– Они поранили их?
Маленькие глазки Хоуп широко раскрыты.
Сэнди сжимает её руку.
– Да, душенька. Поранили. Мне не нравится приближаться к городу, но в ту ночь, когда это случилось, я собирал травы для зелий, которые растут только в той части леса. К тому времени, когда я наткнулся на твоих родителей, было уже слишком поздно. Твои мамочка и папочка погибли, пытаясь защитить тебя. Я подобрал тебя и увёз оттуда, и с тех пор я защищаю тебя.
Хоуп вытирает глаза костяшками пальцев.
– Это моя вина.
– Что? – хмурясь, спрашивает Сэнди.
– Ну, с моими мамочкой и папочкой всё было бы в порядке, если бы не я, так ведь?
Сэнди мягко приподнимает её подбородок, так, чтобы её глаза смотрели прямо в его.
– Никогда так не думай, слышишь меня? Никто не может контролировать то, как появляется на свет. Но ты можешь контролировать то, кем становишься, и след, который оставляешь. Во всём виноваты Император и его Некромант, душенька. Не ты. Ни в коем случае не ты. Это они похитили цвета. Это они испугались тебя и решили убить. И они всё ещё будут бояться тебя, если когда-нибудь узнают, что ты жива.
– Бояться меня? – Эта идея слишком нелепа, чтобы в неё можно было поверить. – С чего бы им бояться маленькой девочки?
– Потому что, – говорит Сэнди, – есть множество людей, которые восприняли бы твой дар как чудо, которые вспомнили бы, как всё было раньше. Это делает тебя могущественной. Но ты должна скрывать свой цвет, пока ещё маленькая. Ты должны защищать его до тех пор, пока не решишь использовать. И это должен быть твой выбор.
Она кивает, но многое из сказанного Сэнди ей непонятно. Он много говорит. Она зевает.
– Я устала.
– Угу, – кивает он. – Прими своё лекарство, будь хорошей девочкой.
Он протягивает ей крошечный флакончик, она откупоривает его и капает несколько капель жидкости себе на язык. Вкус у неё медово-сладкий, и она согревает, пока скатывается по горлу вниз. Почти сразу же цвет на её кисти начинает исчезать, покидая запястье, ладонь, костяшки пальцев. Покидая её пальцы до самых кончиков.
Хоуп осматривает каждую часть своей руки, видя только оттенки серого. Цвет исчез.
– Отныне, – говорит Сэнди, – ты всегда должна носить лекарство с собой. Поняла? И, я думаю, тебе следует принимать его по несколько капель утром, днём и вечером. – Всё ещё сидя на корточках рядом с ней, он похлопывает её по плечу. – Я знаю, что это нелегко принять, душенька. И я не ожидаю, что ты поймёшь всё. Но знай одно: пока я дышу, у тебя есть место, которое ты можешь назвать домом.
Хоуп кивает. Она прячет флакон в карман, а Сэнди встаёт и возвращается к своему месту кучера в передней части кибитки. Вскоре колёса снова загрохотали по неровной земле, когда лошадь вытащила их обратно на дорогу.
Хоуп сворачивается калачиком на кровати, а пёс Оливер заскакивает наверх и прижимается к ней.
– С тобой всё в порядке? – спрашивает он.
– Нет. Я не хочу отличаться от всех остальных.
– Я понимаю. Ты боишься?
– Нет. Может быть. Совсем чуть-чуть.
– Я тоже буду защищать тебя, – говорит Оливер.
Она чешет его за ушами, и он прижимается к её руке.
– Я знаю.
Оливер кладёт голову ей на ноги, закрывает глаза и, как способна только собака, засыпает за три секунды. Хоуп оглядывает кибитку, удивляясь, почему всего полчаса назад её жизнь казалась такой безопасной, серой и будничной.
Теперь она знает великую и ужасную правду: мир носит маску. То, что она видит, нереально. А то, что скрывается за маской, – это цвет, чудесная, сияющая вещь. Она видела его всего несколько минут, но её сердце уже чувствует себя немного пустым без него. Это несправедливо, думает она, что каждый в Доминионе должен жить без цвета только потому, что так решил один человек.
И её сердце становится ещё более пустым, потому что тот же самый человек, Император, украл у Хоуп её жизнь. Призрачная жизнь с мамочкой и папочкой разворачивается в её голове. Может быть, жизнь со школой, друзьями её возраста и настоящим каменным домом.
Хотя не то чтобы эта жизнь была такой уж ужасной, думает она, почёсывая дремлющего Оливера за ушами. Но всё же…
Однажды она хотела бы встретиться с Императором. Она не уверена точно, что будет делать, когда этот день настанет, но в глубине души знает: для Императора этот день не будет хорошим.
Глава 5. В которой Дэррок начинает новый проект
Вдали от каравана Сэнди, на окраине сияющего серого города, Дэррок Гвендл подметает мощёный двор фермы своей бабушки. День жаркий, и, расхаживая взад-вперёд, взад-вперёд, Дэррок наблюдает, как капельки пота стекают по пологому склону его носа и капают на камень.
Он сметает всё в угол двора к уже образовавшейся куче рассыпанного сена и грязи, а затем останавливается, опирается на метлу и смотрит вверх. Небо – это необъятное, бескрайнее полотно бриллиантово-серого цвета. Но пока Дэррок наслаждается теплом солнечных лучей на своём лице, его гложет острая печаль. «Оно не должно быть серым, – думает он. – Оно должно быть голубым – на что бы ни был похож голубой цвет».
– Ты витаешь в облаках. – Голос бабушки пугает его.
Она идёт через двор фермы, держа в руках стакан воды для него. Он жадно выпивает его.
– Ты проделал отличную работу во дворе, – говорит она, оглядываясь. – Чистота и порядок. – Она постукивает ногой по булыжной мостовой. – Да. Отличную. Тогда, думаю, на сегодня ты можешь быть свободен.
Дэррок переводит взгляд с пустого стакана на свою бабушку.
– На сегодня всё? Так рано?
Миссис Гвендл кивает.
– Ну, вряд ли я могу ожидать, что ты будешь работать весь день, не так ли? Только не в твой день рождения.
Дэррок моргает.
– Ты имеешь в виду… Но я думал…
– Ты думал, я забыла об одиннадцатом дне рождения моего единственного внука? Батюшки, сынок, я не настолько старая и немощная. Пока нет. – Она улыбается ему. – Идём же.
Дэррок следует за старушкой в дом, на кухню, где запах морковного супа с пряностями ловит его в объятия.
– Мой любимый, – говорит он, заглядывая в бурлящую кастрюлю и глубоко вдыхая.
– Закрой глаза.
Он поворачивается лицом к бабушке.
– Что?
– Закрой глаза, мальчик.
Как всегда, он делает то, что она говорит. Он слышит, как открывается дверца шкафа, слышит какой-то шорох, но не осмеливается украдкой взглянуть.
Наконец, как раз в тот момент, когда он думает, что может взорваться от любопытства, она говорит:
– Хорошо. Открывай.
Он смотрит. Она стоит перед ним, протягивая ему что-то. Это длинный кожаный мешочек. Медленно он протягивает руку и берёт его, ощущая мягкую кожу в своих руках, вдыхая её запах. А внутри что-то ещё. Его сердце начинает биться быстрее, пока пальцы обводят форму тонких, твёрдых предметов, лежащих внутри.
– Скорее открывай! – хихикает миссис Гвендл.
Дрожащие руки Дэррока находят проём и растягивают его. Он заглядывает внутрь и находит пять совершенно новых кистей для рисования. Не те, что для покраски стен или заборов вокруг фермы. А другого вида. Те кисти, что используются для рисования картин.
Он достаёт каждую кисть, изучая её гладкую деревянную ручку, проводя пальцами по мягкой соболиной щетине разных размеров.
– Я знаю, что старые кисти твоего дедушки уже немного истрепались, – говорит она ему. – И хотя ты за ними ухаживал, у всего есть свой срок. Я подумала, что пришло время тебе приобрести что-то своё. Несколько кистей, которые принадлежат только тебе.
Дэррок не знает, что сказать. Слёзы застилают ему глаза.
– Спасибо тебе, бабуля. – Он обнимает её. – Я всегда буду хранить дедушкины кисти. Я бы никогда их не выбросил.
– О, я знаю, – говорит она, шмыгая носом. – А теперь иди. Опробуй их!
Она прогоняет его, и он мчится наверх, в свою комнату. Он аккуратно кладёт кожаный мешочек на кровать, открывает его и раскладывает свои новые кисти по размеру, улыбаясь. Затем он смотрит на дальнюю стену своей спальни, где стоит покосившийся мольберт, окружённый кусками старого холста и дерева. Рядом с мольбертом маленький письменный стол Дэррока почти полностью скрыт под грудой других деревянных обрезков, баночками с серой краской, палитрой и старыми потрёпанными кистями его дедушки. Именно здесь, в этой маленькой комнате, Дэррок в течение последних нескольких лет учился рисовать.
Его дедушка любил рисовать, по крайней мере так ему рассказывала бабушка. По всему дому развешаны дедушкины картины. Они красивые, в основном с изображением фермы, моря и пологих холмов. Есть даже портрет бабушки, написанный давно, когда она была намного моложе.
Он подходит к заваленному бумагами столу, его пальцы касаются баночек с краской с названиями, от которых у него становится легче на сердце. Жёлтая охра. Сырая умбра. Сожжённая сиена. Для зрения Дэррока эти краски – не что иное, как различные оттенки серого. Сейчас он задаётся вопросом, как задавался им бесчисленное количество раз до этого: как же выглядели эти краски, когда на них смотрел его дедушка? Когда в мире ещё были цвета.
Жажда этого знания почти болезненна.
Дэррок выходит из-за стола, берёт несколько своих начатых картин. На одной из них изображена ферма в лучах восходящего солнца с самой высокой точки бабушкиного участка. Ему нравится эта картина. На другой нарисованы лодки для ловли крабов, направляющиеся из города в открытое море. Хотя Дэррок никогда бы этого не сказал, он считает, что у него неплохо получается. Его последняя картина, всё ещё стоящая на мольберте, – автопортрет. Когда бабушка увидела его, в её глазах стояли слезы. Слезы гордости.
Дэррок снова отступает назад, скрестив руки на груди. На этот раз он не смотрит на конкретную картину или кисть и не размышляет о цвете краски. Нет. На этот раз он смотрит на пустую серую стену и воображает.
С некоторых пор он знал, что хочет это сделать. Но это большая работа, и он ждал, пока не решит, что достаточно хорош. Теперь он думает, что, возможно, готов. И бабушка только что подарила ему новые кисти. Разве это не знак?