Зажав между колен горящий фонарик, она сидела на обочине.
– Жива? Цела?
Она молчала. Я попытался заглянуть ей в лицо, изобразил участие.
Осторожно взял за плечи, обнял. Но она резко оттолкнула руку.
Передо мной сидела чужая женщина, в зрачках которой не было ничего, кроме ненависти и презрения.
И они предназначались мне.
С той ночи наши отношения кончились. Как будто опустилась стеклянная стена, прозрачная и непроницаемая. И теперь ни одно движение души не могло преодолеть ее.
Мы превратились в два пустых скворечника, висящих один против другого.
В две ракушки, оставленные после отлива на пляже.
В ту ночь с ней случилась истерика. Вцепившись в койку, она кричала, ревела. Царапалась, когда я хотел унять ее, успокоить.
“Из-за тебя я чуть не погибла, ты понимаешь? Я!”
И много еще в том же духе.
Ближе к утру, выпив рома, залезла под простыню – как была, в юбке и сандалиях. На полуслове заснула, вырубилась. А я лежал в темноте и думал, насколько просто все в жизни. Насколько неумолимо все тайное, как в детском рассказе, становится явным. Стало понятным, зачем она вышла за меня замуж, столько лет жила вместе. Почему ее друзья, актеры, вели себя со мной так странно, насмешливо и снисходительно.
И много чего еще вдруг открылось из прошлой жизни – здесь, на острове.
“Все, все шито белыми нитками!”
Лишь я со своим эгоизмом ничего не видел.
Ее жизнь подчинялась театру, актерству. С того фильма, когда она впервые узнала, что такое слава. Наверное, тогда и произошел обмен.
Рокировка. Она получила билет в светлое будущее, но взамен требовалось оставить жизнь – обычную, как у всех людей. И она оставила ее, поменялась.
Слава снова пришла к ней, когда они выходили на поклоны в моей пьесе. Тогда она решила, что это /я/ ключ к успеху. /Я/ капитан корабля, на который у нее билеты.
А все оказалось иначе, она ошиблась.
Она не могла простить мне, что я не стал известным драматургом, не написал для нее еще одной блистательной пьесы. Не создал ролей в кино. И что даже в моих идиотских сериалах ей не нашлось места.
Но еще больше ненавидела себя – за то, что оказалась настолько близорукой. Беспомощной. Недальновидной. Что купилась на легкий успех, выдумав себе славу, которая со мной обязательно будет. Что поставила на человека, которому, в сущности, все на свете безразлично.
И который к тому же чуть ее не угробил.
Именно в ту ночь, под утро, когда наши отношения кончились, я понял, как страшно мы похожи. Были похожи. Как сиамские близнецы или ракушки, что лежат на песке раздельно, но внутри шумят одним и тем же морем.
Наверное, это тоже держало нас вместе столько времени.
Я бродил по коридорам своих пьес, среди вымышленных персонажей.
Теней, призраков. Служил их тюремщиком, иногда выпуская на волю – поболтать, побегать. А она уносилась в мир ослепительных спектаклей, где для нее приготовлены великие роли.
Люди, живущие на два мира, похожи. Там, в придуманных пространствах, мы встречались по-настоящему. Только там друг друга принимали, любили. А теперь шлюзы закрылись. Смежные комнаты оказались запертыми. Рай, куда мы наведывались порознь – и где встречались, как тайные любовники, даже не подозревая о том, какое это счастье, – закончился.
С этого дня каждый из нас остался перед глухими дверями.
Наедине с жизнью, устраивать которую надо самостоятельно.
Проснувшись, я делал вид, что сплю. Ждал, когда она встанет, уйдет на море. Чтобы спокойно собрать вещи и уйти тоже.
Днем валялся на помосте, листал старые книжонки из кухонного шкафа.
Перечитал Хэммета, Чандлера, Стаута – детективы нашей юности. А она сидела в Интернете, неплохо работавшем в нашей деревне.
После обеда я колесил по острову – искал пустые пляжи, где загорал и купался. Читал, что прихватывал с полки. Под вечер неминуемо встречались в баре. Сидели, я – лицом к стойке, она – отвернувшись на море. Перекидывались фразами, но больше молчали. Наконец, демонстративно зевая, она уходила в дом, предварительно выложив на стойку бумажную мелочь. Я с облегчением заказывал еще выпить.
Когда свет на веранде гасили, тихонько пробирался в койку.
Глядя в потолок, вспоминал того парня, француза. Думал, что теперь мало чем от него отличаюсь. Судя по бесшумному дыханию, жена не спала тоже.
Так продолжалось несколько дней – мучительных, глупых. Пока однажды вечером, направляясь в бар, я не увидел, что она призывно машет.
– Ну где ты ходишь? Вечно тебя ждать приходится!
– Садись, слушай!
Она проворно, как мартышка, пересела ближе.
– Смотри, – расправила печатный лист.
Это было письмо, которое она скачала из почты.
– Оно там неделю болталось, представляешь?
В ответ я уткнулся в бумагу.
Писали из театра – помощник режиссера, старый хрен, сажавший по три опечатки в строку. В письме, состоявшем из чудовищной смеси канцеляризмов и метафор, говорилось, что к столетию театра руководство театра “решилось наполнить молодым вином старые мехи и восстановить в полном объеме легендарную постановку российского классика”.
– Сценографию и декорации оставят прежними, как было у деда. Здесь сказано “частично”, но это ерунда. Возьмут все, что еще не сгнило.
Она снова попыталась поймать мой взгляд.
– Чтобы подмаслить старую гвардию, одну из ролей отдают нашему патриарху. Роль сидячая, несложная. От автора. Так что со связью времен все в порядке. А на остальные роли приглашают молодых, наших.
Понимаешь? Ты понимаешь?
Я пожал плечами, заказал рюмку.
– Читай дальше, товарищ! – Она снова сунула мне под нос бумагу.
“Приказом от 18 декабря Вы назначены на главную роль. Первая читка состоится 27 декабря в Малом зале. В связи с ускоренными темпами работы над проектом Вам необходимо немедленно вернуться в Москву”.
Последнюю строчку набрали большими буквами. Видимо, войдя в победный раж, помощник режиссера случайно переключил регистр.
– И как мы теперь?
Я отложил бумагу, пригубил рома. Губы у меня дрожали.
– Ну что тут непонятного, господи! – Она раздраженно убрала письмо в шорты. – Юбилей летом, так? Под это дело министерство выделяет большие деньги. Поскольку декорации строить не надо, половину этих денег они воруют. А на остальные ставят спектакль. Банкет, телевидение, восторженная пресса. Если все сложится как надо, на премьеру подтянут президента. Он ведь у нас театрал. Ну что, масштаб ясен? Такое бывает раз в жизни.
– И ты будешь участвовать в этой афере?
Она презрительно фыркнула, встала из-за стойки. И я увидел прежний взгляд, презрительный и злой.
– Ты считаешь меня ни на что не годной?!
На полпути к дому, увязая в песке, повернулась. Хотела что-то сказать, но махнула рукой.
Совет в Филях состоялся за полночь. Собрав деньги, решили, что я догуливаю отпуск, она улетает одна. “Так будет лучше”, – повторяла, складывая в пакет ракушки. Я изображал озабоченность, суетился. А сам чувствовал невероятное облегчение.
Утром съездил в поселок, купил билеты. В ночь на 26 декабря она уплывала на большую землю, далее поездом до Бангкока – и в Москву на узбекских авиалиниях. Маршрут укладывался в сутки, билет влетал в круглую сумму. Она забрала кредитки – “на всякий случай”. Мне оставалось впритык, на карманные расходы.
– Девочку не купишь, на ром хватит. К тому же у тебя есть марихуана.
Из вещей взяла пляжный рюкзачок, покидала мелочь. Порт находился на западном побережье, тридцать километров через остров. Ехали – она на такси, я на мотороллере следом. Стоя у трапа, теребила мой воротник, гладила на груди ткань. Коротко вздыхала, понимая, что говорить не о чем. Да и в мыслях, скорее всего, находилась давно в театре. На сцене.
Закончив погрузку автомобилей, гигантский паром дал гудок и брезгливо отодвинулся от причала. Вальяжно вышел в бухту. На горизонте вспыхнул закат, через небо легли малиновые, как в театре, полосы. Некоторое время жена стояла на корме, смотрела на берег.
Потом белые брюки в красных маках исчезли. Закат сложился как веер, через несколько минут паром превратился в жука, который карабкается по горизонту.
И потерялся, затерся в сумерках.
Поселок жил ночной жизнью. В кафе с выставленными окнами зажглись цветные фонарики. Шипело на невероятных, как сомбреро, сковородках пальмовое масло. Запахи выпечки и благовоний, мочи струились вокруг меня по воздуху.
Я медленно ехал вдоль витрин, где лоснились подгнившие к вечеру бананы. Лежали дыни, вывернув бесстыжее розовое нутро в белых семечках. Мне казалось, что вместе с запахами фруктов я вдыхаю свободу. Когда ни за что отвечать не нужно. И можно делать что угодно.
Улыбался, щурился на голые лампочки. Разглядывал цветастые груды платков – а внутри ликовал, задыхался от злорадного, торжествующего смеха.
Вечерний воздух загустевал. Продираясь сквозь его наслоения, беспорядочно двигались машины, пешеходы. Седоки и водители кричали друг другу – и тем, кто сидел на улице. Нарушая правила, перли на фурах торговцы. А посреди дороги дрых в тачке мальчишка.
За всем этим хаотичным движением наблюдал с алтаря маленький Будда.
Как будто наделяя суету смыслом. Накидывая прозрачное покрывало.
Опутывая паутиной, где каждый из нас неслучайно барахтается.
Сидя в кафе, я представлял Москву. Как она возвращается в пустую квартиру. Одной рукой сушит волосы, а другой уже держит телефонную трубку. Идет на кухню, выливает старый, в пятнах плесени, чай.
Заваривает в кружке свежий, кивая невидимому собеседнику.
Вооружившись пилкой для ногтей, ложится с телефоном в постель.
Я прекрасно знал эту картину. Мог прокручивать перед глазами до бесконечности. Но теперь меня в этом фильме не было. Как будто из пленки вырезали кадры с моим лицом. Стерли его черты – вместе с тапками и зубной щеткой.