Фома сжал веки и хрипло сказал:
— Уже поздно…
А когда снова зеленоватой водой залила комнату луна, когда телеантенны на крышах начали ловить сигналы из вселенной, комната ожила. Цветочный ветер зашелестел бумагами. Фома завертелся в своем кресле, целомудренно прищуривая глаза, — от окна к нему шла прозрачная лунная Незнакомка, дыша горьковатой свежестью весеннего леса, талой водой, первыми подснежниками. Фома отчаянно закрывал глаза, думал о своем рыцарстве, долготерпении и сдержанности, которые она со временем оценит.
— Ты спишь? Не спи… Целуй меня. Сегодня такая безумная ночь. Я начинаю просыпаться… — Она легонько касалась горячего лба Фомы раскрытыми пьянящими почками губ, вдыхала в него свою безумную молодость, свою жизнь. А Фома вдавливался в кресло, его лоб покрылся потом, он с ужасом думал о последствиях, об ответственности, которые сразу же навалятся на него. Она не ведает, что творит, он не может воспользоваться этим минутным настроением, он будет держать себя в руках…
— Проснись, любимый, поцелуй меня, — молила она влажными жгучими губами. — Я хочу быть, как все, как обыкновенная женщина. Тогда я навсегда останусь с тобой.
Фома понимал, что это так, что это правильно, нужно слушаться голоса крови, иначе она может вскипеть, разложиться на ржавчину и воду, но не пошевельнулся. Нужно было забыть все, прижать к себе эту шелковистую камышинку, защитить ее ото всех ветров собою, своим телом, но он сидел и каменел, превращаясь в молчаливую, глухую, холодную глыбу.
— Держи меня, потому что у меня нет земного веса, меня куда-то несет ветер, а ты спишь… Я хочу врасти в тебя, наши корни должны переплестись, иначе все пропадет, сгинет, и меня больше не будет, — говорила она, вдыхая в него любовь, тщетно стараясь разбудить, вывести его из зимней спячки.
А он думал, что теряет свой единственный на свете шанс, который природа подарила ему, чтобы слиться с нею, стать живым звеном в цепи всего живого, но спал, посвистывая носом, нарочно храпел, булькал, словно сосал что-то жирное, смиренно сложив руки на груди.
И Незнакомка увяла, руки ее опали, глаза погасли, и она с обидой сказала:
— Спи, спи, всю жизнь проспишь, лодырь.
И упала лицом на диван. Но пружины даже не скрипнули — это легла на постель белая тень.
Ночью аист, тяжело махая крыльями, словно нес в клюве спеленатое счастье, пронесся над домом и полетел дальше. Фома хотел крикнуть, остановить его, но каменный язык не шевельнулся. Скупые слезы потекли по его пропаханным морщинами скалистым щекам.
Утром он проснулся оттого, что по комнате перепуганно порхало маленькое трепещущее сердце, с размаху биясь о стены, окна, запутываясь в портьерах. Это заблудившаяся синичка тщетно искала выхода из кельи.
— Смотри, это весна прилетела, — радостно сказала Незнакомка за его спиной.
Водянистый накрыл птичку своей «олимпийкой». Незнакомка долго дула в нежный пушок, отогревая синичку своим дыханием, накормила крошками с руки и с сожалением выпустила ее в форточку:
— Лети!
Синица обрадованно чирикнула и махнула к подружкам, которые дружно рвали соседское сало в прибитом на подоконнике посылочном ящике.
В то утро Незнакомка впервые захотела выйти на улицу. Фома обрадовался. Камень спал с души. Она ничего не помнила. Все будет хорошо. Для чего усложнять и без того сложную жизнь? Все будет ладком, мирненько, спокойненько. Ни к чему слишком горячее и слишком холодное, когда есть теплое.
— Пойдем на птичий рынок, — попросила она. — Мне так не хватает щебета. Он всегда стоит у меня в ушах.
Фома подумал, что у нее тоже, вероятно, не все в порядке с давлением.
И тут в дверь пронзительно, надрывно позвонили. Водянистый, словно микроб под электронным микроскопом, засуетился, ища, куда бы спрятать Незнакомку, но она уже сама, презрительно усмехнувшись, шагнула в шкаф прямо через закрытую дверь.
На пороге стоял милиционер, вежливо держа под козырек:
— Тут поступил сигнал.
— Какой, о чем? — побледнел Водянистый, краем глаза заметив, как качнулась занавеска в окне напротив.
— Да на ваших котов. Они своим поведением нарушают распоряжение горсовета.
— Какое еще?
— А то, что после двадцати трех ноль-ноль в домах должна быть тишина. Прошу придерживаться порядка. Мы обязаны реагировать на жалобы. Хотя, — милиционер дружески подмигнул Фоме, — я их понимаю: весна! Будьте здоровы.
На дворе и вправду была весна. Дворник огородил веревкой двор и сбивал с крыши здоровенные сосульки. Ледяные бомбы падали и взрывались внизу искристыми осколками.
На улице Незнакомка остановилась, ухватившись за Фомино плечо:
— Погоди, я совсем опьянела.
На них оглядывались. Встречные молодцы нахально старались заглянуть Незнакомке в глаза, не обращая никакого внимания на Фому. И тот страшно, до безумия, ревновал, понимая, что он ничего не стоящий довесок к ней.
— Идем отсюда, ноги промокнут, — дергал он Незнакомку за рукав, стараясь скрыть ото всех свое единственное сокровище.
Лишь на рынке Фома ожил. Тут пахло хорошо знакомым: парующей землей, свежей соломой, мокрым деревом, шерстью разного скота. На солнышке за дощатыми рядами дремали аквариумисты. В блестящих стеклянных кружках, словно блестки в волшебном фонаре, кружились вуалехвосты, пучеглазые рыбы-телескопы, загадочные скалярии и золотые рыбки. Фома, вспомнив своих прожорливых котов, потащил Незнакомку дальше.
В царстве пернатых они застряли надолго. Незнакомка вертела во все стороны головкой, безошибочно угадывая по пению название птичек. «Откуда она все это знает?» — удивлялся Фома. Ему же больше всех импонировали безотказные глиняные соловьи. А она разговаривала с попугаями, считала коленца канареек, зачарованно впитывала в себя весь этот гвалт, трещанье, цоканье, удары крыльев, будто в безумной весенней какофонии звуков слышала голос жизни.
— Теть, купите синичку. — Какой-то ловкий, розовощекий хулиган и двоечник дергал ее за рукав. — Первый сорт, совсем свежие. Кербель штука.
Знакомая синичка снова билась в клетке.
— Будь добр… — Незнакомка умоляюще заглянула Фоме в глаза. И снова за какой-то рубль он мог сделать человека счастливым. Это стоило так дешево. И он сделал это, хотя прежде хорошенько подумал бы, прежде чем кидать деньги на ветер. Он все-таки здорово изменился.
— Лети на волю, глупенькая. — Незнакомка открыла проволочную дверцу.
Обеспамятевшая синичка рванулась в небесную высь, но, сделав круг, села Незнакомке на плечо.
— Вот это да! — присвистнул подросток. — Я бы вам платил, если б вы со мной на ловлю ходили.
На вытоптанной площади Фома приценивался к нутриевой шапке, бил по рукам, сходился и расходился, ругая на чем свет стоит всех этих спекулянтов, но ничего так и не купил, потому что шла весна.
На выходе под забором их остановил сиплый басок. Таким голосом могла говорить большая, в рост человека, телефонная трубка. Но говорил человек:
— Алло, кореш, тебе пыжик нужен?
На сосновом ящике сидел сизый, с вермутом вместо крови человек в знаменитой, изготовленной по спецзаказу шапке профессора Забудько.
— Нет-нет, — испугался Фома, таща изо всех сил за собой Незнакомку.
— Тогда купи собаку, очень ученая, на газетах спит. А ну служи!
Чесоточный песик с большими ушами поднялся на задние лапки.
— На приеме у начальства, — подмигнул Фоме мужичище и хлестнул песика ремешком. — Голову ниже. Купите, а то все равно утоплю.
— Купи, Фомушка, ты добрый, — взмолилась Незнакомка.
— Не покупайте, не покупайте, — каркнула черная особа, влезая между ними. — Это у него неразменный рубль. Купят, отмоют, вычешут, а он назад убегает, к этому супостату.
— Почему так? — удивился Фома.
— Потому что знает, короста, что только этому бродяге и нужен. Он им тут уже десять лет торгует.
— А вы откуда знаете? — еще больше удивился Фома.
— Да кому ж еще это несчастье, — она кивнула на сизоносого, — кроме меня, нужно.
И Фома купил. Он все-таки очень изменился.
Новая мысль о солидарности всех оскорбленных заставила его задуматься. И то, над чем бы он прежде свысока, презрительно посмеялся, стало ему не смешно. Ему стало страшно за всех тех, которые бездушно смеются.
И прежде всего за себя.
Чем он лучше? Его судьба тоже в чьих-то руках. Кто он будет завтра, если провалится с диссертацией? Тоже никто. Потому что сам — никто.
Фома осторожно, вел Незнакомку назад в свой уютный домашний мир, все время ощущая на спине чей-то всевидящий взгляд.
А на углу, возле самого их дома из дырявой водосточной трубы зашелестела вниз страшная ледяная бомба, целясь острым клювом в темя Фомы… Он отшатнулся в сторону, совсем забыв о Незнакомке, спасая себя. Подсознательно, но крепко сидел в нем этот инстинкт самосохранения. Холодной сверкающей смертью поцеловала глыба асфальт позади Водянистого, и он помертвел, всем телом ощущая, как возвращается к нему многолетний ползучий страх.
Щенок присел, прижав уши, взвизгнул и махнул вдоль улицы, подобрав обрубок хвоста. Вот так же в этот момент, подобрав куцый хвост, рванула от Фомы, разбрызгивая лужи, его напуганная сызмала душа.
Нет, не до конца, видно, вылила бабка Князиха его детский испуг. Сидел тот страх глубоко-глубоко, зацепеневший, как маленький Фома в грязной яме в тот мартовский день, когда далекий фронт уже гремел за косогорами, а над ямой, в вышине, над селом, над всем залитым весенней водой миром разнесся ржавый звук, что разрывал воздух, выл иерихонской трубой, вещая катастрофу. И казалось: сейчас раздастся такой взрыв, который поднимет село, маленького Фому на вершину гигантского гриба, высосав все из глубокой желтой воронки. Закрыв уши, маленький Фома с ужасом ждал, когда это все произойдет.
Но поблизости, за сараем, на землю упало что-то совсем легкое, шлепнуло, словно листок на ладонь, и стихло.
— Фомушка, где ты? — крикнула через минуту оттуда мать. — Иди погляди-ка, что иродовы души придумали.