— Ненавижу! — кричу я во весь голос. Мне хочется, чтобы мать услышала меня. — Ненавижу! С-с-сдохните!
В голову тут же прилетает затрещина. Ударяюсь затылком о спинку кровати. Кажется, что позвоночник превратился в ломанный зигзаг. В висках звенит, а перед глазами пляшут искры. Но есть и плюсы: Ларсон слазает с меня. Пусть лучше бьёт, чем насилует.
Пусть лучше сдохнет, чем бьёт.
На следующий день госпожа Ниядо оставляет меня после уроков. И то, что она говорит, окончательно убивает во мне веру в людскую порядочность.
— Почему ты не рассказала мне? — говорит учительница. В уголках её глаз блестят слёзы. — Мы быстро решили бы этот вопрос.
— Л-лекс? — я приподнимаю бровь. — Эт-то он в-вам сказал?!
Госпожа Ниядо кивает, и последние надежды лопаются. Я переполнена битым стеклом.
— Сейчас мы пойдём в полицию, Нетти, — спокойно говорит господа Ниядо, но я замечаю, как трясутся её руки. Она в шоке. — Заберём твою сестрёнку из сада и пойдём.
Я опускаю глаза и вздыхаю. Лицо горит, как обветренное. Вот и пришёл конец моего ада. Скоро всё останется в прошлом: воспоминания сгниют в голове, как прелые листья, а Ларсон будет казнён. Но только в случае, если всё сложится хорошо. Законы и чёртова презумпция невиновности заставляют полицейских не верить заявителям на слово.
А это значит, что когда Ларсон узнает, я перейду на новый круг ада. И, возможно, со мной будет Пегги.
— Н-нет! — страх перевешивает и выплёскивается наружу, заставляя мышцы наливаться воском. Но ещё сильнее непреодолимый стыд, словно это я виновата в произошедшем. — Н-никогда…
— Можете пожить у меня, пока всё не решится.
— Н-нет!
— Ты не хочешь наказать его?! — госпожа Ниядо встаёт со своего места и возмущённо вскидывает руки в потолок. — Хочешь, чтобы он продолжал?!
— Это м-мои п-проблемы, — выплёвываю я. Да, я хочу помощи. Но не принудительной. И не той, что подвергает меня и мою сестрёнку опасности. Какая-то часть меня, которой я даже не могу дать название, громко протестует. И я верю ей больше, чем учительнице.
— Это не обсуждается, Нетти, — отрезает госпожа Ниядо, приближаясь ко мне. — Сейчас мы идём в полицию. Если ты не пойдёшь, я отведу тебя силой.
Она тянет ко мне руки, словно собираясь обнять. Милая, добрая и понимающая госпожа Ниядо. Но как же я ненавижу её в этот момент!
Я срываюсь с места и пролетаю между рядами, сбивая стулья. Ноги выносят меня в распахнутую дверь. Мутноватый свет коридора обжигает лицо сквозь плёнку слёз. Туфли скользят на выдраенном мраморе пола. Потеряв равновесие и едва не вписавшись в колонну, я оборачиваюсь. Госпожа Ниядо бежит следом за мной, цокая каблуками.
Я расталкиваю толпу младшеклассников и вылетаю во двор. Не оглядываясь, сворачиваю за угол, рассекаю густой кустарник и ныряю в дырку между прутьями забора. Несусь извитыми тропками, дворами, аллеями. Я почти не чувствую усталости и удушья. Лишь когда я добегаю до супермаркета и сливаюсь с толпой, позволяю себе остановиться и перевести дыхание. В груди отчаянно колет. Сердце колотится так, что, кажется, вот-вот поломает рёбра.
Госпожа Ниядо давно перестала преследовать меня. Её ресурсов просто не хватило бы, чтобы бежать так долго. Но я всё равно поглядываю на автоматические стеклянные двери, ожидая, что она войдёт в своём неизменном зелёном пальто.
Толпа втискивает меня между цветными прилавками. Сочный виноград свешивает кисти из деревянного ящика. Яблоки переливаются восковым блеском: так и хочется надкусить! Глядя на румяные яблочные бока, вспоминаю сказку о Белоснежке. Как хотелось бы преподнести ядовитое яблочко дорогому недоотчиму! А если не будет есть его — запихать прямо в глотку, чтобы подавился.
Я сную между рядами. Какой-то мужчина, обходя меня, касается моей спины. Вдоль позвоночника натягивается струна. Едва не взрываюсь от отвращения и ужаса. Каждый мужчина теперь напоминает мне о Ларсоне. И, возможно, будет напоминать до скончания моих дней. В одном я уверена точно: у меня не будет больше отношений с мужчинами. Я просто не смогу.
Вокруг сияют этикетками алкогольные напитки, пестреют канцелярские принадлежности, строятся башнями консервные банки. Проношусь между двумя стендами, едва не опрокинув корзину с шоколадными батончиками.
— Осторожнее, девушка, — кричит вслед продавец.
— И-и-извините, — бросаю через плечо и спешу скорее скрыться.
Втискиваюсь в отдел бытовой химии. Нужно бы купить стиральный порошок, но у меня нет денег. Надо же, я думаю о стиральном порошке, когда моя жизнь подвешена на волоске над пропастью. Когда завтра может вовсе не настать. Скорее всего, оно и не настанет: ведь госпожа Ниядо наверняка так этого не оставит! Она пойдёт в полицию. Точно пойдёт!
А это значит, что я похоронена в своём вечном вчера.
Взгляд бездумно плавает между пёстрыми бутылками кондиционера для белья, грудами махровых полотенец, цветными тряпочками для уборки. Средство для выведения пятен с ковров. Отбеливатель. Мышеловки.
Отрава для крыс.
Крысы у меня дома водятся. Целых две. Хорошо хоть не плодятся. Но, пожалуй, эта вещь сейчас нужнее, чем стиральный порошок.
Тяжёлая упаковка приятно оттягивает пальцы. Большая круглая баночка тщательно обёрнута плотной плёнкой. На крышке красуется, демонстрируя длинные резцы, розовая крысиная морда. «Уничтожит целый взвод крыс!» — гласит надпись на боку. Не глядя, я кидаю пару банок в сумку и застёгиваю её. Баночки глухо стукаются друг о друга.
Прохожу мимо кассы с отрешённым видом, словно ничего не купила. Никто и не думает меня задерживать. Замечательно.
Я возвращаюсь к дому другим путём. Теперь я вижу здание сзади: обшарпанное, ветхое. И наш балкон, выделяющийся чёрной пастью на фоне стеклопакетных рам. Когда я открываю домофон, знакомое гнетущее чувство сваливается на плечи жаркой шубой. Сегодня — самый важный день моей жизни. Или пан, или пропал.
В коридоре я замечаю две пары сапог. Значит, оба дома. Запах алкоголя сегодня особенно крепок: он висит в воздухе упругой пеленой. Чтобы пройти на кухню, мне приходится разгребать его руками, как пловцу.
Открываю холодильник. Свекла, картофель, лук… Початая банка тушёного мяса в уголке. Хватит, чтобы сварить кастрюлю супа для матери и Ларсона.
Настроение впервые за два с половиной месяца становится ровным и светлым. Хочется петь. Молния сумки звенит между пальцами, открывая чёрную прореху. Украденная баночка ложится в ладонь. Я срываю защитную оболочку и комкаю её. Хрустящий слюдяной шарик летит в мусорное ведро. Поворачиваю крышку и высыпаю ярко-малиновые гранулы на ладонь.
Сегодняшний обед будет особенным.
Глава 7Скандал
Она называла Анастасию Светой и вовремя приводила темноту. Утешала, если было страшно. Прятала, когда белая кислота угрожала спалить глаза и шею. Вытаскивала из коридорных передряг. Укутывала старым тряпьём, едва холод пробирался под кожу. Гладила по голове и пела: «Спи, моя Светлана». Даже когда Анастасии не хотелось спать.
Так Она берегла Анастасию. От новых красных цветов.
Анастасия мирилась со своим новым именем, ведь Она была заботлива и честна. И потому что Она могла дать то, в чём Анастасия нуждалась больше всего. Безопасность. Другого Анастасия и не просила. Это — немногие вещи, которые доступны пониманию Анастасии на уровне инстинктов и чувств.
Она хорошо понимала чувства и потребности Анастасии. Даже слишком.
Временами — минут на десять за час — на Неё находило забвение, и тогда Она колотила предметы и швыряла вещи. Представить зрелище страшнее было невозможно. Анастасия забивалась в угол и пыталась превратиться в бетонную крошку. Или в темноту. Смешаться с пылью, рассыпавшись по грязному полу — единственное, чего желала Анастасия в такие мгновения. Иногда, если осколок очередной разбитой безделушки отскакивал от стены и летел не в нужном направлении, доставалось и Анастасии. Было больно и обидно.
Но Её не грех было простить. Потому что без Неё Анастасия не справилась бы.
За несколько часов Она стала дорога Анастасии. Она вошла в сердце и пустила там корни. Просочилась в кровь и лимфу, разбавила соки тела. Даже та Её часть, что кидалась на стены, швыряла вещи и размахивала тяжёлыми предметами.
Всё началось с боли. Она нашла Анастасию в мёртвом пространстве и выдернула оттуда. Там было слишком много света, и он мешал. Белый яд заливал лицо, яркая пелена скрадывала мир. Сжирала контуры, стирала линии, превращала воздух в пепел. Белый свет был источником боли и началом конца. Анастасия пыталась выцарапать пальцами глаза, ведь иного спасения от этой всесжирающей белизны не было. Она проникала в голову сквозь зрачки, делая Анастасию частью мёртвой зоны, и нужно было отрезать ей путь. Только Анастасия не успела: пришла Она. И спасла.
Она застала Анастасию лежащей на полу, лицом вниз. Губы Анастасии, трескаясь и, спекаясь кровавыми корками, роняли одну лишь фразу: «Выключи свет!» Они не могли сказать больше ничего. Все мысли: о боли и непонимании, о сжигающей белизне и желании убаюкивающей темноты, о непонятном, сосущем страхе слились в два слова. Выключи. Свет.
Именно поэтому Она и придумала для Анастасии новое имя. Страшное имя, напоминающее о мёртвом пространстве и белой кислоте, с которым Анастасия смирилась. Потому что сначала Она сделала темноту. Позже Она нашла прибежище — тёмное, но холодное — и привела Анастасию в новый дом. И закрыла все окна. И тогда Она первой получила цветок. И была рада подарку Анастасии.
Сейчас Её нет. И Анастасия боится, что Она может не вернуться. Она ушла в забвении и может не найти пути назад. Обе Её части враждуют друг с другом, как свет и темнота. Как Анастасия враждует со стеной, с рождения отрезающей от мира. У Анастасии под рёбрами сосущая пустота: опасения за Неё сделали своё чёрное дело. И теперь этот вакуум карабкается по позвоночнику Анастасии, ещё сильнее пригибая к полу. Смораживает кровь. Натягивается нитями под кожей, порождая боль.