культурный. [Прогресс от Ньюкомена к Уатту ощутим.] Возможно, этим он обязан успеху своего первого парового двигателя, благодаря которому он занял социальное положение, позволившее ему общаться с его бирмингемскими друзьями, известными учеными. Но этот успех не мог быть единственным следствием знаний, полученных в общении с профессорами университета Глазго» (М. Дома).
И тем не менее умонастроения — это все. Механистическая философия проникает в жизнь не прямо, но косвенно, через образ мыслей, который она формирует. «Джеймс Уатт был внуком математика и сыном нотариуса из Гринока (Шотландия) [тоже диссидента, пресвитерианца]. Будучи слабого здоровья, он начал учиться в своей семье, где также приобрел навыки столярного дела, которое придало его рукам ловкость. [Такое сочетание ручного и интеллектуального труда характерно для пуританской традиции.] Он еще продолжал учиться, и весьма успешно, когда тяжелое положение семьи заставило его искать работу». Он занимался ремеслом в Лондоне, у фабриканта навигационных приборов, прежде чем стать лаборантом в университете. Этот первый опыт работы в области околонаучной технологии весьма ценен. Атмосфера, в которой он жил, «приучила его к строгости мышления, к прагматическому образу мысли; эти качества сослужили ему хорошую службу». Напротив, из научных знаний периода 1750–1770 годов ничто не могло ему пригодиться. «Интересно, кто помог ему преодолеть ограниченность его изобретательского дара. В отношении науки он был в том же положении, что и Папен, Совери или Ньюкомен после трудов Отто фон Герика и открытия вакуума. Но у него было еще одно качество, которому способствовали атмосфера строгости и финансовая независимость: это была необычайная сила концентрации: «Уатт — человек одной проблемы»; 15–25 лет жизни на решение одной проблемы. Мог ли быть более экономичный путь, чем это необыкновенное расточительство? В этом различие Смитона и Уатта. «Если бы научное знание было в состоянии помочь творческому процессу, Смитон мог бы изобрести конденсатор». Как и в случае с двигателем внутреннего сгорания, открытие Уатта было сделано благодаря интеллектуальным качествам, которым помогла развиться механистическая философия, но не наука напрямую. Совсем напротив: именно распространение машины Уатта породило термодинамику, а не наоборот. В 1769 году — первый патент; в 1780-м Уатт и Боултон продали сорок машин с конденсаторами. На покорение Англии потребуется 50 лет, а на выход гидравлического двигателя за ее пределы, на континент, — восемьдесят. История Уатта и Боултона оказывается особенно захватывающей, поскольку она показывает действие мысли и средств — объединенное действие изобретательского гения, средств и требований капитализма. Вся та взрывчатая смесь прагматики и уникальности, которую представляла собой Англия конца XVIII века, богатая людьми, скупящаяся перед смертью, почтительная в том, что касается разделения земного и небесного, привыкшая во всем идти на пролом; та, в которой ожидание царства Божия, с Уэсли, проходит в практической деятельности с плодотворным Dissent[83].
Прежде всего, «технологический фронт» один. Он охватывает все целиком. Изолированное открытие, в котором все слишком задано, остается в бездействии до лучших времен. Без расточного станка Уилкинсона конденсатор Уатта неосуществим из-за недостаточной герметичности между поршнем и цилиндром. Вокансон во Франции творит чудеса, но эти чудеса никого не привлекают. Это удел тех, чей гений опережает время. Подобные примеры можно найти в текстильном ремесле, ткачестве — мы получили бы сходные результаты. Или взять металлургию: здесь необходимы материалы в чистом виде — железо, затем сталь. Одна из первых маленьких индустриальных революций, возможно, была блокирована в XV веке нехваткой железа. Механика начала XVIII века — это механика деревянная, непрочная, громоздкая, с большой силой трения. Как, например, в случае мельниц. Итак, наблюдение за внедрением железа — это наблюдение за историей промышленного развития. Польский экономист Штефан Куровски утверждал даже, что «все движения экономической жизни постигаются через исключительный случай металлургии: она все обобщает и все предвещает» (по Ф. Броделю). Производство железа в мире до 1800 года было, по оценкам Броделя, существенно ниже 2 млн. тонн. К 1525 году в Европе производится около 100 тыс. тонн железа. Лидирует Германия (30 тыс. тонн), второе место занимает Испания, Франция на третьем месте, Англия — на четвертом (6 тыс. тонн). Англия почти достигает цифры 75 тыс. тонн к 1640 году, но тут начинается нехватка дерева. К 1760 году производство железа в Европе, включая Россию, колеблется между 145 и 180 тыс. тонн. К 1720 году (по данным Дин и Коула) производство железа в Британии оценивается в 25 тыс. тонн, и эта цифра остается неизменной, если не падает, до 1750 года. Такая ситуация поддерживается нехваткой железа. Британская промышленность импортирует руду из Швеции по причине ее высочайшего качества и с Урала — по причине низкой цены. С 1760 года важную роль начинает играть техника, идет рост. С 1757 по 1788 год показатели роста за десятилетие равняются 40 %. С 1788 по 1806 год они превышают 100 %: 68 тыс. тонн в 1788 году, 125,4 тыс. в 1796-м, 250 тыс. в 1806-м, 325 тыс. в 1818-м, 678 тыс. в 1830-м. С началом роста производства железа начинается прорыв в британской промышленности, где следует отметить два важных рубежа: 1760 год — первые шаги и 1780 год — рывок. Во время Революции и в течение ряда предшествовавших ей лет Франция, вопреки усилиям Калонна, теряет свои позиции. Британский экономический рост в это время уже необратим. Добыча угля вносит свой маленький вклад в общий процесс: 5 млн. тонн в 1760 году, по 10 млн. в год к концу 1780-го и по меньшей мере 11 млн. тонн в 1800-м. В 1805 году производство железа достигает целых 5,9 % валового национального продукта — как в XX веке. Производство так или иначе следует за спросом. Надо ли напоминать, что первые рельсы были из дерева, затем из дерева, обитого металлом, затем из чугуна, прежде чем стали стальными?
Без сомнения, здесь победа давалась особенно тяжело. Правда, тут же нашлись и географические лазейки и ресурсы. Железо в промежутке с 1680 по 1760 год было продукцией отдаленных лесных «первопроходческих рубежей». «Импортное железо уже начинало составлять около 60 % потребления по Англии» (Б. Жиль). Между первыми попытками получить металл из ископаемого угля, ставшего дешевой заменой древесного угля (вторая половина XVI века), и успешными опытами Авраама I Дарби (1678–1711) проходит полтора века; еще пятьдесят лет — на усовершенствование и внедрение. Революционным был натиск лишь в Англии, в 1780-е годы. Тот же процесс, тот же подход — эмпиризм, косвенно обусловленный механистической философией. Металл позволяет производить болты, шестерни, зубчатые передачи, спрос на которые все растет. Здесь, может быть, впервые проявляется научное начало в механике, в том числе и в связи с безудержным движением вперед математической механики и геометрии. Индустриальная механика становится первой отраслью технологии, работающей на науку; и, конечно же, увлекает за собой все остальные. Как констатирует М. Дома, «трудности, которые должны были преодолеть создатели вакуумного двигателя и первых производственных машин, заставили их осознать, что, только выработав теорию машиностроения, которой в те времена не существовало, они могут прийти к универсальным техническим решениям. Само понятие двигателей было еще крайне расплывчато. Искусство их изобретения, конструирования и усовершенствования было именно искусством, в старинном смысле слова, проникнутое духом эмпиризма. Не было предпринято ни одного аналитического и сравнительного исследования машин; оно и не могло быть предпринято до тех пор, пока из нескольких теоретических элементов не выстроилось для этого прочного фундамента».
Именно с рубежных 1780-х годов, с 1780 по 1820 год, начинает формироваться научная теория промышленного машиностроения, которая нисколько не уменьшает ценности тех, кто творит своими руками.
8. Внешняя торговля в Англии (Великобритании) — Франции
Мы сопоставили показатели английской (до 1772) и британской (с 1772) внешней торговли (сверху) и французской торговли (снизу). Сверху — сначала импорт, потом экспорт в двух основных сферах — колониальной торговле (взяты суммарные цифры по Ост- и Вест-Индии и Африке) и торговле с другими странами — материковой Европой и остальными Британскими островами (Шотландией и Ирландией до 1772 года; Ирландией и Зундом — после). Что касается экспорта, то здесь встает проблема. Следует ли учитывать реэкспорт, особенно важный для британской экономики? Если его отбросить, можно обнаружить известный феномен явной неуравновешенности британской торговли в XVIII веке. Но не следует забывать о добавленной стоимости реэкспортируемеого товара. Мы решили суммировать экспорт и реэкспорт. Отрицательная сторона этого решения — чрезмерное увеличение благоприятного расстояния между экспортом и импортом, но это позволяет подчеркнуть один неопровержимый факт английской экономики XVIII века: позитивные бухгалтерские показатели и обогащение Англии за счет торговли на экспорт. Баланс торговли на экспорт — еще одна сильная сторона французской экономической статистики XVIII века. Конъюнктура в общих чертах та же. Рост внешней торговли был одной из важнейших предпосылок экономического take off процветающих стран Европы. Заметим, что стабильность фунта стерлингов была достигнута в конце XVII века, а стабильность турского ливра — только в 1726 году; с тех пор курс не меняется: 1 фунт стерлингов = 25 турским ливрам. Номинально рост внешней торговли во Франции идет еще быстрее, чем в Британии (показатели вырастают в 5 раз с 1730 по 1790 год и утраиваются в пересчете на постоянную покупательную способность валюты). В Великобритании экспорт вырастает в 2,5 раза, или в 1,75 раза в пересчете на постоянную покупательную способность). Эти статистические выкладки преувеличивают зазор, который в реальности был не столь значителен. Французские статистические последовательности с начала XVIII века менее устойчивы, чем английские, более полные. Положение английской торговли исключительно благоприятно в на