– Я знаю это место, – говорит Хоуп. – Это на побережье Восточного моря. Я была там!
– Правильно, – кивает Одд. – Тогда ты можешь представить это место. Всё это случилось много лет назад, задолго до твоего рождения, но Скала всегда выглядела почти одинаково, все дома громоздились друг на друга и кривились на зубчатом утёсе. Итак, мой папа был капитаном, и однажды они попали в сильный шторм. Он сказал, что в ту ночь волны были высотой в сотню шагов.
Во время шторма папа заметил кого-то в воде, цеплявшегося за большой кусок дерева. Он вытащил тонущего человека из моря. Это было до того, как мир лишился красок, и папа часто говорил, что человек, которого он вытащил из воды, был таким бледным, что казался голубым, а глаза у него были жёлтые, как у кошки. Когда мужчина проснулся, он сказал моему отцу, что он исследователь, возвращающийся домой из экспедиции в Восточные земли, что его лодку разнесло штормом и он был единственным выжившим. Папа сказал, что он никогда не мог понять, было ли это правдой, или была какая-то другая причина, по которой этот человек оказался там, но он всегда подозревал, что за этим кроется нечто большее. Он сказал, что у мужчины были странные татуировки на кистях рук, и если внимательно присмотреться к ним, то они будут двигаться на его коже.
Как бы то ни было, когда они вернулись в Скалу, этот человек – он так и не назвал папе своего имени – сказал: «Я в большом долгу перед тобой. Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, каким бы невозможным это ни казалось, сожги этот пергамент, и я приду навестить тебя».
Он оставил папе этот заколдованный пергамент и ушёл. Папа никогда не ожидал увидеть его снова. Но он сохранил пергамент.
Прошло несколько лет. У папы и его жены родилась дочка, и она была красавицей. Волосы цвета огня, как всегда говорил мне папа, и улыбка, способная растопить ледник. Затем, когда малышке было всего три года, в Скалу пришла болезнь. Погибло много людей. Папа потерял свою жену. Он потерял свою маленькую дочку.
Хоуп резко вздыхает и прикрывает рот рукой.
– Ох, это ужасно. Его сердце, должно быть, было разбито вдребезги.
– Хуже, чем разбито, – говорит Одд. – Папа превратился в тень. Возможно, он продолжал дышать, и его сердце билось, но он не был жив. Не совсем. Просто был. Просто существовал. Однажды ночью, после драки в пабе, он вернулся домой, упал на колени и кричал, кричал и проклинал мир за то, что тот забрал его маленькую девочку и оставил его одного. И вот тогда он вспомнил о пергаменте.
«Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, сожги его, – сказал ему тот человек, помнишь? – Каким бы невозможным это ни казалось». Папа был в отчаянии. И он это сделал. Сжёг пергамент.
В итоге человек, которого папа спас из моря, постучался к нему в дверь на следующую ночь. Папа умолял его вернуть свою семью, но мужчина сказал, что некоторые вещи выше его сил. «Но вот что я могу сделать, – сказал он папе, – так это создать тебе нового ребёнка, такого, который никогда тебя не оставит».
И бедный папа был в таком отчаянии, в таком одиночестве, что согласился.
Хоуп стоит с открытым ртом. Ей нравится думать, что благодаря Сэнди она знает кое-что о мире даже в свои десять лет, но она никогда не слышала ничего подобного.
– И это был ты? – умудряется спросить она. – Ты был новым ребёнком.
Одд смотрит в тёмное небо.
– Первое, что я могу вспомнить в этой жизни, – это то, что я проснулся в точности таким, как сейчас, на полу папиного коттеджа, а папа стоял в дверях и кричал вслед мужчине, что я ему не нужен, что он совершил ошибку. Но мужчина продолжал идти, и вскоре остались только папа и я.
Ну, я полагаю, ты можешь себе представить, что в таком маленьком местечке, как то, никто не может долго хранить тайну. Вскоре все знали обо мне, о чудовище, которое жило с капитаном рыбацкого судна. Многие люди перестали разговаривать с папой. Люди винили меня, если что-то шло не так. Если зима была плохой, то это из-за меня. Если летом была засуха, то это была моя вина. «Чудовище проклято», – шептали они друг другу.
Одд замолкает, чтобы перевести дух, и Хоуп чувствует, что он переживает всё это заново, как будто в этот самый момент вернулся в деревню.
– Это печальная история. Вот как я стал именно таким, каким папа называл меня каждый божий вечер, когда был пьян. – Его голос дрожит. – Он каждую ночь рассказывал мне, что я – проклятие его жизни и как он каждый день жалеет, что попросил ещё об одном ребёнке.
Одд смотрит на Хоуп сверху вниз, и в его глазах столько печали и боли, что у неё щемит сердце.
– Но это ведь не моя вина, правда? – спрашивает он. – Я никогда не просил, чтобы меня создавали.
– Не просил, – отзывается Хоуп, и её глаза наполняются слезами. – Это не твоя вина, Одд.
Он кивает, вытирает глаза.
– Так как же ты оказался с Бабой? – спрашивает Хоуп. – Ты сбежал? Вряд ли тебя можно в этом обвинить!
– Нет. Я не убегал. Может, от меня и не было особой пользы, но я сильный, поэтому папа поручил мне работать на его судне. Представь себе, что чувствовала команда! Но папа настаивал. Однажды, после того как мы несколько недель не получали хорошего улова, команда взбунтовалась. Они схватили меня, назвали проклятием и сказали, что миру было бы лучше без таких монстров, как я. – Он тяжело дышал. – Команда выбросила меня за борт, в море.
Сначала, – продолжает Одд, – когда я был в воде, я дрыгал руками и ногами и пытался плыть. Но потом мне кое-что пришло в голову. – Его лохматые брови сходятся на переносице. – Я понял, что, когда команда выбрасывала меня за борт, папа не боролся, чтобы остановить их. Он не пытался спасти меня. Он просто… наблюдал…
Руки Хоуп сжаты в кулаки, челюсть плотно стиснута.
– Никто в мире не был готов сражаться за меня, – говорит Одд. – И вот я подумал: какой смысл бороться за себя? И я закрыл глаза, перестал брыкаться и метаться и просто позволил волнам унести меня прочь. Я пошёл ко дну, и через некоторое время всё просто сошло на нет.
Я проснулся на пляже дальше по побережью. Не знаю, как долго я пробыл в воде или как далеко меня занесло. Я просто встал и начал идти. Видишь ли, я не ем и не пью, так что мне не нужно было беспокоиться об этом. Я пошёл в лес, и я шёл и шёл до того дня, пока не наткнулся прямо на Бабу. Я рассказал ей свою историю, и она сказала, что с ней я буду в безопасности, что она присмотрит за мной.
Хоуп качает головой.
– Только всё закончилось наоборот, не так ли? – говорит она. – Ты тот, кто присматривает за Бабой. Этот дом – твоя клетка, Одд. Может, на нём и нет решёток, но всё равно это клетка.
Он смотрит ей в глаза и плачет.
– Нам лучше вернуться в дом, – шепчет он. – Неизвестно, когда Баба придёт.
Хоуп не подталкивает Одда к продолжению разговора. Она видит, что, рассказывая свою историю, он вымотался, и неудивительно, если он мысленно пережил подобное заново. Она тихо лежит у него в кармане, пока он неуклюже спускается по веткам, а клетка Элмо раскачивается на мотке пряжи, обвязанном вокруг его талии. Час или около того на свежем воздухе и при лунном свете, похоже, снова улучшили состояние виверна. Его серо-чёрная чешуя блестит, а холодный блеск глаз стал немного ярче. Он тоже настороже, зачарованно озирается по сторонам, когда они опускаются обратно на крышу деревянного дома на ножках, а затем на верхнюю площадку крыльца. Оттуда Одд осторожно опускает клетку Элмо, прежде чем сесть на край крыши крыльца и проворно спрыгнуть вниз.
Одд поднимает клетку и тянется к ручке, когда дверь распахивается.
Там, заполняя огромный дверной проём, глядя сверху вниз на Одда, Элмо и Хоуп с горящей яростью в бесцветных глазах, стоит Баба.
– Заходите-е-е-е-е, мои дорогие, – говорит она, и лёд в её голосе замораживает кровь Хоуп. – Нам нужно кое в чём разобраться.
Глава 21. В которой у Хоуп появляется план
Баба действует молниеносно. Не успевает Одд моргнуть, она наклоняется, хватает его за шиворот и без особых усилий втаскивает в дом, захлопывая дверь.
– Вот чем ты занимаеш-ш-ш-ш-шься, когда старой Бабы нет дома? – кричит она, хлопая Одда по лысому затылку, покрытому шрамами.
– Нет, Баба. Прекрати. Пожалуйста!
Она вырывает птичью клетку из его рук и усмехается:
– Этот виверн принадлежит мне. Всё здесь принадлежит мне и ничто не двигается со своего места!
– Но он болен, Баба. Ему нужен был лунный свет.
– Думаю, я лучше тебя знаю, что нуж-ж-ж-ж-жно моей коллекции! – возглас Бабы превратился в безумный визгливый вопль. Из её гнилого рта течёт слюна, а перекошенные глаза широко раскрыты.
– Ты ошибаешься, – слова Одда тихи, но заставляют Бабу замереть.
– Что ты сказал?
Одной рукой она держит клетку Элмо, а другой – Одда за загривок. Теперь она опускает Элмо на землю и переключает всё своё внимание на Одда, грубо хватая его за лацканы рваного рыбацкого пальто.
– ЧТО ТЫ МНЕ СКАЗАЛ?
Из кармана Одда Хоуп смотрит на разъярённого гиганта, огромные капли вонючей слюны едва не задевают её, когда брызжут из перекошенного рта Бабы.
«Не дави на неё слишком сильно, Одд, – думает она. – Не сегодня».
Возможно, он всё ещё полон гнева и негодования из-за того, что заново пережил печальную историю своей жизни. Возможно, он каким-то образом приободрился после разговора с Хоуп. Или, возможно, с него просто было достаточно. Какой бы ни была причина, Одд выбирает именно этот момент, чтобы наконец ответить.
– Я сказал, что ты ошибаешься.
Баба отпускает его и отступает назад. Она пошатывается, как будто её ударили ножом, и хватается за грудь, и на секунду Хоуп думает, что, возможно, слова Одда каким-то образом навредили Бабе, разрушили заклинание или лишили её части силы. Затем бесформенное, скрюченное, древнее тело Бабы начинает сотрясаться от ярости. Она открывает рот и издаёт нечеловеческий рёв, звук, который Хоуп никогда не слышала и никогда не захочет услышать снова. Она без сомнения знает, что это истинный голос существа, которое не принадлежит этому миру.