Кроме того, если вы были свободным, но бедным римлянином, как бы вы заработали себе на жизнь и на какую оплату могли бы рассчитывать, если большинство потенциальных работодателей получали все необходимое легко и бесплатно благодаря рабскому труду? В результате в Римской империи наряду с рабами существовало огромное количество нищих крестьян и безработных обитателей городских трущоб, которых государство утихомиривало зрелищами и раздачей бесплатного хлеба, что позволяло не умереть с голоду, но не более того.
Пока республика переживала золотой век, языческий нарратив звучал для римской элиты вполне убедительно, потому что прекрасно объяснял все то, что происходило вокруг каждый день. Знатные римляне поклонялись своим богам, совершали предписанные ритуалы – и победы следовали одна за другой, города процветали, богатство росло. Было легко поверить, что бедным предопределено оставаться бедными, а рабы получают лишь то, что заслужили проигравшие.
Но для римской бедноты и рабов языческий нарратив к началу нашей эры потерял всякую привлекательность: он описывал несправедливый, лишенный смысла мир. И вот пришло христианство, которое заявило, что этот мир всего лишь место испытания в преддверии того, что произойдет после смерти. Самые бедные, смиренные и угнетенные пройдут испытание и попадут в Царство Небесное, где их ждет вечное блаженство. А вот большинство представителей римской элиты провалили бы это испытание: для них попасть в рай было сложнее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. В рамках такой мировоззренческой системы все в мире обретало смысл. Вот что значит хороший нарратив!
Языческое государство пыталось искоренить христианство, предавая его приверженцев леденящим кровь публичным казням – например, бросая на съедение диким животным. Наверное, такое происходило не часто, но частота не важна. Зрелище того, как львы рвут живого человека, производило на людей сильное впечатление и порождало будоражащие истории, которые распространялись в обществе подобно пожару. Это была разновидность государственного терроризма, а цель терроризма, как известно, состоит не столько в физическом уничтожении противника, сколько в том, чтобы воздействовать на его эмоции с помощью рассказываемых историй. Терроризм тоже задействует силу нарратива.
На гладиаторских аренах сталкивались не просто беззащитные люди и свирепые звери – там сталкивались два нарратива. Применяя насилие, римское государство говорило: «Мы можем убить вас самыми ужасными способами». Христианские же мученики, демонстрируя ледяное спокойствие перед лицом смерти, утверждали: «Смерть – всего лишь врата в вечную жизнь для христиан». Государство могло давать основания для ужасающих рассказов, но не способно было контролировать то, как люди их интерпретируют. Когда христианский мученик восславлял Иисуса, в то время как львы раздирали его на части, это только придавало христианскому нарративу еще больше правдоподобия и убедительности. Звучащий на фоне кровавых расправ, христианский нарратив лишь сильнее воздействовал на человеческое сознание. Другими словами, те самые меры, которые римское государство предпринимало для борьбы с христианством, наоборот, подпитывали его рост. Один нарратив побеждает другой не физической силой, а своей способностью создавать смысл.
По мере того как римское общество все больше заплывало жиром, пользуясь плодами рабства и неравенства, оно теряло свою связность, а его бюрократический аппарат – эффективность. Между тем христианская сеть продолжала развиваться. Христиане взяли заботу о себе в свои руки. Они наладили эффективную коммуникацию и организованно решали проблемы, с которыми сталкивались их общины. Постепенно христианская сеть взяла на себя некоторые функции правительства для своих последователей. Языческий Рим гнил изнутри, и освобождающееся пространство занимала христианская религия.
К IV в. христианство стало чем-то вроде теневого государства, отражающего светское римское государство в том виде, в каком оно существовало на тот момент. Римом правил император. Государство было поделено на провинции, которыми руководили губернаторы, и каждая из них имела административный аппарат, отвечавший за управление районами. Во всех провинциях чиновники опирались на единый официальный письменный свод законов, который определял нормы поведения и взаимодействия людей.
Альтернативное христианское государство также было разделено на административно-территориальные единицы, которые назывались епархиями. Во главе их стояли епископы. Епископов крупных городов называли митрополитами, и они пользовались большей властью, чем сельские епископы, у которых были более малочисленные, территориально рассредоточенные приходы. Все эти епископы опирались на письменное каноническое право – единый свод декретов и правил, которые выводились на основе Евангелий точно так же, как римское право базировалось на принципах Законов двенадцати таблиц. Главным среди епископов, которому подчинялись все остальные, был, как нетрудно догадаться, епископ Рима. Позже этот человек унаследовал титул Pontifex maximus – Великого понтифика, который в дохристианские времена носил верховный жрец Рима, отвечавший за отправление языческих культов. Еще позже глава христианского Рима стал называться папой.
В IV в. римский император Константин Великий наконец-то признал ту реальность, что с помощью выстроенного христианами административного аппарата он может управлять своей обширной империей гораздо эффективнее, чем с помощью проржавевшей машины, оставшейся от Древнего Рима. В 320 г. накануне одного из важных сражений он якобы увидел в небе крест. Вдохновленный виде́нием, он отправил войска в бой под христианскими знаменами и, разумеется, одержал победу. После этого он легализовал христианство, перенес столицу империи в Константинополь и начал преобразовывать ее в христианское царство. Лишившись государственной поддержки, языческий нарратив стал угасать. В 395 г. император Феодосий сделал последний шаг, объявив язычество вне закона, а христианство провозгласив официальной религией Римской империи – единственной, которая поддерживалась государством[15]. Так римский нарратив, позаимствованный у Греции, и иудейский нарратив, пришедший из Леванта, теперь полностью и окончательно «слидинились» в единый гештальт.
Приняв крещение, Константин не только превратил христианскую сеть в государственный бюрократический аппарат, но и фактически взял на себя роль главы Церкви. В 325 г., когда доктринальные споры угрожали единству христианского мира, император сам созвал Вселенский собор епископов и обязал их окончательно определиться с тем, во что и как должны верить христиане. На этом соборе был принят никейский Символ веры, установивший догмат о Троице. Так римские христиане стали верить в то, что Бог – это единственное божество, которое, однако, предстает в трех лицах: Бога Отца, Бога Сына (Иисуса Христа) и духовной силы, называемой Святым Духом. Все эти три сущности триедины, то есть являются одним целым.
Между тем столкновение конфликтующих нарративов порождало трения в разных местах империи. К северу от Рима проживало множество германских племен, с которыми римляне воевали со времен Юлия Цезаря. Следует заметить, что никто из них не говорил про себя «германцы». Они называли себя конкретными именами – готы, вандалы, свевы и т. д. Каждое племя говорило на своем языке, который был похож на языки соседей, но не идентичен им. Того немецкого языка, что используется в современной Германии, еще не существовало.
Таким образом, германцами их прозвали римляне – собирательно они понимали под этим «банды хулиганов на севере, которые доставляют массу хлопот». Они были для римлян тем же, чем хунну для китайцев. Но, в отличие от хунну, германские племена Северной Европы не кочевали с места на место. Они пытались жить земледелием, однако территории, которые они населяли, покрывали густые леса, и освобождаемые почвы были очень плотными, влажными и трудными для обработки – особенно для людей, у которых нет стальных плугов. Другими словами, окружающие условия не позволяли этим бедным земледельцам вести оседлый образ жизни, и им приходилось постоянно мигрировать с места на место в поисках лучшей земли и лучших условий, а эти поиски неумолимо вели их на юг.
Где бы германцы ни пересекались с римлянами, два несовместимых мировых исторических нарратива приходили в жесткое столкновение. Германские племена не знали ни городов, ни городской жизни. Их военные вожди правили своими небольшими владениями из деревянных крепостей, которые обычно строились на вершинах холмов и в которых жили не только их родственники, но и дружина: группа людей, связанных между собой клятвами взаимной верности. Германцы очень серьезно отнеслись к таким клятвам.
Простые люди жили в деревнях вокруг крепостей и занимались тяжелым земледельческим трудом, подчиняясь власти местного военного вождя. Еще одной важной фигурой в этом мире был судья – человек, занимавшийся разрешением споров. Судьи не избирались и не назначались. Ими становились люди, которые пользовались в своих общинах таким высоким уважением и авторитетом, что соплеменники сами обращались к ним по спорным вопросам. Поскольку у германских племен не было писаного права, эти судьи основывали свои суждения на племенных традициях, а также по возможности – на прецедентах: если когда-то в прошлом уже решили, что нужно поступить так, а не иначе, значит, сейчас следует поступить точно так же. Таким образом, судьи должны были иметь большой жизненный опыт, превосходную память и глубоко знать народные традиции.
Судьи не могли передать свой статус сыновьям, а военные вожди не могли завещать сыновьям свои дружины. Клятвы верности связывали конкретных людей: когда одна сторона умирала, клятва становилась недействительной. Таким образом, сыновьям влиятельных людей приходилось самостоятельно зарабатывать себе авторитет и добиваться преданности соплеменников. Германский мир строился на личных взаимоотношениях: на личных сетях, личных договоренностях и личных обещаниях.