Кончив завтрак, Водянистый уже искал по карманам две копейки, когда в дверь резко позвонили. Кого это несет? Только этого ему и не хватало. Фома на цыпочках подкрался к глазку. Через немудреную оптическую систему он увидел любопытное лицо соседки Розы Семеновны. Нейлоновая сорочка сразу мокрым рядном прилипла к спине. Его поставили на контроль. Эта не отцепится, сейчас по плечи в щелку залезет. Водянистый пригнулся, прилип к стене и крадучись бросился искать, куда бы спрятать Незнакомку. Под диван влезла бы разве что только газета. Оставался здоровенный резной, словно рыцарский замок, гардероб. Фома в одну минуту открыл дверцу и тихонько произнес:
— Сюда давай, сюда.
Незнакомка с округлыми от удивления глазами следила за Фомой.
— Для чего это?
— Так нужно, лезь. — И, втянув голову в плечи, Фома под локоток подтолкнул девушку в пропахший нафталином шкаф. Из бабкиных отрепьев, как стая воробьев со жнивья, тяжело фуркнула моль. Незнакомка, словно крышку гроба, закрыла за собой дверку.
Фома принял невозмутимый вид, дважды показал зеркалу здоровые зубы и отправился открывать. Вот идиот. Сам виноват. Нужно было еще до рассвета с ней распрощаться. А он все тянул. Теперь старушенция непременно потурит его с квартиры за моральное разложение.
Роза Семеновна едва успела отскочить от двери.
— Я вас не ударил? — вежливо спросил Фома.
Во дворе эту бывшую опереточную певичку называли Летучей мышью. Она видела в полной темноте и слышала ультразвук. Непонятно по какой причине Роза Семеновна надела сегодня кокетливую черную шляпку со страусовым пером и вообще вырядилась как на праздник.
— Вам телеграмма, многоуважаемый.
Водянистый развернул пожелтевший квадратик и прочитал: «Приезжай. Мать тяжело больна». Фома опешил — мать умерла год назад. Он снова напряженно вчитывался в выцветшие строки: Телеграмма была настоящая. Прошлогодняя. В свое время Фома ее не получил. Думал, затерялась. А оказывается, эта старая Летучая мышь перехватила ее и держала у себя дома за вазоном целый год. Огненный змей выскочил из Фомы, гарцуя на хвосте, дыша дымом через ноздри. Ведь из-за этой неполученной телеграммы он тогда опоздал к матери. Не успел вымолить у нее прощения за тот отрезанный от ее сердца ломоть хлеба.
Раскисшей осенней дорогой, вдоль черной акациевой посадки, сжигая легкие, он вбежал в родное село. Его плащ, портфель с лекарствами, брюки были забрызганы грязью. Люди, возвращавшиеся с поля, остановились и осуждающе смотрели ему вслед. Ну и сынки пошли: последнюю материну волю не исполнил. Не приведи господи нам такого сына. Озираясь, Фома бежал, скользя в в рытвинах, пряча от всех сухие красные глаза. Он упал на высокий холмик свежего чернозема на убогом сельском кладбище, грыз ржавую траву и выжимал из себя слезы. Но ни одна не вытекла. Разве выжмешь из камня слезу? Он бил кулаками в землю и безмолвно кричал: не успел, не успел, не успел. И лишь сам, сам был в этом виноват. В последнее время он очень редко проведывал мать. То диплом, то кандидатский минимум, то диссертация, то конкуренция. Еще и оправдывал себя при этом, что старается для матери, чтобы гордилась она ученым сыном. Разум учился, сердце спало… Три месяца хата простояла пустой, с забитыми накрест окнами, а весной Фома продал ее одному художнику под дачу. А деньги положил на сберкнижку и подмигнул синеньким «Жигулям» на плакате. Все, что ни делается на свете, все к лучшему.
— Вы? Так это вы?.. — Огненный змей в Фоме выпустил когти, целясь в морщинистое горло Розы Семеновны.
— Вы не приглашаете меня войти? — Роза Семеновна тем временем ловко ввинчивалась под рукой Фомы в дверной проем. — Никогда не думала, что вы такой галантный кавалер. Невеста на руках? Ах, какой шарман! Да об этом весь двор должен знать…
И Водянистого словно облили из огнетушителя. Его раскаленный праведный гнев начал угасать. Фома криво улыбнулся. Эту пьяную от любопытства мышь нужно было немедленно растоптать, а он стоял и стоял, нервно покусывая губу. И откуда у людей этот болезненный интерес к чужой жизни? А это пещерное существо лезет и лезет. И нужно молчать, потому что гнев гневом, а на ее крик сбежится весь пенсионный двор. Она станет вопить: «Убивают! Насильник! Организовал притон! Ходят тут всякие!» А всякие будут слушать и говорить, слушать и говорить. На суматоху прибежит дворник, а за ним милиционер с протоколом: почему у вас проживает непрописанная особа, почему сразу не сообщили куда следует. И поведут Фомочку под белые рученьки, сообщат по месту работы. Аспирант Груенко первый же покатит на него бочку, и останется от Водянистого на кафедре мокрое место.
— Извините, я тороплюсь на работу, — потупившись, промямлил Фома, сминая телеграмму. — Благодарю.
— Ох уж эти мне современные влюбленные, — игриво стрельнула глазками Роза Семеновна, смекнув, что отныне Фома у нее в кулаке. — Все у вас от сих до сих. Вот я в молодости… У меня первая брачная ночь была полярной. После этого мы расстались. На вашем месте я позвонила бы на работу и сказала, чтобы меня не ждали.
— А вы еще не позвонили? — скучно спросил Фома.
— Что вы! Т-с-с. Это будет наша тайна. Я никому не скажу, что к вам приехала невеста. Шерше ля фам!
Так у Фомы появилась невеста. Сбитый с толку, потерянный, он вернулся в комнату. Ну и дела. Без меня меня женили. Незнакомка неслышно, словно солнечный зимний лучик, шагнула ему навстречу. И Водянистому показалось, что она вышла из шкафа прямо сквозь дверцы, проникла, как вода сквозь воду, как дым сквозь дым. Замороченный Фома понял, что она вошла в его жизнь, и это было совершенно очевидно.
С мутным взглядом Водянистый сел за стол и принялся нещадно дергать себя за чуб. Его накрыли. Теперь незаметно избавиться от Незнакомки не удастся. Роза Семеновна непременно поинтересуется, не спустил ли ее Фома в прорубь. И, загнанный в глухой угол, Водянистый тоскливо, с ненавистью взглянул на свою ночную находку.
Впервые в жизни он опаздывал на экстраординарное заседание кафедры, где должна была утверждаться очередь на защиту.
Незнакомка улыбнулась грустной виноватой улыбкой, стала за его спиной и положила свою прохладную ладошку на раскаленный лоб Фомы. И это было так естественно, что он перестал дышать, чтобы не испугать эту робкую ночную птицу счастья. От ее ласкового сочувствия повеяло чем-то невероятно давним, но очень родным. Золотистым морозным духом соломы, которая потом взрывалась молочным дымом, превращаясь в изначальную тепловую энергию, в соломенное солнце, предзакатно угасавшее в печи. «Ты болен, Фомушка?» — спросила тогда мать, склоняясь над ним, вбирая в свою шершавую прохладную ладошку частицу его раскаленной боли, его недуга.
И Фома ощутил удивительный покой. Можно ли сердиться на собственное сердце, когда оно болит, раздваиваясь? И он с неизведанной смелостью решил: пусть Незнакомка посидит тут до вечера. А там посмотрим. Он запер свою невесту вместе с котами на три замка.
Водянистый опаздывал на кафедру. Он бежал по улице, расталкивая закутанных прохожих, выдыхая клубки пара, и его душа опережала тело. Пухлый портфель с папкой оттягивал руку, будто там лежал украденный на стройке кирпич.
Свою диссертацию мудрый Фома строил так. Пригнал бульдозер и расчистил квадрат. Натаскал на площадку железобетонные блоки из чужих книг и начал выкладывать. Старая панель, тонкий слой собственных чернил. Снова чужой кирпич. Вот тут поплюем, а тут подмажем. День за днем, этаж за этажом, абзац за абзацем. Его типовая диссертация хорошо вписывалась в микрорайон точно таких же. Он не так глуп, чтобы придумывать воздушные замки. Водянистый прекрасно знал, что главное в диссертации — это длинный список литературы в конце. Естественно, чем шире основа, тем выше пирамида.
Стандартная? Пустое. Век такой: стандартизация и унификация. Время одиночек в науке миновало. В научных подразделениях нужно шагать в ногу, скосив взгляд на грудь четвертого человека. Выскочки не нужны. Так думал Фома, когда его начинали тревожить сомнения, есть ли у него талант. Он ведь бездарность.
Так что из этого? Он уже был на седьмом этаже, а где-то далеко внизу ездили на заводы, устанавливали психологический микроклимат в коллективе его умные однокурсники, хотя сами грызлись в тех лабораториях из-за премии за малую механизацию. Спорили на ножах, кто лучше знает человека: психология или литература, а он, глупый Фома, над которым все смеялись, потихоньку лез на четвереньках на неприступную гору, осмотрительно обминая колючие тернии, и уже видел снежно-белую вершину карьеры, вот-вот намереваясь ухватить свои кандидатские рубли.
Запыхавшийся, обливающийся потом Фома прыгал вверх через три ступеньки. Его кнутом хлестал по спине последний звонок. Такого еще не случалось. Всегда и всюду он занимал очередь до восхода солнца: за керосином, за наукой. Такая уж у него была мудрая повадка. И вот сегодня опаздывал.
Перед самой аудиторией Водянистый закутал горло шарфом, пощупал миндалины, жалобно сморщился и просунул голову в дверь. Кворум был полный. Фома осмотрелся внимательней — его постоянное место возле профессора Забудько уже было занято. На том месте именинником восседал аспирант Груенко.
Водянистый ужом проскользнул к ближайшему свободному стулу и присел на краешек. И все осуждающе оглянулись на него. Даже портрет основателя эмбриональной психологии, отпечатанный офсетным способом, нахмурил лохматые седые брови. Факультетские дамы стали сразу тыкать в Фому пальцами и перешептываться. Так, по крайней мере, ему показалось.
В детстве он любил повиснуть на ветке головой вниз и теперь часто видел мир именно так — наоборот. Все эти неопределенные улыбки и перемигивания репьями липли к его костюму-тройке. Фома сжался в скромный тряпичный узелок. А что, как Роза Семеновна успела позвонить сюда и все уже знают про его «невесту»? И его репутация борца за моральную чистоту дискредитирована? Ага, нам вычитывал, а сам такой, сам не без того — будут потирать руки злопыхатели. А ночью измажут дверь квартиры дегтем. Аспирант же Груенко, сам известный бабник, немедленно настрочит докладную в ректорат.