получая каждый раз отсрочки от великого князя... Вспомнил только обещанную Эмилии музыку новой оперы «Красная шапочка», которую я привез ей в подарок. В Петербурге получал я письма от Костровицкого...»
По всему видно, и на склоне жизни не забыл Михаил Пущин своего первого чувства к шестнадцатилетней девушке, которую встретил в белорусской деревеньке Новоселки под Минском. Я невольно подумал: кабы знал Пущин, с какой семьей он хотел породниться. Костровицкий — из того самого рода, который дал в будущем двух поэтов: французского— Гийома Аполлинера и белорусского — Каруся Коганца!
Петербург-Ленинград и Белоруссия. В мыслях мне представлялось иллюстрированное издание, где популярно рассказывалось бы о белорусских страницах истории северной столицы. Нет такой книжки и пока не предвидится. Жаль.
Если хорошенько захотеть, можно разыскать в Петербурге квартиру, в которой в свое время жил Ка-стусь Калиновский. Четыре года, с 1856 по 1860, учился он в Петербургском университете. Главное учебное заведение тогдашней России собирало в своих аудиториях студентов со всей огромной империи. Две неожиданности поджидали меня в ЛГУ. Во время встречи со студентами факультета журналистики третьекурсница, узнав, что гость из Белоруссии, спросила, выходили ли в республике какие-либо исследования о Калиновском как публицисте, основателе белорусской национальной прессы. У девушки через два года защита дипломной, она решила взять тему «Печать — зеркало освободительного движения в России». Так вот, газета «Мужицкая правда», которую выпускал Калиновский,— отражение главной движущей силы общественного подъема второй половины XIX века — мужиков, крестьян. Название этой газеты не забудется, оно станет производным на других этапах борьбы и даже отразит их поступательное движение. Недаром большевистские газеты получат названия «Рабочая правда», «Солдатская правда» — на историческую арену выйдут новые движущие силы революции и их союзники.
Я напряг память. Нет, кажется, ничего похожего у нас нс выходило. А в годы моего студенчества такие темы среди дипломных работ вообще не фигурировали.
В тридцатые годы имя Кастуся Калиновского вообще было под запретом. В шестидесятые, когда началась непродолжительная оттепель, белорусский писатель Владимир Короткевич засел за эпические «Колосья под серпом твоим». Сколько ему пришлось повоевать с цензурой в застойные времена. Бдительным главлитовцам всюду мерещились националистические рецидивы.
И второй пассаж. Студент, работавший над историческим романом о крестьянском восстании 1863 года, случайно наткнулся в трудах Костомарова на имя Виктора Калиновского. Известный русский ученый давал высокую оценку однофамильцу или родственнику руководителя восстания в Белоруссии. Не знает ли случаем гость, кто такой Виктор Калиновский? Судя по откликам Костомарова, Виктор жил в Петербурге, он был археографом, и довольно известным, всю жизнь посвятил древним рукописям. Я ответил, что это родной брат Кастуся, и весьма талантливый, но, к сожалению, он умер в тридцать лет от туберкулеза.
Сколько тайн могли бы открыть любопытному исследователю белые петербургские ночи! Я постоял у входа в публичную библиотеку. Сюда каждое утро упорно и настойчиво приходил Кастусь, иногда его сопровождал Виктор, особенно когда чувствовал у брата симптомы надвигающейся нервной болезни — падучей, которая заставляла Кастуся корчиться на полу. Виктор был не только ученым, он имел репутацию общественного и революционного деятеля, опытного конспиратора. Именно старший брат оказал решающее влияние на выбор жизненного пути Кастуся. И началось все с безобидного занятия, с изучения исторических документов, первоисточников, проливавших свет на подлинную историю его народа.
Можно лишь догадываться, о чем думал Кастусь Калиновский, покидая залы этой библиотеки. Он еще не был ни Яськой-хозяином, ни крупнейшим революционным деятелем. Но в нем уже зрело, набирало силу, бурлило, искало выхода молодое предчувствие своей бунтарской судьбы, которое сделает двадцатипятилетнего революционера руководителем вооруженного восстания в Белоруссии.
Далеко было и до того времени, когда молодой Янка Купала в лесной деревушке на Логойщине остро присматривался к романтической личности Зигмунта Чеховича, сподвижника Кастуся Калиновского. Чехович только что вернулся из Сибири, где отбывал срок за участие в восстании 1863 года. Янка Купала не сводил глаз с каторжника, слушал его рассказы о неуемном Хомутиусе. Цепкая память поэта жадно впитывала важные для понимания характера повстанца штрихи и детали.
Четыре года, с 1909 по 1913, прожил в Петербурге и Янка Купала. Из биографических сведений известно, что поэт квартировал в доме на 4-й линии Васильевского острова. Мои попытки найти приют поэта успехом не увенчались. Не помогли и коллеги-журналисты. Место проживания Купалы в северной столице не отмечено памятным знаком.
Купала жил в квартире профессора Б.И.Эпимах-Шипилло. Это была колоритнейшая личность, его знал весь образованный Петербург, никто не мог пройти мимо седенького, толстенького, кругленького, с выпуклыми пивными глазами на розовом лице (так его описывает Павлина Меделка) человека, сидевшего за столиком у входа в университетскую библиотеку и выписывавшего именные карточки на право получения книг.
Кроме должности помощника директора библиотеки Бронислав Игнатьевич преподавал греческий язык в Римско-католической духовной академии, латынь на общеобразовательных курсах Черняева, куда он в конце концов устроил приехавшего земляка, а также греческий язык в нескольких гимназиях столицы. Напрасно я обращался к знатокам достопримечательностей Ленинграда— фамилия Эпимах-Шипилло ничего им не говорила. «Но ведь он знал двадцать языков!» — горячился я, приводя еще один довод в пользу бесспорной, на мой взгляд, популярности профессора.
После гибели Кирова, разъясняли мне, вся старая интеллигенция была выселена из города. Может, кто и знал вашего профессора, но сегодня кондов не найти. Исчез на Колыме вместе с теми, кто получал у него образование. Их всех объявили вражескими элементами.
Во время массовых репрессий Бронислава Игнатьевича арестовали. Несмотря на то, что в Минск из Ленинграда он приехал по приглашению Янки Купалы, который ходатайствовал перед правительством республики о предоставлении своему опекуну работы в Академии наук Белорусской ССР в соответствии с его профессорскими способностями и знаниями.
Янка Купала многим был обязан Элимах-Шипилло, в том числе и своим всемирно известным поэтическим именем. Поэт шутливо называл Бронислава Игнатьевича крестным отцом, тот, не оставаясь в долгу, обращался к нему не иначе как «перекрест». Факт малоизвестный, но точно установлено: в 1909 году, выпуская поэтический сборник, ту самую «Жалейку», получившую высокую оценку М. Горького (кстати,
Горький за всю свою жизнь лишь дважды переводил поэтов— один из них был финн, второй белорус), Бронислав Игнатьевич вместо «Жалейка Янука Купалы» написал «Жалейка Янки - Купалы». Янками в то время называли в Белоруссии женщин. Настоящий поэт, Купала не то что обиделся, наоборот, воспринял ошибку с радостью, потому что сразу уловил разницу между Януком и Янкой.
Жизнь и творческий путь Эпимах-Шипилло, к сожалению, пока мало изучены. Беспочвенные обвинения и арест надолго исключили его имя из числа деятелей нашей культуры, которые оставили после себя заметный след. Бронислав Игнатьевич приютил в Петербурге и всячески помогал не только Янке.
Его просторную шестикомнатную квартиру на 4-й линии Васильевского острова, хлебосольный стол хозяйки, фамилия которой сохранилась— Песецкая, знали все, кого привлекали чувство землячества, идея культурного возрождения Белоруссии, просвещение народа. Эпимах-Шипилло был организатором и руководителем издательского товарищества «Заглянет солнце и в наше оконце»— того самого, в котором вышли три дооктябрьских сборника Купалы. В гостеприимной профессорской квартире, где к Янке относились как с сыну — выделили отдельную комнату, обеспечили на правах члена семьи полным питанием, вносили плату за обучение на Черняевских курсах, давали деньги на кино, театр, извозчика, конку, пароходы и другие карманные расходы, — по субботам собиралась вся творческая молодежь из Белоруссии, жившая тогда в Петербурге.
Думается, каждому белорусу, приезжающему в город на Неве, кстати был бы иллюстрированный справочник с обозначенным в нем домом, в котором в начале века встречались люди, чьи имена сияют на небосклоне родпой культуры яркими звездами. Я блуждал по Василеостровским улицам поздним вечером. В свете неоновых лампочек старые здания имели другой, более таинственный и привлекательный, чем днем, вид. Как раз сюда, в этот подъезд, торопился кожевенник и поэт из Копыля Змитрок Жилунович — Тишка Гартный, не исключено, что вслед за ним на чашку душистого чая мчался всегда голодный студент историко-филологического факультета Петербургского университета Бронислав Тарашкевич, а в квартире Эпимах-Шипилло их уже издали собиратель белорусских народных песен Антон Гриневич, композитор с Виленщины Станистав Казура, романтик и мечтатель Евгений Хлебцевич.
Бронислав Игнатьевич сидел рядом с Яремичем, доктором по профессии и меценатом белорусской печати по призванию. Тоже колоритнейшая фигура. Купала недаром сделал ему такое посвящение на третьем, наиболее значительном сборнике стихов «Дорогой жизни»: «Искренне уважаемому доктору А. П. Яремичу эту книжку посвящаю. Автор». За этими строками стоит немаловажный факт: А. П. Яремичу были предоставлены на выбор две рукописи: купаловская и есенинская «Радуница». Предпочтение меценат отдал первой.
Сейчас они сидят рядом, Эпимах-Шипилло и Яремич, с любовью глядя па молодежь, радостно прислушиваются к горячим спорам, согревающим и их сердца. Всходят молодые побеги литературы, искусства, культуры народа, проснувшегося от многовекового сна. Зашумел, окреп молодой подлесок, пустил крепкие корни. Правда, пока еще не на своей, не на родной почве. Что делать, не имела тогдашняя Белоруссия ни университетов, ни театров, ни национальной оперы. Потому и стремилась передовая молодежь в Петербург, потому и приобрело здесь известность белорусское литературно-общественное движение.