, таковы же были и цели Просвещения. Имплицитно они заключают в себе diminutio capitis[68]. Подобно лучшим людям своего века, «он [Иосиф] полностью отвергал созерцательную жизнь, аскетизм и мистику <.„>. Казалось, он не ведал о святом причастии и обратимости заслуг» (Ф. Блюш).
Ни у кого, если можно так выразиться, «интегризм» светской политики не заходил так далеко. Его уверенность в примате государства приближается к политической теологии второго поколения реформаторов. «Божественное право, явленное Священным Писанием, и естественное право, воссозданное человеческим разумом, суть две основы власти монарха. Секуляризуя теории Боссюэ, Лейбниц, Вольф и Мартини упрочивают верховную власть, потому что отныне она становится двойным залогом божественных установлений и опоры на разум».
С этого момента все в церкви идет кувырком: деление на епархии, назначения на должность, обучение клира, уменьшение влияния черного духовенства. «Мой братец — ризничий» — острота Фридриха II — проникает в каждую мелочь: война с изваяниями, уменьшение освещения, цензура проповедей в пользу практических выступлений, направленных на земное, гражданское и моральное процветание государства.
Положительным моментом стал эдикт о веротерпимости 1781 года, несмотря на все содержащиеся в нем оговорки и скрытые смыслы. Он направлен на то, чтобы предотвратить массовую эмиграцию чешского меньшинства в Силезию, перешедшую под власть Пруссии. Терпимость касается только крупных христианских конфессий, ограничивает отправление культа жестким минимумом и все-таки обеспечивает двукратное увеличение числа протестантов в исконных германских землях менее чем за десять лет: 73 тыс. в 1782-м, 136 тыс. в 1788 году. Добавим произошедшие с задержкой на тридцать лет по сравнению с Пруссией и несколько большими ограничениями социальную интеграцию евреев (с 1781 года отменяется обязательное проживание в гетто и ношение отличительных знаков на одежде) и открытие университетов: как свидетельствует интеллектуальная история, в Вене, как и в Берлине, еврейская буржуазия в полной мере воспользовалась этим.
Изменение темпа в 1780 году само по себе не способствует развитию дунайской Европы в соответствии с западным уровнем. «Йозефинизм» предвосхищает ошибку французских революционеров. Деист Фридрих меньше травмировал христианское сознание, чем ревностный католик Иосиф II. Сознанием нельзя управлять. Иосиф не понял ценности барочного католицизма, его безупречной согласованности с наследием традиционной деревенской культуры. Чтобы воспользоваться этим богатством, нужно было сначала понять и полюбить его. Драма йозефинизма — в возникновении напряженности и слишком большой дистанции между письменной цивилизацией и культурными богатствами, передаваемыми традиционным способом.
По сравнению с этими двумя полюсами просвещенного абсолютизма, в других случаях успехи были не столь велики. Возможно, наименее податливым оказалось Средиземноморье. Испания в XVIII веке претерпела глубокие изменения, но они не датируются восшествием на престол Карла III. В том, что касается политической арифметики, нельзя не упомянуть о титанических усилиях маркиза де ла Энсенады. Фарнезианский период правления Филиппа V, уже начиная с 1717–1718 годов, служит предвестием просвещенного абсолютизма. Увы, в XIX веке от титанического труда Патиньо, Энсенады, Аранды, Флоридабланки, Годоя не осталось почти ничего. Ужасный кризис 1808–1814 годов разразился слишком рано и, помимо всего прочего, скомпрометировал идеологию, во имя которой королевские министры боролись за централизацию и единообразие. Что касается Помбала (1750–1777), то, вопреки и, несомненно, благодаря своей шумной воинственности, он не смог преодолеть отсталость Португалии (особенно севера страны), по сути представлявшей собой окраину окраины. Главные его успехи были достигнуты в Америке. Италия дает образец объяснения, которое можно распространить и на Португалию.
Наиболее впечатляющие усилия были приложены в Неаполе. Тем сокрушительнее оказался провал. На севере (в Тоскане, Парме, Пьяченце), где ширилось сопротивление, успех был долговременным, а баланс — положительным. Вот Тоскана, где в 1786 году в синоде Пистои проходил крупнейший съезд просвещенного католичества в его янсенизированной разновидности, эволюционировавшей к радикальному реформизму и полностью интеллектуализированному исполнению церковных предписаний. Именно в северной Италии с ее богоугодными школами и более умеренными темпами, которая, однако, последовательно обучалась грамоте, подготавливался XIX век, условия для позднего итальянского рывка. Впрочем, обратимся к социальной сфере: Италию парализовали латифундии, переизбыток сельского населения, двуполье, оставшееся неподвластным техническим изменениям XII–XIII веков, неспособность и нежелание приобщить население к письменной цивилизации и потратить на это деньги. Одновременно это дает нам ключ для объяснения относительного успеха тосканской, пьемонтской и ломбардской Италии; он определяется относительно высокой ценностью человеческой жизни и затрачиваемыми на нее средствами. Добавим, что в Тоскане важную роль играет взаимодействие между разговорным и письменным языком.
Относительный неуспех просвещенного абсолютизма на средиземноморском юге связан с высокой плотностью населения, которое трудно привести в движение. Внутренних «границ» мало (Сьерра-Морена, Эбро в Арагоне…), Америка слишком далеко, в Испании нет пустынных земель. Остаются только болота, но для их осушения не хватает техники. Многочисленное и гордое население, с долгой историей за плечами, элита, оставшаяся в стороне от научной революции и склонная обращаться от настоящего или недавнего прошлого к прошлому более отдаленному. Кто может измерить значени