ен в боях, когда Данте умирает на паперти» — Дневник Блока, ст. 104.
Как его понять? Ищет жертвенных настроений.
22.9.66. После болезни написано: несколько букетов, зарисованных еще в начале болезни в постели, удачных два — на синем фоне, ночной и на зеленом два мака (20.7; 21.8.66). Пейзажи: «Гороховец с воды» (6.9.) — довольно удачно; «Гороховец с зелеными буграми» — хорошо, хоть и сухощаво (10.9.); «Гороховец с песком» — немножко не мое (13.9.); «Гороховец из окна гостиницы» кашеобразный — не передался звон голубого и розового раннего утра.
Сегодня начала писать Павлова. Как-то заколдовалась память, и я не могла его воскресить. Не знаю, получится ли. Работать стало трудно. Рука слишком быстро устает. Делается или слишком аккуратной или расхлябанной, да и почерк какой-то стал широкий. Сдержанность!
25.9.66. С ночи стало жечь сердце и теснить грудь. Горчишники, валидол, аспирин, валерьянка. Утром еще хуже — тут уж подряд все что есть. Не помогает. Встала, решила — надо срочно уезжать в Москву. Не дай бог свалишься и останешься здесь зимовать. Неуютно и Н. В. меня проклянет и возненавидит совсем. Н. В., по-моему, охотно согласился, хоть и зол был очень. Упаковались. Холод, дождь. Пришли Лев с Женей. Я лежу и приказываю. Трудно, больно, муторно. Все помнить. Забили окна, укатали бочки. Я храбро встала, приложила горчичник, валидол под язык, и с зонтиками мы отправились на поезд… Жене за поведение 5. Трогательно терпела меня — обузу и довела до дому. Потом приехали на машине Лева и Н. В. и с ними мрачная тяжесть.
28.9.66. Вечером получила очень интересное письмо от Морозовой. Она меня любит, «роковая женщина» в беретике. И сказочка ее «Оловянный и деревянный» написана хорошо, хоть и похожа немного на Андерсена.
30.9.66. Лучше не жить.
Вышла в Гослите «Пиковая дама» с деревянными гравюрами Епифанова вроде Рокотова — тайна и нежность, но страсти маловато. Шрифт слишком сочен. Заставки тоже. Денисовский рассказывал, что она делалась чуть ли не 12 лет. Художник сам сидел в типографии. Вытянули репку.
Зато «Прометей», изд. «Молодая гвардия», сборник из жизни великих людей с оформлением леваков — и по верстке, и по рисункам никуда не годится, хочется разорвать на тетрадочки и читать отдельно.
Сидела в кухне, спасалась от звуков пианино с нижнего этажа. Рядом висят — Врубель — блюдо «Садко» и барельефный цветной изразец XVII века с гроздью винограда и птичками, тот, что мы купили в Новгороде. Но он по стилю похож на ярославский. И также на лешего. Так трансформируются растительные формы и превращаются в лицо. Вряд ли автор этого хотел. У Врубеля барельеф со спадами — что дает иллюзорное пространство, на изразце все на плоскости — и это лучше, и глядеть приятнее. И удаляющиеся, еле выделенные, акварельные наяды уводят в картину. Его богатырь что в Кустарном музее и особенно верх с птицами-сиринами много лучше.
Написала второй пейзаж с рекой Тарой. Лесная река с белой и черной водой. Из поездки. Пишу новыми немецкими красками темпера 700. Похоже на гуашь. Хороши тона ультрамарина.
2.10.66. Воскресенье. Лопалась голова, и ничего нельзя делать. Пошла погулять в Тимирязевский лес. Народу много, потому что теперь по воскресеньям магазины закрыты. Тоска. Думаю о завещании и о приготовлении себе места для смерти. Уж больно неуютно мне лежать на моей парадной кровати.
Смотрела свои летние работы. Немного занималась азбукой. Грустный разговор с Н. В. Раздребеженный день у обоих.
17.10.66. Был у нас коллекционер из Ленинграда Лев Борисович К. На другой день я его библейскую сущность изобразила на синей бумаге.
19.10.66. Детские альбомные стихи:
Кто любит более меня,
Тот пишет далее меня.
Ангел летел над покровом.
Таня в то время спала.
Ангел сказал ей три слова:
Таня, голубка моя.
На последнем ли листочке
Я пишу четыре строчки
И в знак памяти святой
Ставлю точку с запятой.
Не шумной беседой друзья познаются.
Они познаются бедой.
Как горе случится и слезы польются,
Тот друг, кто поплачет с тобой.
Котик, милый котик,
Научись плясать.
Надо тебе, котик, кавалером стать.
Поучись немножко
И на бал потом.
Смело топни ножкой,
Шевельни хвостом.
За перегородкой мать на пианино подыгрывает и учит петь девочку. Насильственная жизнь в Краснокаспийске, в плену своей добродетели. Радио на улице. Ходят слушать. В домах еще нет. Сортир в сенях. Общая кровать. Сила мужества и лед. Слезы и домой, домой, во ВХУТЕМАС, писать натюрморт с яблочками. Даже сделали вид, что ничего не было. Да оно и правда ничего не было. Роман без «живописи» — не интересно, да еще где-то… Да вдруг еще дети… Да вдруг в Москву и не вернешься… Нет и нет. Год, наверное, 21–22. А в 1966 году скажу: как хороша и умна была в те годы. Музей западной живописи.
23.10.66. Была на выставке Фалька перед открытием. Развешивали тихо, без суеты. Хотя не все было хорошо. Но Фальк — моя молодость, ВХУТЕМАС. И живопись. Она сохранилась в чистоте до конца жизни. Это французская «живопись». Щукинский музей. Импрессионисты. Пейзаж. Натюрморт, портрет, интерьер. Скажут, нет гражданственности, современности. Но разве изображение «вечных» тем когда-либо ставилось в вину творцам? По-видимому, есть художники «момента», есть художники природы, которая при любом социальном строе будет цвести.
Октябрьские перламутры. Цветы и фрукты. Можно сказать: «Сегодня фальковская погода». Пейзаж фальковский? Можно. Значит, он научил видеть. Значит, он вечен, пока земля стоит на месте и погода воспринимается глазами.
Есть лица с чертами лица, но про цвет ничего не подумаешь. Такие портреты решают светом и тенью или графически, или кубистически. Но есть лица — цвет. Вот такие портреты мне у Фалька понравились.
Фальк — это живопись с большой буквы, как мы понимали во ВХУТЕМАСе. Молочные дни скорее всего октябрьские, бывают такие и весной. Это не дождь и не туман. Без ветра. Стоячий воздух. Какая, интересно, жизненная философия соответствует такой «любимой» погоде? Наверное, больше всего мысли о смерти. Нирвана индийской философии. На этом фоне молочной нирваны яркие вещи особенно выигрывают. Мог он и яркий, мой любимый цвет, цвет жизни и радости писать, и получалось хорошо. Я знаю одно мудрое правило живописи: если хочешь хорошо написать серое, долго пиши цветное. Тогда серое будет тоже цветным, возьмет у тех цветных силу. А у Фалька, по-видимому, наоборот. На фоне серого — нет-нет да и напишет цветное. И яркий цвет тогда звучит нежно. Это, наверное, вполне объяснимо психологически. Одно от другого заряжается.
7.12.66. Выставка Пикассо в Музее им. Пушкина на Волхонке.
Знакомых много. Все какими-то судьбами достали билеты. Эренбург ужасно старый, больной, отечный, сущий мертвец, сказал хорошо и дельно. «Пикассо подарил нам новые глаза». Выставлены литографии, акватинты, линогравюры. Живого рисунка или акварели нет. XX век — век техники. А как все это делается — не поймешь. Красиво, цветно, линии таких неожиданных изгибов и нажимов, что просто диву даешься. И все на свободном и сильном дыхании. Я уже не говорю о бесчисленных формах, вернее, деформациях, соединениях линий фигур, цветов, все превращается в узор, то упрощается до полнейшей обтекашки, то, наоборот, так усложняется (лица женщин), что диву даешься. Сколько раз можно пройтись по лицу женщины, не убив его и не забив чертами.
Свет ликующий в последних вещах. Этого у него раньше не было. И везде касание его гениальной руки. Мы все должны гордиться, что были современниками такого художника. Такого еще я не видала. А говорят, нет искусства.
Большую роль в восторгах имеет, конечно, и техника печати с какими-то непонятными фокусами.
Много фигурных причесок у посетителей. Много лиц, интересных, особенных. Толпа стала нарядной и занятной. Окультурился народ. Я уже в самый последний момент только стала глядеть на живых женщин — наверное, глазами Пикассо.
16.3.1967. Была в Третьяковке. Антонова Валентина Ивановна читала лекцию по выставке икон Ростово-Суздальской школы. Здесь же мимоходом посмотрела выставку акварелей. Лансере — выставлено немного и очень «академически», скучно, хоть и цветно. Довольно противно.
Добужинский — аккуратный, сдержанный. Но в выборе тем загадочный.
Бенуа интересно имитирует технику гобеленов. Получилось хорошо.
Всех лучше стенка Врубеля. Игра и трепет.
20.3.67. Никто никогда не говорил и не писал, но мой ближайший родственник все-таки не Матисс и не Боннар, а Пикассо.
«Хорошая читаемость на плоскости — т. е. декоративность». Вагнер, «Мастерская древнерусской скульптуры», 1966.
22.3.67. Рядом с Шагалом Дюфи жидкий какой-то. Легкая болтовня. Еле справляется с деформацией, хоть и хочется. Руо заманчивый и тайный. Много чертовщины перепробовал пока, не нашел чудесного, как в иконах, и красоты, на мой взгляд.
27.3.67. В доме «Детской книги» открылась выставка французской детской книги. Очень хорошо технически сделаны оцеллофаненные обложки. Прошиты тетрадочки часто сверху донизу. Хорошо открывается книжка. Оборот форзаца зарисовывают. Рисунки механические, общестильные, бездушные. Понравилась только одна книжка «Басни Эзопа», илл. А. и М. Провенсен. Чудесный бестиарий, сделанный как бы рукой Шагала, правда, более статично и «вяло».
Но у мальчишек пользуются успехом маленькие книжонки с приключением какого-то героя, которого они узнают из книжки в книжку и ликуют, и смотрят усердно.
«Против неба на земле». Ольга Георгиевна Чайковская. Изд. «Детгиз», 1967. — Книжка, казалось бы, и полезная, дает такой материал детям, но вреда в ней немало. Я подчеркнула много, просто противно читать, мест в тексте. Повторять не буду, но, видно, ей самой все впервые вошло в сознание, и она спешит поделиться своими дамскими восторгами о Богородице, о триединой Троице и о всем прочем, что увидела, следуя теперешней моде, «в святых местах». Но этот наивный дамский восторг даже интересен. Прочитала, во всяком случае, с удовольствием, есть места прекрасные. Пишу ей письмо с благодарностью, потому что книжка-то ведь дареная и с надписью.