Весь урок я чувствую взгляд Лекса между лопатками: сверлящий кинжал. Я едва держусь, чтобы не дать воли слезам. Но молчу, потому что знаю: плач не поможет делу. В мой мир пришёл апокалипсис. Рая больше нет. У земли теперь один полюс, и она вращается по миллиону хаотичных осей и касательных. Но, куда бы меня ни вынесло, везде будет бесконечное пекло. Ад.
Воспоминания не уходят от нас, они лишь теряют очертания под чёрной краской времени. И доза, которую я получила сегодняшней ночью, никогда не обернётся пустотой.
Этой ночью я снова вижу на стене ползущую из коридора тень. Когда я замечаю Ларсона рядом, мне снова кажется, что сердце остановится от первородного ужаса и отвращения. А потом меня снова накрывает запах алкоголя. И боль. Только сердце, вопреки опасениям, не прекращает ход. И сознание не уплывает. Предел ужаса, за которым наступает вечный покой и бесстрашие, не найден.
Короткие мгновения дней становятся моими передышками. Долгие ночи — непреодолимыми кошмарами. Спальня — пыточной камерой. А я сама становлюсь пеплом.
Он возвращается практически каждую ночь. Уже не угрожает: лишь берёт меня, как принадлежащую ему вещь. С каждым разом он позволяет себе всё большее. А дальше всё идёт по одному сценарию. После того, как чудовище из моего персонального кошмара, насытившись, уводит по стене свою тень, я ухожу в ванную, и меня рвёт в раковину. Умывшись ледяной водой, я разглядываю бритвенные лезвия Ларсона: тонкие металлические полоски. Они могут легко войти в плоть: даже боли не успеешь ощутить. Рассматриваю свои тонкие вены, пульсирующие под кожей. И вспоминаю о Пегги. И о том, что если я уйду, мою долю страданий получит она.
Я продолжаю ходить в школу, как и раньше. Иногда я даже улыбаюсь учителям и одноклассникам в знак вежливости. Только Лекс больше не подходит ко мне. Он старательно делает вид, что меня не существует, и даже начал оказывать знаки внимания другой девушке. Возможно, это к лучшему. Мне не нужна романтика и розовые сопли — мне нужна помощь. Он всё равно не смог бы меня спасти.
Через два месяца, когда цветы на плодовых деревьях облетели снегопадом, я решаюсь поговорить с матерью. Страх сжимает живот от одной мысли об этом, но она — единственная, кто может изменить ситуацию. Она — единственная, кто может выгнать Ларсона из нашей квартиры.
Я выбираю день, когда Ларсона нет дома, а она не слишком пьяна, но и не трезва, и, собрав мужество в кулачок, выкладываю ей всё. Подробно, с расстановкой, через заикание, ставшее невыносимым.
Мы сидим на кухне в лучах света. Воздух вытеснен терпким сигаретным дымом. Пепельница матери быстро наполняется бычками. Она слушает и курит, курит и слушает. Вытерпев мою исповедь до конца, мать лишь округляет глаза. Странно, но даже с такой гримасой она не выглядит удивлённой.
— Шлюха, — цедит она. — Шлюха малолетняя!
Пепельница летит в стену и разбивается. Переливающиеся осколки вперемешку с окурками разлетаются по кухне. Я ожидала любой реакции. Плача, истерики, ярости… Но такого варианта я не предусматривала. Выходит, для матери я — меньше, чем вещь. Пустое место. Та страница её жизни, которую она хотела бы вырвать и сжечь.
— Ч-ч-что? — я пячусь к двери по битому стеклу.
— Спровоцировала его, задницей тут крутила, — приблизившись, мать бьёт меня по щеке наотмашь. Я налетаю на косяк и хватаюсь за голову. Слёзы жгут глаза, хотя ещё не проступают. — Думаешь, я сразу не поняла, чего ты хочешь, Лолита грёбаная?! Он же мужик!
— И эт-то, — пробивается залпом сквозь слёзы, — эт-то н-ничего по т-т-твоему, что он м-мени изнас-силовал?!
— Не строй из себя жертву, дрянь, — мать снова налетает на меня, но я умудряюсь увернуться. — Как я могла так воспитать тебя?! Ты же счастье моё разбила! Признайся: этого ведь и хотела?!
Я стою, как ошпаренная, и слушаю ругань матери. Мне хочется спросить, что она вкладывает в понятие счастья, но я не могу сформулировать вопрос. Слова, рождающиеся в голове, вызывают заикание, а заикание — ступор. Последние фразы летят в меня, как стрелы, но они не причиняют боли. От меня ничего не осталось: разве можно ранить пепел? Ноги, исцарапанные осколками пепельницы, болят гораздо сильнее, чем душа.
— Сучка! — прорываются слова матери сквозь пелену ступора. — Не смей даже смотреть на него!
Да с удовольствием. Я вообще буду только за, если он больше здесь не появится. Я хочу сказать это, но слова превращаются в отрывистую канонаду. Моя мать за эти месяцы даже не заметила, что я начала заикаться и шарахаться от каждой тени.
Игнорируя летящие в меня тарелки и вилки, пропарывающие зубьями обои, я разворачиваюсь и иду в свою комнату. Только теперь я понимаю, что, возможно, обрекла себя на бездомную судьбу. В мыслях обрываются лепестки ромашки: выгонит — не выгонит… Упрямо убеждаю себя в том, что не много потеряю, если вдруг окажусь на улице. Скорее, приобрету.
Через пару минут буйство резко стихает, и я слышу доносящийся с кухни тихий плач. Утешать мать совершенно не хочется. Достаю учебник и затыкаю ладонями уши.
Она не выгоняет меня, и, спустя пару дней, я догадываюсь, почему. Кто, кроме меня, готовит в этом доме еду и моет посуду? С надеждой я жду, что Ларсон вот-вот покинет мать, и всё вернётся на круги своя — её отношения с мужчинами редко переваливали за тройку месяцев. Но он всё ещё в строю. Чёртов закон подлости!
Чужая девочка в зеркале обрастает, растрепывается и засаливается. Тени, ползающие по стенам, становятся неотъемлемой частью моего существования, как и незнакомое отражение в зеркале. Ужас и отвращение притупляются, сменяясь смирением. Когда осознаёшь, что выхода действительно нет, ты принимаешь как должное даже самые страшные вещи. И находишь в себе силы мириться с ними.
Полдень. Уроки заканчиваются раньше, чем обычно. Я остаюсь в пустом классе, перечерченном солнечными лучами. Возвращаться домой не хочется: всё равно мать не знает, сколько у меня пар. Может быть, я просижу тут до самого вечера, а может…
— Нетти? — нагретый воздух сотрясает знакомый голос.
— Лекс?!
Предчувствие не обманывает меня. Это он. Робко подходит сзади и садится на соседний ряд, словно боясь испугать. Ставит свою сумку рядом. Это как минимум странно: с тех пор, как я накричала на него, он успешно делал вид, что меня не существует. Мы давненько не разговаривали. Кажется, с того самого дня, как я отогнала его на математике.
Что ему понадобилось теперь?
— Нетти, — проговаривает Лекс, и мне становится жутко. — Я вижу, что с тобой происходит что-то странное. Я давно заметил, но очень боялся спросить тебя.
— Тебя это в-в-волнует? — произношу полушёпотом, и по коже поднимаются мурашки. Кажется, даже волосы становятся дыбом.
— Расскажи мне, — выдавливает он через силу.
Начинаю задыхаться. Металлический обруч стискивает шею. Язык и губы перестают слушаться окончательно, выплёвывая нечленораздельное подобие звуков.
— Н-н-нет. Н-н-ничего н-н-н-е с-с-с-с-с-с…
— Чёрт, Нетти! — Лекс раздосадовано кривится. — Ты стала заикаться и шарахаться ото всех! Ты перестала общаться с нами! Ты съехала по успеваемости! Ты приходишь в школу грязная, заплаканная и растрёпанная! Почему ты пытаешься обмануть меня?! Разве я сделал тебе что-то плохое?!
— Уй-йди! — я снова перехожу на крик. — П-п-прошу т-т-тебя! Т-тебе не должно б-быть дела до м-моей жизни!
— Это всё он?! Новый дружок твоей матери?!
Отточенное лезвие ударяет в самое сердце, и тут меня пробивает на слёзы. Я закрываю лицо руками и вою, как подстреленный волк. Вся грязь, что копилась во мне эти месяцы, пошла горлом. Назревший абсцесс лопнул и выпустил гной. Как во сне я чувствую, что Лекс прижимает меня к себе. Мне страшно, но отталкивать его не хочется.
— Что произошло, Нетти? — спрашивает он, но я уверена, что неясности не осталось.
Неожиданно я понимаю, что мне не страшно. И не стыдно. Я выкладываю всё, едва сдерживая всхлипы. От первой и до последней строчки. Мои плечи ходят ходуном, и Лекс не выпускает меня из объятий. Солнечная дымка затапливает нас, укутывая золотистым покрывалом. Блики превращают слёзы на моих ресницах в бриллианты.
— Ты должна идти в полицию, — говорит Лекс, дослушав.
— И? Ч-ч-чтобы д-досталось П-пегги?
— Его возьмут под стражу, и…
— Ч-что «и»?! — выхожу из себя и, наконец, отталкиваю Лекса. — М-мою информацию б-б-будут п-проверять, а п-пока ничего н-не будет д-доказано, он в-в-возьмётся за П-пегги!
— Так ведь не может продолжаться, Нетти, — Лекс краснеет и отстраняется. — Ты сама понимаешь это. Расскажи хотя бы госпоже Ниядо. Или школьному психологу.
— Они, — я снова захлёбываюсь рыданиями, — они же сразу п-пойдут в п-полицию!
— Нетти, ты должна!
— Н-н-нет! — я сбрасываю со стола сумку. Она хлопается о пол, подняв в воздух столб золотистых пылинок. — Т-так я и з-знала, что т-ты н-ничем п-помочь не сможешь!
— Что же я должен сделать, Нетти?! — кричит Лекс в ответ. Голос его срывается. — Покрывать твоего очередного отчима-педофила, несмотря на совершённые им злодеяния, и вытирать твои слёзы?! Кто знает, сколько у него таких было?! Лучшее, что я могу для тебя сделать — пойти в полицию вместе с тобой!
— Т-ты н-никому н-не расскажешь!
— Нетти!
— П-поклянись, — цежу я сквозь зубы. — Т-ты не обмолвишься об этом, ч-что бы н-ни с-случилось.
— Предлагаешь смотреть, как он медленно тебя убивает?! — Лекс ударяет кулаком по столу.
— У н-нас с т-тобой н-нет выбора.
— Выбор есть всегда! — орёт Лекс. — Всегда!
— Н-не скажешь, — повторяю я, глотая слёзы. — П-поклянись, п-прошу…
Лекс сжимает губы, и щёки его наливаются багрянцем. В ярости схватив свою сумку, он несётся к двери и удаляется, громко её захлопнув. Я остаюсь одна со своими слезами, под коростой болезненных воспоминаний.
Ларсон снова приходит этой ночью. Пока он издевается надо мной, до моих ушей доносятся шаги матери. Она топает по коридору, включает на кухне воду, гремит стаканами… Нет сомнений, что она слышит всё. Только не приходит на помощь, даже не думает. Делает вид, словно ничего необычного не происходит.