Выбирать не приходится, и он это знает. Это ловушка. Капкан, из которого можно выбраться, разве что, откусив себе ногу. До этого я полагала, что видела в жизни всё. Но сейчас я понимаю, что никогда не опускалась ниже низшего предела. Меня выталкивает на истины, которые существовали за пределами моего восприятия, в секторах вне досягаемости. Мой персональный ад, наконец, закончился. Только в этой истории нет счастливого финала. Теперь вокруг не рай, и даже не чистилище, а настоящий кошмар наяву: кое-что пострашнее средневековых пыток.
Тяжёлое тело наваливается на меня, впечатывая в постель. Перегар смыкается удавкой на шее. Я едва дышу, но не сопротивляюсь. Я думаю о Пегги и о том, что она не должна пострадать. Слёзы текут по губам и скатываются в горло горькой микстурой. Я отворачиваю лицо, чтобы не видеть похотливых глаз, горящих адским пламенем. Чужая щетина колет подбородок, и мне кажется, что она вот-вот прорастёт сквозь меня, как бамбук… Потом приходит боль, лишающая разума, а вместе с ней — стыд и тошнота. И отвратительное чувство, словно когти кошек раздирают изнутри.
Отчаяние. Кажется, так это называется, когда сердце и лёгкие — в тряпки. Самое бесполезное чувство. Что толку рвать себя на кусочки, когда не можешь ничего изменить?
Он оставляет меня через пятнадцать минут в липкой луже и молча уходит. Облако алкогольной вони устремляется за ним, оставляя в воздухе горькое послевкусие. Чёрная тень уползает по стене. Свет в коридоре гаснет. Через пять минут Ларсон уже храпит в соседней комнате.
Боль уходит из тела, но не из моего существа. Кошек, скребущих внутри, становится всё больше. Душа превращается в рваную бумажку от кровоточащих царапин. Почему я чувствую себя пристыженной и опозоренной? Ведь я не виновата! Только неприятное, незнакомое саднение внизу живота говорит об обратном.
Я не могу унять дрожь ужаса до самого рассвета. Мне не верится, что это произошло. За свои пятнадцать лет я устала считать сожителей матери, но могу сказать точно: ни один из них не притронулся ко мне. Они поднимали руки на меня, и даже на Пегги, но не распускали. До этой страшной ночи.
К четырём утра я, преодолев себя, сползаю с кровати и тащусь в ванную. Из зеркала на меня затравленно глядит совершенно незнакомая девушка. Её глаза полны боли и слёз. Взглянув в них, я теряю над собой контроль, и больше не могу с собой бороться.
Омерзительная волна проходит горлом. Рот моментально наполняет едкая кислота, и я сгибаюсь пополам. Меня рвёт в раковину. С каждым желудочным спазмом я пытаюсь освободиться от боли, разъедающей изнутри, от отчаяния и от кошек. Но становится лишь хуже. Спазмы продолжают скручивать и мять желудок даже после того, как всё его содержимое ушло в канализацию.
Я плещу холодной водой себе в лицо, пытаясь смыть незнакомое отражение. Прогнать чужую девочку, пришедшую мне на смену. Судорога сводит кожу, веки каменеют. Но когда я поднимаю взгляд сквозь падающие с чёлки капли, на меня по-прежнему смотрит другая Нетти. Со знакомыми пятнами на коже, но чужим взглядом загнанного зверя. Мой потерянный и найденный близнец.
Возвращаюсь в комнату, гонимая паникой. У меня одно желание в голове — убежать прочь. За пределы досягаемости волосатых татуированных рук Ларсона. Туда, где мне, возможно, не будут рады, но где не будет смрада перегара, засевшего в памяти, боли и кошек. Открываю шкаф и скидываю одежду на пол. Начинаю поспешно и бессистемно сортировать вещи. Отложив в сторону пару сорочек и трусов, я вспоминаю о Пегги и падаю на кучу одежды, заходясь в рыданиях.
Я в ловушке. Выхода нет. В ближайшее время я прикована к этим стенам, и мне не сбежать. Кем я буду, если подставлю под удар сестрёнку? Прощу ли я себе, если с ней случится то же самое?!
Что делать мне в таком случае? Рассказать обо всём матери?! Учителям?! Поверят ли мне? Не затравят ли? Не поднимут ли на смех?
Может, лучше сразу по венам? Чтобы потекла кровь: густая и липкая, как малиновый сироп. Она унесёт из меня яд, которым пропитал меня Ларсон. Унесёт и оставит в вечном покое.
Вопросов слишком много, а ответов нет. Ни одного. Есть только нестерпимая скребущая боль внутри. И бесконечное чувство стыда, что успело прорасти насквозь за несколько часов. Я скребу раковину, царапаю ладони, стискиваю пальцы на шее, пытаясь привести себя в чувство. Стоит ли говорить, как тщетны мои попытки?
Я ухожу в школу в пять утра. Спешно царапаю записку матери. Пишу, что Пегги температурила ночью, и я не поведу её в сад. Просовываю записку под дверь. Буквы непривычно пляшут на клетчатом листке, разъезжаются в разные стороны, скрючиваются спиралями. Я никогда не писала матери записок, но не удивляюсь. Эти строки выводила чужая девочка. Та, из зеркала. Та, которая не Нетти.
Листок, легко шурша, уходит в щель под напором сквозняка. Через дверь я слышу, как храпит Ларсон. Вибрирующий звук сотрясает стекло на отделке двери. Одолевает навязчивое желание прокрасться в комнату и придушить его подушкой. Или насыпать в его приоткрытый рот малиновых волчьих ягод. Чтобы он сдох.
Неслышно закрываю дверь подъезда. Улицы встречают меня серовато-синим рассветом и пустотой. Заспанные окна многоэтажек похожи на беззубые рты. Воздух пахнет слезами. Набухшие почки — терпкой болью. Даже весне-пересмешнице по душе моё отчаяние.
Сторож пропускает меня в школу с сомнительной ухмылкой:
— Ты совсем рано, Нетти.
— У меня часы ушли вперёд, — отвечаю я первое, что приходит в голову. И к чёрту. Всё равно не поверит. Все здесь знают, что моя мать пьёт и таскает в дом мужиков. Знают и ничего не делают. Традиционная беда общества: пока не закричишь «пожар», никто и не подумает прийти тебе на помощь.
Сторож качает головой и долго смотрит мне вслед. Должно быть, думает, с кем сегодня развлекалась моя матушка, и насколько я несчастна. Не додумается: таких масштабов он точно не видел.
Я сажусь в пустой класс и смотрю, как рассвет занимается над крышами домиков частного сектора. Треугольные скаты пылают цветом спелой малины. Весеннее солнце малиновое на вкус. Я ненавижу малину.
Классная руководительница приходит час спустя. Сбрасывает зелёное пальто и удивлённо таращится на меня. В какой-то момент мне начинает казаться, что она понимает всё и может читать мои мысли, извлекая потаённые страхи. Слишком уж пристален её взгляд. Пристален и пристрастен. Я пытаюсь отвести глаза, и даже достаю книгу и кладу перед собой, пытаясь создать впечатление занятости. Глаза бездумно пляшут по строчкам, выхватывая отдельные слова. Не помогает.
Учительница идёт ко мне вдоль рядов. Я вжимаюсь в спинку стула, тщетно пытаясь сделаться невидимой, но лишь чувствую, как разгорается пожар на щеках. Как жаль, что воспоминания нельзя спрятать!
— Что-то случилось, Нетти? — спрашивает учительница, присаживаясь рядом.
— Н-нет, — произношу я, замечая, что согласная раздвоилась на языке, перечеркнув звук, — всё в порядке, г-госпожа Ниядо.
— И всё же? Нетти, ты можешь быть откровенна со мной и не стесняться.
Госпожа Ниядо прожигает меня пронзительным кареглазым взглядом. Хоть она и из молодого поколения учителей — ей не больше тридцати — она серьёзна и ответственна, как работница старой закалки. Госпожа Ниядо могла бы довести это дело до полиции, да так, что отчим и мать не подточили бы носа. И меня так и подмывает выложить ей всё. Спросить, чем мне это грозит. Узнать, что делать дальше и — самое главное — как с этим жить.
Но я боюсь.
— М-мама, — вру я. Губы отвратительно дрожат, горло перекрывают спазмы. Это — протест моих мыслей, не желающих обращаться в слова. — Она н-немного перебрала вчера.
— Она не обижала тебя, Нетти?
Я готова провалиться сквозь землю. И уверена, что от меня поднимается пар. Госпожа Ниядо всё ещё таращится на меня, и я не могу отвернуться. Но и лгать больше не получается.
— Не обижала? — повторяет госпожа Ниядо.
Я мотаю головой, проглатывая лживое подобие фраз. У меня не получилось бы хорошо придумать легенду. Правда слишком грязна, чтобы пачкать ею других.
— Ну, смотри, — с сочувствием проговаривает учительница.
Как пить дать: она догадывается о том, что произошло нечто, выходящее из ряда вон. Она лишь даёт мне время и шанс объясниться, очистив душу. Она знает, что я не могу сказать всё сейчас… Только как пересилить себя, отгородиться от разъедающего стыда и смочь?!
Госпожа Ниядо отворачивается к доске и начинает перебирать книги на полках. Обычные будни обычной учительницы, в которых каждый день похож на предыдущий. Как и у меня. Может быть, у неё тоже есть свой рай и свой ад. Не в той градации, но есть…
На математике Лекс садится рядом. Едва он кладёт свою руку рядом с моей, паника начинает карабкаться по рёбрам изнутри. Кошки снова здесь… И страхи, которые нужно спрятать. Это сильнее меня. Сегодня ночью моя жизнь переломилась на «до» и «после».
— Нетти, — Лекс улыбается. — У меня кое-что есть для тебя.
Кровь отливает от головы, и перед глазами темнеет. Лекс, встречи с которым раньше вызывали радость и чувство полёта, теперь раздражает меня. Лица одноклассников плывут в сером мареве, раздваиваясь и растраиваясь. Меньше всего сейчас мне хочется чужого внимания.
— Л-лекс, уйди! — проговариваю сквозь зубы, замечая, что «л» снова раздвоилась.
— Что? — он смотрит на меня с недоумением.
— Что с-слышал.
— Нетти, что-то не так? — Лекс выглядит испуганным и озадаченным. — Если я перегнул палку вчера, просто скажи!
— Всё н-нормально, — отмахиваюсь я. — Я п-просто х-хочу, чтобы ты ушёл.
— Да какого чёрта вообще? Объясни мне, что произошло!
— Уйди! — поднявшись за партой, я кричу в голос. Десятки глаз смотрят в мою сторону, но мне всё равно. Лишь бы оградить себя от чужих. Хотя бы на день. — Уйди, прошу! Ос-ставь м-меня одну! Сложно понять, или ты т-тупой с-совсем?!
Лекс, недоумевая, пересаживается за заднюю парту. Мои слова прилетели ему в лицо, как плевок. Знал бы он, что я не могла поступить по-другому. Он не должен впутываться в это дерьмо.