Все эти три дня проходят для меня в полном неведении. Относительно как планов адмирала на будущее, так и сообщенной ему информации о качестве боезапаса. Меня никто и никуда не вызывает, а из обрывков разговоров я не могу уловить ничего существенного. Лишь вечером девятого вновь сталкиваюсь со знакомой спиной, торопливо спешащей на поджидающий у трапа персональный катер:
– Господин мичман?
Спина замирает на миг, превращаясь в наружность ботаника-радиолюбителя:
– Доброго вечера, господин поручик! Простите, спешу… – Демчинский делает шаг к трапу.
Э нет, так просто ты, во всяком случае от меня, не уйдешь! А ну-ка, стоять.
– Господин Демчинский, как успехи? – Я подхожу почти вплотную, улыбаясь. Тот тоскливо оборачивается на катер, однако в следующую секунду не выдерживает, разражаясь пространной сбивчивой речью:
– Не столь хорошо, как хотелось бы, однако удалось отладить связь на всех дозорных крейсерах и части броненосцев… Вчера, к примеру, я получил внятное сообщение с «Жемчуга» вне пределов прямой видимости! Представляете? – Лицо мичмана буквально светится от счастья. – С расстояния тридцати двух миль! А на «Ослябе»…
Дальше офицер вновь переходит на малопонятную мне терминологию, из лавины которой я делаю вывод, что дела с телеграфом не так уж и плохи. Не хватало лишь чуткого руководства, коим и является теперь Демчинский. Наконец он все-таки вспоминает о катере:
– Господин Смирнов, простите, спешу! – Он неловко сбегает по сходням и, едва не свалившись за борт, неуклюже перескакивает на борт суденышка. – Я на «Ослябю», до встречи!..
Провожая отплывающую посудину взглядом, я не могу сдержать улыбки.
С каждым прошедшим днем погода ухудшается, и некоторые офицеры выходят стоять ночные вахты в шинелях. Промерзнув как-то раз окончательно, буквально до костей, я набираюсь наглости, ставя перед Матавкиным ультиматум: либо «лазаретъ» неизбежно пополняется пациентом с пневмонией, либо господин младший врач уступают мне, как наследию будущего, свою шинель. Хотя бы периодически и в вечернее с ночным время. Учитывая напряженную докторскую деятельность и работу того в тепле госпиталя. Получив милостивое согласие, с трудом втискиваюсь в черное пальто. Спасибо тебе, друг!
Тяжело маневрируя, перестраиваясь, стреляя по дороге по мишеням, эскадра неумолимо движется в сторону Цусимского пролива. Облегчившись насколько возможно, избавившись от перегруза в угле, выгрузив на транспорты бо́льшую часть запасов и шлюпок, соединение тем не менее, словно упрямая гусеница, неумолимо подползает к Японскому морю.
Утро десятого застает меня на привычном уже месте – возле прожектора на заднем мостике. Вопреки напряженному графику последних трех дней – сегодня первый, не начавшийся с боевой тревоги. На кормовом командном пункте помимо меня лишь вахтенный и двое дежурных матросов – сигнальщик да часовой с винтовкой. Непривычно и пусто… Мичман Жуковский – молчаливый, неразговорчивый парень лет двадцати пяти. Почти не отлипает от бинокля, угрюмо разместившись на противоположном конце площадки. Мне не остается ничего, кроме как наблюдать. Что и делаю с усердием.
Туманная, хмурая погода. Корабль ощутимо качает, а стоять здесь, наверху – зябко и неуютно… Я поглубже кутаюсь в шинель Матавкина и облокачиваюсь на перила, приникнув к почти своему биноклю. В белесом тумане ничего не разглядеть, однако… Однако?..
Привиделось мне или нет, но впереди, по левому борту, будто бы мелькнуло что-то темное… Корабль? Наш, дозорный? За время присутствия меня здесь нам не встретилось еще ни одного парохода. Во всяком случае, я не слыхал. Даже «Ольдгамии» каким-то чудом удалось ускользнуть, и ее контрабандный груз наверняка скоро пополнит японские закрома… И все из-за меня, никакого сомнения!
Я буквально вдавливаю окуляры в глаза, стараясь рассмотреть лучше. Облако тумана клубится, его подхватывает порыв ветра, и вдруг… Точно, суша! Родная, как же я по тебе соскучился!
Забыв о роли парии на броненосце, я быстро подбегаю к мичману, чуть ли не дергая его за рукав:
– Господин Жуковский, там земля?
Тот, с недовольством оторвавшись от бинокля и высокомерно смерив меня взглядом, наконец отвечает:
– Земля. Проходим Формозу… – Голос у него не особо приветливый. Видя мое недоуменное лицо, наконец добавляет: – Остров Тайвань.
«Тайвань? Вот тебе раз… Это мы уже так далеко ушли? До Японии – рукой подать?»
Вновь отхожу назад, пытаясь рассмотреть хоть кусочек. Однако туман сгущается, и ничегошеньки… Не видать…
– Господин поручик?
Оборачиваюсь. Передо мной штабист эскадры, причем в чинах. Капитан второго ранга. Персонально с ним не знаком, однако, кажется, его фамилия Семенов. Небольшие усы на круглом лице, внимательный умный взгляд. Близко мы не пересекались, встречаясь мельком лишь несколько раз. И сейчас у того есть хорошая возможность меня рассмотреть. Чем он и пользуется вполне успешно, делая это с интересом.
Вытягиваюсь по всей форме:
– Слушаю! – Краем глаза замечаю, как Жуковский превращается в струну.
– Вас ожидает его превосходительство господин адмирал… – Семенов делает паузу, после чего добавляет, не переставая меня изучать: – Немедленно!
Да неужели?.. Наконец-то изволили вспомнить о попаданце? Что, смартфон решил вернуть, совесть заела? Что-то сильно сомневаюсь… Ладно, посмотрим. Однако, раз кап-два за мной отправил, дело-то серьезное!
Сбегаю по трапу вслед за Семеновым. Куда идти?
– Его превосходительство на мостике! – На лице капитана появляется улыбка. Видя мое волнение, добавляет: – Не торопитесь, молодой человек, я вас провожу. Идемте!
Ну проводи. Пошли! Не нравится мне его взгляд, да и сам он весь… Какой-то пристальный. Огибаем поворот. Для прохода на бак, к главному мостику, необходимо перейти через внутренности броненосца, минуя переборку. Ныряю первым в люк, как вдруг…
– Господин поручик, а к какому полку вы приписаны?
Ожидал этого вопроса всю неделю. И ты – первым задал! Зачем?.. Ну не говорить же тебе, что триста пятьдесят седьмой ракетный полк под Новосибирском… Близ поселка Калинка, одноименной области… К которому был приписан. Или у вас это пока деревня Новониколаевск?
– Простите, господин капитан второго ранга… – продолжаю идти, не останавливаясь, – Не имею права говорить. – Внутри я весь сжимаюсь. Идиот… Неделю уже идешь с эскадрой, а полка назвать не можешь. Готовиться надо к таким вещам, Слава!..
– Да я так, господин поручик… Готовлю мемуары о походе! – Голос звучит вполне дружелюбно. – С вашим таинственным появлением у нас – многое изменилось, и мне хотелось бы вас в них указать… Подробней. – Семенов дышит мне в спину. – Нет, значит, нет. Здесь направо, господин поручик…
От волнения я чуть было не проскочил нужный поворот.
Я уже вписан в мемуары, значит? Все, Слава, хана истории… Все начинается вновь.
Выходим на мостик через рубку. У штурвала соляным столбом замер матрос, Македонский с биноклем нервно меряет шагами пространство. При виде меня легонько кивает, тут же отворачиваясь. Еще два нижних чина вытянулись в углу. Посыльные? Может, сигнальщики… Больше никого… Когда я был тут в последний раз, от кителей было не протолкнуться. Мельком замечаю корабельный компас на начищенной бронзовой подставке. Красивый прибор! Жаль, не успеваю рассмотреть…
Рожественский в гордом одиночестве. В позе лорда Байрона. Не знаю, почему меня посетило подобное сравнение, но когда одна нога поставлена на приступку, а руки торжественно скрещены на груди… В общем, вылитый английский поэт. С примесью нельсонских кровей. Хотя вроде бы из семьи священника…
Не оборачиваясь, адмирал кивает Семенову, и штабист тихо исчезает восвояси.
– Господин Смирнов… – Адмирал первым нарушает затянувшуюся паузу. – Через два дня эскадра войдет в Цусимский пролив…
Я вздрагиваю. А как тут не вздрогнуть? Одиннадцатое, двенадцатое… Тринадцатого, что ли?.. Должны ведь были четырнадцатого?!.
– Четверть часа назад я беседовал с господином Мультановским, старшим врачом госпиталя «Орел»… – продолжает Рожественский. – Тот дает Дмитрию Густавовичу не больше двадцати четырех часов. – Собеседник наконец удостаивает меня пристальным взглядом. – Все так, как говорили вы.
Дмитрий Густавович… Густавович… Адмирал Фелькерзам?
На баке, почти под нами, несколько матросов таскают мешки с песком, обкладывая ими левый край боевой рубки. Вопреки очевидной тяжести груза и немалому размеру, делают они это на удивление молча, едва ли не по стойке «смирно». То и дело украдкой поглядывая в нашу сторону. Такие прямо образцовые, почти как в советских мультфильмах, матросики…
Адмирал задумчиво провожает взглядом очередного грузчика. Дождавшись, пока тот сбросит с себя поклажу, угрюмо продолжает:
– Признаться, я не верил вам до последнего… Однако… – Он поворачивается ко мне всем корпусом. – Господин Смирнов, теперь я буду задавать вам вопросы. Вы будете на них отвечать, и как можно более подробно.
Что здесь скажешь? Раз поверил окончательно, тебе и карты в руки… Расскажу все, что знаю. Давай, Зиновий Петрович, начинай. Я готов…
– Да, ваше превосходительство. Я весь внимание! – искренне отвечаю я.
– Первое, и самое важное… Еще раз, господин Смирнов, о качестве снарядов и повреждениях японцев. Все, что знаете. – В голосе Рожественского, к моему изумлению, прорываются человеческие интонации. Неужели дошло?..
Вновь повторяю то, что уже говорил. Буквально вытаскивая из памяти фотографию «Микасы», почти телепатически стараясь передать ее собеседнику. Тот внимательно меня слушает. Так внимательно, как еще ни разу… Наконец вновь упоминаю про «Бородино» с герметизацией…
– Я распорядился проверить… – на полуслове перебивает он меня. – Все подтвердилось. Жаль, господа офицеры с других судов не проявили подобной смекалки… – В его словах прорываются нотки горечи.
Сказать, что я удивлен, – не сказать ничего. Внутри я в полном шоке: да что с тобой сегодня? Ты Рожественский или кто?! Что случилось? Неужели скорая кончина Фелькерзама так подействовала?.. К сентиментальным тебя вроде никогда не относили…