и глубинные нейронные часы неизбежно адаптировались к скорости и ритму машин, что привело к возникновению на определенном уровне биологической рассинхронизованности между людьми, адаптировавшимися к механизированной и немеханизированной средам.
Приход машины изменил не только наше ощущение времени как медленного или быстрого, но и наше восприятие времени как локального или универсального. Когда в городах и селах появились церковные колокольни с механическими часами, которые звоном в определенное время извещали людей о начале вечерней молитвы, появилось общее время, по которому существовали все окрестные жители. И это было только началом. Когда появились железные дороги, общее время расширилось еще больше, потому что поезда требовали, чтобы время в Нью-Йорке точно соответствовало времени, скажем, в Бисби, что в Аризоне, или в Уолла-Уолла, что в штате Вашингтон. Таким образом, незнакомые люди, которые никогда не встречались и никогда одновременно не реагировали ни на какие другие стимулы окружающего мира, тем не менее населяли одну и ту же временну́ю реальность – и знали об этом. Такое общественное время даже получило неофициальное название «железнодорожное время».
24.Наши машины и мы(1750–1900 гг.)
Когда в человеческой жизни появились машины, людям пришлось взаимодействовать с ними так же, как с другими людьми. В каком-то смысле это было соприкосновением двух культур – человеческой и машинной, где первая адаптировалась ко второй. Взаимодействие с машинами требовало совершенно иной логики, чем общение с людьми. Чтобы заставить человека работать на вас, можно было приказать ему, попросить, убедить, запугать, подкупить его или договориться с ним на каких-либо других условиях. С машинами все эти методы не работали. С проклятыми железками нельзя было договориться, они не понимали, почему работать на вас – в их же интересах. Невозможно заставить машину делать то, что вам нужно, руганью, пинками или обещаниями суровой кары. Поверьте, я пробовал.
В любом межличностном взаимодействии нельзя с абсолютной уверенностью предсказать, как другой человек отреагирует на ваши слова или действия, потому что у каждого есть сложный комплекс известных ему (но не вам) целей, задач, желаний и эмоций, которые определяют его решения и поступки. У машины нет ничего такого. Ее создали, чтобы она делала что-то конкретное, – и она делает то, что нужно, в силу своей конструкции. Она либо работает, либо нет – без вариантов. Сравните это с социальными договоренностями, такими как брак или деловое партнерство. Если машина не работает, нужно починить ее, заменить в ней сломанные детали – сделать это довольно просто, потому что в хорошей машине есть только нужные элементы, и ничего лишнего, и все они соединены между собой в соответствии с логичной схемой. В браке или деловом партнерстве все далеко не так ясно и однозначно.
Когда машина вошла в человеческую жизнь, ее логика проникла в социально сконструированные нарративные реальности, в которых жили (и продолжают жить) люди. Эти реальности – комфортная и управляемая замена непознаваемого физического мира. Машина стала важной метафорой, через призму которой люди начали формировать представления о самих себе и об обществе. Так, в XIX в., когда паровой двигатель стал доминирующей машиной эпохи, Зигмунд Фрейд описал человеческую психику как своего рода гидравлическую систему: психическая энергия текла в ней словно по трубам, и там, где она была заблокирована, нарастало давление, которое в конечном итоге выбрасывалось вовне в виде неврозов. Сегодня, когда доминирующими машинами эпохи стали компьютеры, мы склонны представлять человеческую психику как набор программ, культуру – как операционную систему, а отклоняющееся от принятой нормы поведение – как сбой в программе или короткое замыкание.
Машина наглядно показала, что объекты материального мира можно сконструировать таким образом, чтобы получать желаемые результаты. Машинная метафора подсказала, что такой же подход можно использовать и в социальном мире. Если вы хотите создать идеальное общество, которое обеспечит выживание целого и счастье каждой его частицы, вы должны сконструировать механизм управления, где шестеренками выступает набор взаимосвязанных рациональных и непреложных правил.
В 1787 г. группа мужчин из нескольких бывших британских колоний в Америке взялась за такой проект. Они решили разработать совершенно новую систему государственного управления с чистого листа. К этой задаче они подошли точно так же, как инженеры подходят к разработке новой машины. Первым делом они обозначили цель: «Образовать более совершенный Союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим». Далее они описали конкретные детали этого механизма, то, как каждая из них должна работать в отдельности и как все они должны работать вместе.
Любая конституция, которая создается в реальном мире, является двойственной по своей природе. С одной стороны, это руководство по управлению государством; с другой – договор между всеми заинтересованными сторонами, конкурирующими за преимущество на момент создания конституции. «Руководство по управлению» и «договор» не одно и то же. Первое опирается на машинную логику; второе неотделимо от нарратива. В одних конституциях сильнее выражен первый аспект, в других – второй. Конституции, которые являются в большей степени договорами, имеют тенденцию устаревать, потому что жизнь не стоит на месте, условия постепенно меняются и их положения теряют свою актуальность. Конституция США больше напоминала набор инструкций, как следует управлять страной. Да, в ней имелась примесь специфики, отражавшей реалии того времени – рабство как самый яркий пример, – но фундаментально этот документ прописывал абстрактные и универсальные принципы, а также предусматривал механизм для корректировки существующих инструкций в ответ на изменение условий: процесс внесения поправок.
Люди, писавшие Конституцию США, находились в уникальных условиях, которые вряд ли когда-нибудь повторятся в человеческой истории. Они жили в огромном новом мире, который могли начать строить буквально с нуля. Они только что отсекли себя от прошлого, и их будущее лежало перед ними как чистый лист. Разрабатывая документ, чтобы управлять взаимодействиями друг с другом, они стремились создать абстрактные процедурные механизмы, которые могли быть применены ко всему новому человечеству, каковым они, вероятно, себя считали[34].
Другие конституции родились далеко не в столь благоприятных, ничем не обремененных условиях. Французы приняли свою первую конституцию в 1791 г., но та продержалась недолго, в чем нет ничего удивительного. Французы продолжали существовать в своей давно разворачивающейся исторической драме, унаследовав из прошлого груз непримиримых разногласий и обид и переживая в тот момент одну из самых кровавых ее глав с гильотинами на площадях и отрубленными головами. Такой социальный контекст не способствовал трезвому обсуждению механизмов и процедур. Составителям первой французской конституции пришлось договариваться между собой.
Великая французская революция оказалась поворотной в другом: она вывела на историческую сцену новую силу – идеологию. Конституционализм был всего лишь одним из множества «измов», которые возникли в следующем столетии и продолжают возникать до сих пор: либерализм, консерватизм, социализм, коммунизм, фашизм, феминизм, исламизм, сциентизм – и так далее до бесконечности. Идеология – это модель социальной реальности, построенная на машинной логике. Она опирается на предположение о том, что искусственно разработанная доктрина, представленная в виде рационально и словесно сформулированных идей, может стать основой для эффективно функционирующего социального гештальта. В прошлом такой связующей тканью традиционно служили родство и религия; теперь же в роли «социального клея» все чаще стала использоваться идеология.
В мире, определяемом религией, первым вопросом было: «Как нам узнать, что это правило исходит свыше?» В мире, определяемом идеологией, первый вопрос звучит по-другому: «Как нам узнать, что это правило будет работать?» Религии нужно убедить людей в том, что предлагаемое ею ви́дение божественного потустороннего мира верно, а ее интерпретация посланий из этого мира правильна. Идеологии нужно убедить людей, что предлагаемая ею модель отношений улучшит человеческую жизнь здесь, на Земле.
Французские революционеры сделали идеологию своим знаменем. Oни хотели не просто заменить одну семью монархов другой – они хотели уничтожить саму идею, что одни люди могут править другими в силу своего рождения. В качестве фундамента для строительства нового мира они предложили три идеи, или, точнее, всего три слова: свобода, равенство, братство.
Но на практике эти принципы несли в себе слишком много неопределенности. Свобода для кого и от кого? Что понимать под свободой? Распространяется ли братство в том числе и на женщин? А как насчет равенства? Все люди разные, так в каком отношении их следует уравнять? Попадая в реальный мир, любая идеология как искусственный конструкт неминуемо сталкивается с противоречиями. Не избежала этого и Французская революция со своей доктриной, что, однако, нисколько не подорвало мощную убедительную силу ее идеологии.
На раннем этапе машины уничтожили бóльшую часть рабочих мест в ремесленном производстве и взамен дали людям убийственно монотонную работу в механизированных фабричных цехах. Но в конечном итоге волновые эффекты, вызванные появлением машины, породили множество новых профессий, не имевших аналогов в прошлом. Кто-то должен был устанавливать машины, обслуживать и ремонтировать их; кто-то – улучшать существующие машины и разрабатывать новые. По мере развития промышленности росла потребность не только в «синих», но и в «белых воротничках» – бухгалтерах, клерках, управляющих, секретарях и прочем конторском персонале. Другими словами, индустриальные общества нуждались в массе людей, умеющих читать и писать, что, в свою очередь, требовало большего числа школ и учителей. Чтобы постоянно увеличивающиеся потоки продукции с заводов и фабрик находили покупателей, нужны были армии продавцов, торговых агентов, кассиров, кладовщиков, рекламщиков и маркетологов. А растущая сложность пронизанного машинной культурой общества, организованного в корпорации, требовала юристов, множества юристов.