Подпалины ночи окрашивают небо. Зелень под ногами становится тёмно-синей. Я плачу. Терри плачет. Этим вечером мы словно ходим кругами в разных направлениях: то расходясь в пространстве, то сталкиваясь лбами. Но, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что люблю его ещё сильнее.
В нашей общине несколько семей, но я предпочитаю не сталкиваться с новыми знакомыми. Если Терри действительно кажется искренним гуманистом, преследующим свои взгляды от чистого сердца, то эти мужчины и женщины — настоящими фанатиками с неуёмной гордыней. У Мозгачёвых — наших соседей — семеро детей, от мала до велика. Ни один из них не ходит в школу. Трёх младших, большенькому из которых перевалило за пять, мать Алиса кормит только грудью, превратившейся от большого опыта в две свисающие до пупка тряпочки. Малыши напоминают узников концлагерей времён Великой Отечественной Войны: большая голова и полоски рёбер, между которыми проваливается кожа.
Каждый раз, когда Мозгачёвы приближаются к нашему дому, я стараюсь уйти в сад и спрятаться среди деревьев и кустов смородины. Иногда мне это даже удаётся. Но в октябре, когда жёлтые листья сгнили, ударили холода, а я поняла, что жду ребёнка, наши встречи становятся чаще. Естественно, о посещении гинеколога в нашей общине нет и речи. Когда я пытаюсь заикнуться об этом, меня накрывают многоголосые обвинения во всех смертных грехах. В живодёрстве и в развязывании ядерной войны — в том числе. Даже когда к апрелю мои ноги превращаются в налитые синевой кадушки, живот налезает на нос, а голова начинает болеть при каждом движении, мне не разрешают выехать в город к врачу. Мне находят духовную акушерку — решено, что роды у меня будет принимать Алиса. И это не радует. Я сомневаюсь в медицинских знаниях женщины, некогда недоучившейся на юриста. Более того: глядя на неё, я совершенно не хочу кормить ребёнка грудью. Естественный процесс в Алисином беззастенчивом и повсеместном исполнении с двумя детьми одновременно, кажется актом, подобным публичному посещению туалета.
Но есть причина, по которой я не протестую. Её имя — Терри, и мне мало его улыбки. Мне нужно, чтобы он понимал: мы сделали этот шаг, тяжёлый и важный для нас обоих, не зря. А ещё — чтобы он верил в наше общее будущее. В свои крылья, которыми я однажды его наделила: осязаемые, а не вымышленные. И чтобы он перестал, наконец, наказывать себя.
Каждый день я наблюдаю за тем, как преображаются его работы. Всё чаще на фотографиях вместо опостылых людских силуэтов — лики природы. Горящие на солнце колосья, пронзительно-чистый дождь, отхлёстывающий мелодии по крышам, прогретая черепица с лёгким налётом мха. И птицы. Клины, плывущие на юг в мареве закатного неба. Люди на снимках тоже встречаются, но другие: с чистым взглядом, морщинками в уголках глаз и свободным ветром в волосах. Женщины с косами, в длинных юбках. Их глаза сияют, как звёзды над нашей крышей. Мальчик, грызущий баранку с таким аппетитом, что хочется безбожно отобрать лакомство и впиться губами в свежее тесто. Мужчины с вёдрами и кристальная вода, переливающаяся через обод. Я ощущаю эту живую энергетику кончиками пальцев и успокаиваюсь: Терри счастлив здесь, в золотых объятиях полей. Он никогда не променяет это звенящее голубое небо на грязный холщовый лоскут, что висит над городом. Для него нет ничего дороже нашего будущего на этой земле. А потому и я оставляю позади негодование и извлекаю плюсы из сложившейся ситуации. Их немало.
Роды начинаются глубокой ночью, на месяц раньше срока. Сначала появляются едва заметные боли в животе, а потом по ногам бьют зелёные воды. Терри бежит за Алисой. Не проходит и часа, как мне становится хуже. Каждая схватка заставляет меня забываться и бредить. Как я и предполагала, Алиса ничем не может мне помочь, кроме неумелых попыток успокоить. Утешение нужно мне меньше всего, когда я того и гляди получу путёвку на тот свет! В коротких светлых промежутках, глядя на кривящиеся балки потолка, я кричу, что умираю, и требую вызвать скорую помощь. И Терри, вопреки возражениям Алисы, всё-таки вызывает её! Только доктора ничем не могут мне помочь, потому что наш сын выскакивает из утробы задолго до их приезда. Мёртвым.
Так оно и получилось. Все восемь месяцев мук свелись к заполнению документации. У меня не хватает сил заплакать: я лишь смотрю на тело сына безучастным взглядом. А Алиса, глядя на меня, открытым текстом заявляет, что несчастье произошло из-за попыток медиков вмешаться в естественный ход родов и добавляет, что все врачи — безбожники и убийцы. А ещё с сарказмом цедит, что мы с Терри не хотели этого ребёнка, если он добровольно решил отправиться в мир иной. Я непременно высказала бы ей всё, если бы не моё состояние. Губы просто не шевелятся. Оказывается, нет ничего больнее, чем чувствовать, как внутри разливается негодование, а ты не можешь его выплеснуть. Слабея от физического и эмоционального изнеможения, я подписываю отказ от госпитализации и тут же забываюсь беспокойным сном.
Дни улетают, как птицы, косяками тянущиеся к югу. Часы гниют, как листья, что срываются с деревьев и падают на землю. Наше время пахнет прелой сливой и сушёным базиликом. Оно мажет раны солнечным мёдом, притупляя боль. И кажется, что нам хватило сил всё забыть. И даже простить Алису. Хотя, с тех пор Мозгачёвы не приходят в наш дом, как и мы в их.
Вечерами мы с Терри по-прежнему сидим на крыше, наблюдая за тем, как кровавый диск солнца ползёт к горизонту. Остывающая земля, как и раньше, пахнет безумием, свободой и полётом. Чистая кровь новых закатов вбирает в себя одинокие деревья вдалеке, а мы воображаем, словно летим к умирающему солнцу, как два журавля. Как и прежде, мы разговариваем ночами о вечном. И просыпаемся с улыбками, словно ничего не произошло. Мы возделываем наши земли по весне и пожинаем урожай осенью. Но в нашей жизни появляется ещё один ритуал.
Каждое утро мы заходим в самый потаённый уголок сада, где прячется крохотная могилка. И разговариваем с надгробным камнем так, как говорили бы с нашим сыном.
Всё, вроде бы, идёт, как раньше. Сердце бьётся в том же темпе, глаза по-прежнему щурятся от солнца, а воздух, как и обычно, прозрачен и звенит от малейшего колебания. Но это чувство обманчиво. Всё прозаичнее: Терри не даёт мне расклеиться. Моё мнимое благополучие — лишь косметический эффект. Можно покрыть фасад аварийного здания краской и свежей штукатуркой, но оно не перестанет разваливаться изнутри. И я сейчас, как разрушающийся дом.
Да, я никогда не плачу. Но мне тяжело. Нет, это не то слово: не умею я подбирать меткие метафоры. Я никогда не признаюсь себе — а Терри тем более — что сожжена прошлым изнутри. Вывернута наизнанку. Всё, что наполняло меня, истёрто в грязный пепел и перемолото в муку.
Однажды тяжесть становится настолько невыносимой, что я решаю утопить её в забытьи. Способа лучше, чем устроиться на работу, я не нахожу. Поначалу Терри возражает, и я понимаю его. Но когда его ресурсы истощаются, и до него доходит, что я не смогу прогнать прошлое, не вытеснив его событиями настоящего, он соглашается.
В школе в соседней деревне я нахожу вакансию учителя рисования. И, хоть директор смотрит на моё лицо без косметики и юбку в пол с опаской, он одобряет мою кандидатуру. Ценные кадры в деревне — явление редкое. А я оказываюсь именно такой. Мой многолетний опыт работы не подводит меня.
Новая жизнь не оставляет места грусти: я слишком устаю, чтобы предаваться болезненным воспоминаниям. Мне нравится всё на моём рабочем месте: кабинет в пятнах акварели, вид из окна на деревенские крыши, запах краски и древней пыли, который бывает только в школьных коридорах. Мне нравятся дети, которым я могу передавать свои навыки и вдохновение. Мне нравится долгая дорога домой по обочине просёлочной дороги. Иногда я даже возвращаюсь с улыбкой. А вечерами мы с Терри, как и раньше, сидим на накалённой за день крыше и пьём аромат солнца. Иногда я делаю наброски, и, клянусь, они лучше, чем скетчи из моей прошлой жизни.
А ещё я замечаю, как вместе со мной меняется Терри. Он словно становится сильнее, видя, что я вернулась к жизни. Я знаю: у него появилась ещё одна травма. Чувство вины за произошедшее гложет и его, просто он глубже прячет эмоции. Но, глядя на улыбку мужа, начинаю верить, что однажды мы отпустим это. Мой бедный Терри слишком устал, спасая меня. Пришло моё время доказывать, что старания были не напрасны.
Моё тридцать пятое бабье лето горит багрянцем листьев и мёдом солнечного света. Оно источает аромат поздних цветов, ублажает сладостью пыльцы и терпкой кислотой антоновских яблок.
Школьные коридоры пахнут типографской бумагой и чернилами. Скрип ручек о тетрадные страницы наполняет классы. На моём рабочем столе догорают астры, расставляя острые лепестки. Ученики рисуют лето, пытаясь задержать время воспоминаниями, увековеченными на альбомных листах. И я верю, что в этом действе есть магия. Словно кисти детей притягивают тепло в разгорающуюся осень.
Последний урок. Я собираю работы и выставляю оценки. Исследуя взглядом корявых человечков, выведенных детскими пальчиками, снова возвращаюсь в школьные годы. Там, за километрами мёртвых земель и выжженных деревень, в прошлой жизни, мама хранит все мои старые альбомы. Мама, что однажды не пожелала признать выбор дочери. Может быть, она даже скучает, но я сомневаюсь. Настоящая, счастливая Аресса не нужна ей.
Последний звонок прокатывается по коридорам гулким рокотом. Есть что-то особенное в хриплых тембрах школьных звонков. Может быть, именно такой звук производят шестерёнки машины времени, перетираясь друг о друга?
Стук моих набоек скачет по пустым коридорам. Прощаюсь со сторожем, вешаю ключ. В ответ, как и обычно, получаю осуждающий взгляд — здесь не любят членов нашей общины, как бы я ни пыталась это отрицать.
Кто я тут: чужая среди своих, или своя среди чужих? Чужая среди чужих…
Выхожу в гулкую пустоту школьного двора. Ветер кидается под ноги, как рассерженный щенок, и поднимает оборки юбки. Небо перекрыто заслоном туч. Кучерявые края облаков размазываются, как акварель под потоком воды. Ещё немного и начнётся гроза. А я, как всегда, оставила зонт дома. Поэтому нужно поторопиться.