Глава тридцать третья
Думая о своей молодости, большинство из нас вспоминает какие-то поступки, от которых мы теперь кривимся и краснеем. Почти все мы делали что-то такое, чем вовсе не гордимся и что никогда бы не повторили сейчас. Быть может, вы даже радуетесь, что тогдашние глупости обошлись без последствий, и благодарите судьбу за то, чему научились. Я тоже получил урок – одной страшной ночью в Онтарио. И урок этот достался мне очень дорогой ценой.
– Дай-ка еще пивка! – обернувшись через плечо, сказал Джон.
Я сидел на заднем сиденье с ящиком холодного пива на коленях. Всем нам было по семнадцать лет.
Джон сидел впереди на пассажирском сиденье, а за рулем – его девушка Лиза. Мы направлялись к друзьям на вечеринку – куда-то в глушь, в загородный дом.
Предполагалось, что Лиза не пьет: она же за рулем. По крайней мере, не налегает на алкоголь так рьяно, как мы. На самом деле… на самом деле, открыв запотевшую жестяную банку и сделав хороший глоток, Джон передал пиво подружке, и та втянула в себя чуть ли не половину разом.
– Отпад! – проговорила она, шумно отдуваясь. – Теперь поберегись: начинаю портить воздух!
С этими словами она стукнула себя кулаком в грудь, разинула рот и рыгнула, словно здоровенный мужик.
– Ну ты крута! – проговорил Джон и, обхватив ее, чмокнул в шею.
Лиза повернулась к нему и поцеловала в ответ. Затем снова посмотрела на дорогу… и резко вывернула руль, заметив, что нас несет к обочине.
К счастью, на глухой проселочной дороге не было ни попутных, ни встречных машин. Вокруг по обе стороны дороги простирались кукурузные поля, едва заметные в кромешной тьме. Мы мчались по бескрайним просторам, одни в целом мире, ничего вокруг не замечая и не боясь.
От выпитого у меня шумело в голове, и желтые лучи фар расплывались перед глазами. Я прислонился лбом к оконному стеклу и смежил веки.
Прежде всего надо признать, что в семнадцать лет я был круглым идиотом. Такой классический подросток-бунтарь.
Связано это было с обстановкой, в которой я рос. Отец работал юристом в крупной корпорации, мать трудилась в риелторском агентстве, причем весьма успешно. Они долго не решались заводить детей – тщательно к этому готовились, выбирали идеальный дом в идеальном районе. К тому же оба хотели сначала сделать карьеру. Бо€льшим пожертвовать предстояло матери, так что она откладывала мое рождение, сколько могла. Когда я появился на свет, ей исполнилось тридцать семь и она была директором риелторской фирмы с многомиллионным оборотом.
На три месяца она взяла отпуск по беременности и родам, однако продолжала работать из дома; затем наняла няню, чтобы та следила за мной, готовила еду и прибиралась. В сущности, матери требовалось то же, что и всем работающим женщинам, – «жена», чтобы поддерживать огонь в очаге.
К несчастью, когда мне было два года, этот огонь разгорелся чересчур ярко. Отец начал изменять матери с молоденькой няней. Последовал тяжелый развод, суд – и отец потерял все. Мать отобрала у него не только пентхаус в центре города и летний дом на озере Мускокас, но и «Мерседес», и полную опеку надо мной.
Отец получил право меня навещать – не думаю, впрочем, что сам он хотел чего-то большего; а год спустя юная няня сбежала от него с каким-то студентом. Полгода отец прожил в одиночестве в квартире на Квин-стрит. И однажды ночью, поужинав замороженной пиццей, сунул себе в рот револьвер и спустил курок. Когда я стал постарше, мать рассказала мне, что в этот день его обвинили в растрате.
А в моей жизни одна няня сменялась другой. Мать целыми днями пропадала на работе, видя во мне, пожалуй, еще один свой актив, требующий инвестиций. Так что, как вы, наверное, поняли, счастливым мое детство назвать нельзя.
Когда мне исполнилось двенадцать, мать решила, что постоянно приглядывать за мной больше не нужно.
– Райан, – сказала она, – ты уже вполне можешь сам себе приготовить завтрак и обед и вовремя собраться в школу.
Она добавила, что хочет вырастить из меня независимого, самостоятельного человека, который способен сам о себе позаботиться. Так что няню сменила миссис Палисси, кухарка и домработница, получившая распоряжение заодно приглядывать за мной, когда я дома. Она не готовила бутерброды в школу, не стирала мою одежду и уж точно надо мной не «хлопотала». Теперь мне приходилось все делать самому.
От меня больше не требовали сразу после школы идти домой, желания поскорее оказаться дома тоже не возникало; вечера я стал проводить у друзей. Их матери тоже работали допоздна, но за ними хотя бы не шпионили ворчливые домработницы.
Первую банку пива я выпил у Джона в тринадцать лет. По вечерам мать показывала покупателям дома, возвращалась поздно, и свободы у меня было куда больше, чем обычно бывает у подростков. До сих пор не знаю, в самом деле она верила, что я буду вести себя как ответственный взрослый человек, или просто прятала голову в песок.
В четырнадцать мы с Джоном познакомились с марихуаной. Джон пошел и дальше: на празднование Валентинова дня принес в школу пирожки с гашишем, угостил одноклассников и за эту проделку вылетел из школы. Мне, по крайней мере, хватило ума ему не помогать.
Теперь мы учились в разных школах, но оставались друзьями. Джон определенно шел по кривой дорожке: не пересказать, сколько раз он втягивал меня в неприятности. Однако именно нашей дружбе я обязан самым важным в жизни уроком.
Глава тридцать четвертая
Когда я проснулся, мы по-прежнему ехали, но теперь с обеих сторон нас окружал густой темный лес.
– Где это мы? – спросил я, протирая глаза и озираясь вокруг.
– Почти на месте, – ответил Джон. Он поднес к губам пинту виски, открыл бутылку и сделал большой глоток.
– Дай-ка и мне! – сказал я, потянувшись к нему.
Джон обернулся и передал мне виски. Он был уже совсем «хорош».
– Йо-хо-хо! Сегодня ужремся в хлам! Ну-ка… – Тут он выкрутил до отказа ручку приемника, и салон заполнили пронзительные вопли AC/DC. – Так, а как тут открывается крыша? – спросил он, потянувшись к приборной доске.
Лиза протянула руку, нажала какую-то кнопку, и затемненное стекло над нашими головами с тихим шорохом отъехало в сторону. Свежий ветер ударил в лицо; запрокинув голову, я увидел над собой звезды.
Джон влез ногами на сиденье и, привстав, высунул голову наружу.
– Эгеге! – прокричал он. – Вперед, только вперед!
Лиза снова расхохоталась и сделала музыку еще громче. Теперь казалось, что басы и ударные грохочут прямо у меня в голове.
Джон поставил ногу на приборную панель и приподнялся, высунувшись в люк по пояс.
Как бы я ни был пьян, тут мне стало не по себе. Что он вытворяет? Хочет вылезти на крышу?.. Впрочем, соображать было нелегко, а пошевелиться – еще труднее.
– Да ты совсем рехнулся! – со смехом проговорила Лиза… и вдруг вскрикнула совсем другим тоном, громко и отчаянно: – Блин!..
Все случилось очень быстро. Удивительно, что я, пьяный почти до бесчувствия, увидел и понял, что произошло.
На дорогу выскочил енот, и Лиза резко свернула влево, чтобы его объехать. Машину занесло. Я сильно приложился лбом о боковое стекло; Джон вывалился из машины – только ноги мелькнули в воздухе, словно его подхватил и унес ураган.
А в следующий миг мы врезались в дерево.
Глава тридцать пятая
Не знаю, сколько я пролежал без сознания. Казалось, всего пару секунд. Но, должно быть, дольше: когда я очнулся, играла уже не AC/DC, а какая-то другая, неизвестная мне группа.
Медленно, словно пробуждаясь от сна, я сел, поднес руку ко лбу. Лицо было чем-то измазано: я не сразу понял, что это кровь и идет она из раны возле левого виска. Проморгавшись и протерев глаза от крови, я огляделся.
Лиза лежала, навалившись грудью на руль. Она не шевелилась. Я попытался открыть дверь: руки страшно тряслись, но в конце концов мне удалось повернуть ручку и вывалиться наружу, на мягкую траву. Здесь я упал на четвереньки, и меня вырвало.
Следующее, что помню – как пытаюсь поднять Лизу. Голова ее бессильно падает на спинку сиденья. Она смотрит прямо на меня – широко открытыми, невидящими глазами.
Меня охватила паника. Что же делать? Надо вызвать 911… но телефонов у нас с собой, разумеется, не было, ведь стоял 1987 год.
А Джон?
Я ощупал крышу: люк по-прежнему открыт. Где же Джон?
Спотыкаясь, я выбрался на дорогу. Все вокруг тонуло во тьме. Лишь фары нашей машины освещали узкую полоску леса. Но Джона выбросило из машины за много ярдов отсюда…
– Джон! – закричал я что было сил.
Откликнулось лишь эхо. Музыка из машины доносилась теперь приглушенно; громко стрекотали сверчки. Едва передвигая ноги, я побрел по дороге.
– Джон!
Вдруг я заметил что-то на обочине. Какую-то кучу мусора – так показалось мне сперва.
Я бегом бросился туда. Стук собственного сердца громом отдавался в ушах.
– Джон!!!
В ужасе от того, что он может быть мертв, как Лиза, я упал рядом с ним на колени. Глаза уже привыкли к слабому свету луны и звезд – и в их холодных, призрачных лучах я различил его лицо.
Глаза Джона были широко раскрыты. Из уха текла на землю кровь, густая и темная, как шоколадный сироп. Безумный, полный ужаса взгляд остановился на мне, губы шевельнулись:
– Уб… уб… уб…
Он смотрел прямо на меня безумными распахнутыми глазами с такими ужасом и отчаянием, каких я никогда прежде не видел на человеческом лице. Словно умолял его спасти. Алкоголь выветрился; никогда я не воспринимал реальность так остро и ясно, как в эти страшные минуты.
– Джон, все хорошо… – пробормотал я, положив руку ему на плечо.
Под пальцами что-то провалилось и хлюпнуло. Я в ужасе смотрел на изломанное тело своего друга, на неестественно вывернутые руки. Все плохо, Джон, все очень плохо, и никогда уже хорошо не будет.
– Уб… уб… уб…
Так и не знаю, что означал этот странный звук. Но никогда его не забуду. Бесконечную темную ночь, стрекот сверчков, ужас в глазах умирающего – и хриплый, уже почти нечеловеческий голос.