— Спокойно, — я отрезаю путь и едва удерживаю её на месте. — Всё будет хорошо.
— Смеёшься?! — она в панике заламывает руки. — Она же сейчас грохнется!
— Всё. Будет. Хорошо, — повторяю я, стараясь придать своему голосу твёрдость. Мне, однако, далеко до Вилмы. Очень далеко.
Хотя, я не знаю точно, будет хорошо или не будет. Потому что искорёженный металл просаживается под Вилмой, увлекая её тело наружу и отрывая его от единственной надёжной опоры — межбалконной перегородки. Мне тяжело держаться молодцом, глядя на то, как она балансирует, пытаясь вернуть равновесие. Паника рвёт горло и сердце. И душу — в мясо. Я готова навеки остаться замурованной и умереть от голода и обезвоживания, лишь бы не видеть, как она упадёт. Лишь бы не видеть…
Мгновения ползут, как в замедленной съёмке. На сетчатке отпечатываются фотообразы: отрывочные и яркие. Изъеденная загородка, клонящаяся под тяжестью Вилмы всё ниже. Её руки, пытающиеся ухватить опору. Перекошенное отчаянием лицо Одноглазой. И я сама: с окаменевшими ногами и продырявленным рассудком.
Вилма вот-вот сорвётся, и мы должны помочь. Но я не могу ринуться к ней, чтобы протянуть руку: мешает оцепенение. У меня есть только шоковый ступор. Есть налитое воском тело. И тошнота.
Я стою на возвышенности, напоминающей остров. Только это не дикая земля с песком и пальмами, где можно наслаждаться закатом и катанием в гамаке. Мой кусочек суши сколочен из блестящих досок: обломок паркета, барахтающийся в бушующем океане. Я верчусь на воде вместе с ним. Голова кружится до эйфоричной тошноты.
— Госпожаааааа…
Подо мной играют тёмные волны. Вздымаются острыми пиками, о которые, кажется, можно обрезаться, рассыпаются на капли и снова сравниваются с дрожащей гладью. Вода похожа на чернила. Или на кровь.
— Коснитесь нас, Госпожа, — шепчут волны. — Всего одно прикосновение. Всего одно…
Десятки голосов доносятся из глубины. Монотонные, обезличенные, похожие на скрип несмазанных дверей и оконных фрамуг. Они переплетаются жгутами, затягиваются в узлы, приближаются и отдаляются. Голоса, у которых нет пола и возраста. Страшные голоса.
— Коснитесь нас. Коснитесь… Госпожа…
Я наклоняюсь, пытаясь удержать равновесие. Паркет под ногами ходит ходуном, угрожая обрушить меня в пучину, пронизанную теменью и зловещим шёпотом. Смотрю в мутный мрак. Отражение наклоняется мне навстречу.
— Всего одно прикосновение… Исцелите нас, Госпожа…
Тысячи рук с растопыренными пальцами видны сквозь толщу воды. Тысячи ладоней. Больших и маленьких, сморщенных от старости и изрисованных татуировками. Они растут из глубины, как водоросли. Тянутся к поверхности, преследуя наперебой невидимую цель.
— Госпожа, одарите милостью…
Палец, увенчанный искорёженным ногтем, высовывается из воды и скребёт паркет…
Они тянутся ко мне.
Отстраняюсь и понимаю, что бежать некуда. Мой плот мал. По бокам — лишь вода. Со мной бескрайний океан, испуг и тысячи преследователей. И, может быть, Бог. Может быть.
Я встаю на цыпочки и вскидываю голову в небо. Надо мной клубятся серые облака. Я молюсь. Это первое, что я должна была сделать, и последнее, к чему пришла.
— Госпожа, — пальцы вспарывают водную гладь, как ростки землю. Множество ладоней хватаются за края моего плота, пытаясь накренить его. Люди подо мной пытаются выбраться из воды. — Протяните руку… Всего одно прикосновение…
— Я, — смятение пронзает тело, как кол. — Я не могу. Уйдите прочь. Уйдите. Прошу вас…
Липкая от тины ладонь сжимается вокруг лодыжки и тянет вниз. Я кричу в сереющее небо, но Бог не откликается. Плот качается всё сильнее, и я падаю на задницу…
И тут ко мне возвращается сознание.
— Уфф, — я потираю ушибленное место и обнаруживаю, что скатилась с подоконника на пол.
Перед глазами возникают знакомые обшарпанные стены. Штукатурка с трещинами, похожими на паучьи лапки. И утренний свет в замшелом окне.
Ничего не изменилось за ночь. И я не знаю, рада ли возвращению. Нынешняя участь кажется менее завидной, чем та, что постигла меня в кошмарном сне.
Ника спит на диване. Её лицо за ночь приобрело багряный отлив, а губы — посинели. Дыхание клокочет в горле так, что его слышно за версту. Кажется, что внутри у неё кто-то курит кальян. Или кипит чайник. Как только пар из ноздрей не валит!
Смотрю на Нику рассеянным взглядом, и моё странное второе зрение включается снова. Само по себе. Я снова просвечиваю её тело насквозь. На этот раз вся её грудь горит пламенем. Я больше не различаю контуров лёгких: лишь сплошной огонь. Не могу объяснить, что это означает, но убеждена, что ничего хорошего. Знания о том, что я вижу, сидят в глубинах подсознания, то и дело прорываясь наружу. Как память тела о ходьбе или катании на велосипеде.
Я с трудом встаю на ноги, и боль простреливает поясницу. Едва не спотыкаюсь о свой рюкзак. Приближаюсь к дивану и замечаю ещё одну странную вещь. Вокруг Ники больше нет цветного поля, что окружало её вчера. Она словно оторвана от пространства.
— Ника? — я присаживаюсь на корточки у дивана и трогаю четырнадцатую за плечо. — Ты как?
Риторический вопрос.
Ника неожиданно дёргается, словно рыба, попавшаяся на крючок. Вскидывает руки в потолок и тут же снова роняет их. Сиплое дыхание прорывается меж её губ и переходит в кашель. Изо рта Ники летят кровавые ошмётки, оседая на подбородке и шее.
— Мать твою, — выцеживает она сквозь кашель. — Лейла, что, уже утро?
— Я Даша, — поясняю я раздражённо.
Ника совсем плоха, раз начала бредить: пора признать очевидное. И перестать бояться. Она умрёт. При мне. И я должна буду это выдержать.
— Даша, — она открывает один глаз, но тут же снова зажмуривается. — К нам бросили новенькую?
— Тут больше никого нет, — говорю растерянно. — Не бойся!
— Бедная Даша, — нараспев говорит Ника, превозмогая одышку. — Ты ещё не знаешь, что тут будет.
— Я уже вижу, что всё плохо! — сжимаю зубы, подавляя ярость.
— Будет хуже, — выдыхает Ника, так и не приходя в себя. — Ещё хуже. Когда они вернутся и начнут…
— Они?!
— По малину в сад пойдём, в сад пойдём, в сад пойдём…
— Ника, Ника, проснись! — я легонько колочу её по щекам. — О чём ты?!
— Не подходи к двери. Там напряжение, а закоротить нельзя. И перекусить нечем эту говёную проволоку.
— Проволоку?! Тут нет никакой проволоки! — ору я в истерике. — Слышишь, Ника?! Я Даша! Даша! Номер четыре!
— Ты на крючке, Даша. Теперь ты — кусок дерьма. Как и я. Как и Лейла.
Я охаю и падаю на пол. Но меня сражает не оскорбление. Ника неосознанно говорит о своём прошлом. О том, что было до того, как началась эта заваруха.
Может быть, она знает?! И сможет ответить?!
— Ника, скажи, почему мы тут, — я говорю быстро и чётко. — Что за номера?
— Номера? — Ника заходится в кашле. — Что?!
— Почему ты номер четырнадцать?! — выкрикиваю я, презирая себя за то, что не спешу помогать Нике, а вместо этого мучаю её вопросами.
— Что выпало, то выпало, — отрезает Ника, снова заходясь в кашле.
Хмммм, уже что-то! Знать бы ещё, как обобщить полученную информацию.
— И куда дальше нам?! — выкрикиваю в самое её ухо.
— На смерть.
— Но почему на смерть?! Почему, Ника?!
— Холодно, — Ника приподнимает веки и ёжится. — Лейла, укрой меня своим одеялом.
— Почему на смерть?! — я снова впадаю в истерику, хватаю Нику за плечи и трясу её, трясу, срывая с её губ ошмётки крови и гноя. — Почему?! Умоляю, почему?!
Ника свешивает голову и начинает храпеть и булькать. Я в сердцах отпускаю её и бью себя по щекам. Каждая пощёчина похожа на взрыв воздушного шарика.
Что делать?!
Решение приходит спонтанно. Я сомневаюсь, что оно верное, но не нахожу иного выхода. Я тянусь к своему рюкзаку, открываю его и начинаю шарить по дну. Бутылка воды. Этот странный картонный символ — глаз в треугольнике. Вот она!
Я достаю камеру, что накануне сорвала с окна. Прижимаю ногтём крошечную — не больше бисеринки — кнопочку. К моему счастью, на корпусе загорается красный индикатор, а голубой глаз, что так напугал меня, начинает искриться и подмигивать.
— Супер, — комментирую я. — Потрясающе.
— Вода там, — бормочет Ника сквозь сон. — Строчка кривая. Я не успею. Спрячь её.
Я не обращаю внимания на её слова. Всё равно они не принесут ничего, кроме лишних сомнений. Я поворачиваюсь и смотрю точно в объектив камеры. Они должны меня услышать!
— Эй, вы, — говорю я уверенно, но дрожь в руках выдаёт моё волнение. — Уроды по ту сторону. То, что вы делаете, зашло слишком далеко. Одна уже умерла. Вторая — вот-вот уйдёт следом. Я требую скорейшего решения этого вопроса. Дайте нам знать, что происходит и для чего. Откройте нам память и путь наружу. Хватит.
Голубой глаз таращится на меня, как зомби. До чего хочется разбить его! Но сначала он должен сослужить мне службу. Даже дерьмо надо использовать с выгодой.
— Не откроют, — шепчет Ника окровавленными губами. — Забудь.
— Кто они?! — я бросаю камеру и налетаю на Нику. — Кто по ту сторону?!
— Это бизнес, — выдавливает она. — Бизнес, Лейла. Я не успела.
— Какой, к чёрту, бизнес?! Боже мой! Боже…
Я хватаю плечи Ники и утыкаюсь в её балахон. Меня бьёт истерика. Ника пахнет сладковатым гноем, потом и пылью. Подступившее отчаяние — водорослями. А мои слёзы не пахнут ничем.
Я ною, воплю, выкрикиваю проклятия. Кусаю губы, стараясь заглушить отчаяние болью. Только облегчение не приходит. Грудь по-прежнему сжимают спазмы, а спину — боль.
— Умоляю, — кричу я, отрываясь от Ники. — Умоляю, выпустите нас! Помогите, хоть кто-нибудь!
Ответом мне становится звенящая тишина. И солёный привкус слёз на губах. Как и всегда. Меня не слышат ни сильные мира сего, ни Бог.
— Оставьте нас… в… покое… — выдавливаю я сквозь всхлипы.
Стены трясутся, преломляясь в зеркале слёз. Световые лучи, пробивающиеся сквозь окно, становятся до одурения яркими. Они пахнут мёдом и сиренью. Но кому нужно солнце, когда за плечами смерть точит косу?