<отворение> «Дом поэта». Как хорошо было бы, если бы его можно было поместить в Киммер<ийском> сборнике. ‹…› Ник. Степ.[472] сказал мне, что получил от тебя очень милое письмо. Его очень радует возможность маленькой выставочки «Жар-Цвет» в Феодосии. ‹…›[473]
‹…› Сегодня получил письмо С<ергея> И<вановича>, и он пишет, что Ю<лия> Л<еонидовна> читала свои воспоминания о школе Бакста в Ак<адемии> Худ<ожественных> Наук и было очень интересно. Молодец, Юлия Леонидовна, не хранить же под спудом свою работу, да и написать следовало бы этот труд. Видел в «Красной Ниве» снимки с картин наших друзей; кстати, репродукции ниже всякой критики, а рисунок Юлии Леонидовны мне очень понравился. Как бы хотелось видеть самый оригинал. Он не будет на выставке в Феодосии и не этот ли рисунок купила Комиссия? Вообще, выставка, тобою собираемая для Феод<осии>, весьма и весьма будет ценна для всего нашего юга, если она побывает и в других городах. Постарайся собрать хоть и небольшие, но хорошие вещи. Очень меня радует Барсамов, из него как художника выйдет настоящий толк. Написал сильный, тщательно сработанный nature morte, а сейчас начал очень интересный портрет своей жены. ‹…› Для сборника «Киммерии» я, кажется, ничего не смогу дать даже в виде маленьких рисунков, т. к. очень не хочется отрываться от работы в мастерской. Теперь Макс у вас в Москве, что и как ты его нашел; наверное, мечется с М<арией> С<тепановной> как угорелый по знакомым. Кланяйся им от нас. ‹…›[474]
Милые и дорогие друзья, сегодня получил ваше двойное письмо. Прежде всего я страшно рад Вашему успеху, милая Юлия Леонидовна. ‹…› Много сейчас пишут, говорят и читают об искусстве, но в этом не штука насобачиться ‹…› но сказать свое слово и в критике видеть своего рода творчество, на это что-то давно не приходилось наталкиваться. У Вас же, Юлия Леонидовна, есть этот источник живых мыслей и чувства и вместе с тем глубокая серьезность, и что такое – искусство, Вы это знаете, испытав его на своих собственных боках. Нет, не бросайте этого дела – пишите и говорите о нем.
Порадовался я и тому, что мое выступление вкупе с Максом провалилось. Очень это хорошо! ‹…› Во всем этом виноват Габричевский, который во что бы то ни стало хотел затащить и меня на эту выставку. Макс меня уже известил об этом, но прибавляет, что за две недели до его выставки может все и измениться. Как бы там все ни менялось, но моих работ на эту выст<авку> ни в каком случае не давайте. Хоть Макс и кичится, что у него 400 друзей, а в сущности он не имеет ни одного, и в этом сам виноват, т. к. слишком сухо и расчетливо подходит к людям, они занимают его, пока они ему новы, а потом он к ним становится глубоко равнодушен, сохраняя только видимость дружбы. ‹…›[475]
Между строк заметим, что эмоциональный тон писем Богаевского – всего лишь краски настроений, «случайные черты» долгих отношений, которые едва ли могут быть безоблачными всегда. О мнительности и перепадах чувствований, которым был подвержен Константин Федорович, тоже уже сказано. И еще: каталог казанской выставки вышел со статьей Волошина «К. Ф. Богаевский – художник Киммерии», подтверждавшей уникальный талант друга, верности которому автор присягал убежденно и преданно.
Дорогой Макс!
Давно получил твое открытое письмо. С трудом мог разобрать, что пишешь, некоторые слова так и остались неразгаданными. Что открылась только твоя выставка, а не наша совместная, как предполагалось, то это случилось, кажется, к нашему обоюдному удовольствию. Жалею только, что, не сообразив всего, я так скоро поддался на уговоры Габричевского и тем создал для тебя целый ряд недоразумений. Вчера Успенский[476] принес мне каталог твоей выставки. Издан он хорошо. Прочел статью Сидорова. Что ж, давно пора было о тебе так сказать. И напрасно ты боялся моего соседства на выставке. Твои работы от этого нисколько не проиграли бы. На «Киммерийском» поле битвы, где мы с тобой сражаемся одинаковым оружием – акварельной кистью, – того и гляди мне придется сдать тебе свои позиции – невольно приходишь к этому заключению, прочтя статью Сидорова. О том, как проходит твоя выставка, я еще ни от кого не знаю, но думаю, что она должна пользоваться заслуженным успехом. Посылаю тебе извещение нашей очередной Феод<осийской> выставки. Пришли из Москвы свои работы, твое участие на ней необходимо. Барсамов очень просит один экземпляр каталога сохранить для Феод<осийского> муз<ея>. Ну, будь здоров, от всей души желаю тебе всяческих успехов. Твой К. Б.[477].
‹…› Вчера распаковали с Н<иколаем> С<тепановичем> полученный от тебя ящик с работами ‹…› Наконец-то я увидел Гоголя Юлии Леонидовны, и он на меня произвел потрясающее впечатление своей силой и настоящей гоголевской жутью. Эта работа, конечно, будет самой сильной на нашей выставке. ‹…› Очень мне понравились твои три бухарских акварели, легкие, воздушные и очень правдивые, Н<иколай> С<тепанович> от них тоже в восторге. Деревянные гравюры Ник<олая> Ив<ановича>[478] совсем пленили мое сердце и больше мне по душе, чем работы Фаворского, и технически они так совершенны. Что еще меня порадовало – это акварели <нрзб>. Шевченко – чудесный это художник. Жалею, что не богат, а так хотелось бы иметь у себя одну из таких акварелей. Есть, конечно, среди всех присланных работ и слабые ‹…› Для меня эта выставка настоящий праздник, и как я и Н<иколай> С<тепанович> тебе бесконечно благодарны за эту радость. В Крыму это будет первая настоящая выставка, и мы очень надеемся, что с твоей помощью не последняя. Хорошо было бы, если бы ты с Юлией Леонидовной приехали бы к ее открытию – поторопите свой приезд сюда! Мудрено будет развесить работы как следует, и твой глаз был бы необходим в этом деле. ‹…›[479]
‹…› Выставка наша открыта. Посещается довольно хорошо. Н<иколай> С<тепанович> выслал вам несколько каталогов. Из каталога вы увидите, что кое-что из присланных работ не смогло быть выставлено, главным образом слабые рисунки Митурича и Соловьева. Вещи Дейнеки получены и сегодня будут выставлены – он, конечно, альфа и омега «остовцев». ‹…› Макс совершенно поправился, но Маруся, говорят, свирепствует, – «Корнилыч» уморительно фантазирует на эту тему: о трезубце-посохе, который требует Макс и <нрзб> (трезубец) почему-то оказывается в клозете, о хитоне, в который должен облачаться Макс, а он сушится вместе с детскими пеленками и пр. ‹…›[480]
‹…› Макс очень ругает картину Петр<ова>-Водк<ина>, которую он писал в Коктеб<еле> по заказу СНК, – даже обиделся Петр<ов>-Водк<ин>. Он написал и замечательно скверный портрет Макса, совсем неприличный, хотя сам от него в восторге и говорил Максу: «Вот увидите, что значит работа большого мастера, это будет самый лучший ваш портрет». ‹…›[481]
‹…› Портрет П<етрова->В<одкина> с Макса действительно ниже всякой критики и много хуже остроумовского. Макс у него не похож ни на Тургенева, ни на Макса, а так – не то извозчик, не то детина с большой дороги. Очень меня тронуло ходатайство «Жар-цвета» о присуждении мне звания заслуженного художника – этим я горжусь! ‹…›[482]
Дорогой Константин Васильевич.
Вполне присоединяюсь к твоему и Ю<лии> Л<еонидовны> решению выйти из состава членов Общества «Жар-Цвет» и прошу тебя об этом поставить в известность Правление Общества. К. Богаевский[483].
В постскриптуме к этой части переписки скажем, что недлинное существование «Жар-цвета», отмеченное причастностью срединным силам в культуре двадцатых годов, можно было бы назвать героической попыткой обрести гармонию в хаосе. Однако эпитет, хотя и соответствует стилистике времени, смущает своим громогласием. Да, это были поиски равновесия, но без претензии на лидерство или особую миссию в искусстве, тем более склонности к императивной риторике послеоктябрьских деклараций.
Стремление к композиционной живописности, естественности художественного существования и возможность выставочной деятельности – вот, собственно, и все. Но это и было работой для будущего, обращением не «вспять», а далеко-далеко вперед. Послание «до востребования».
Окончание деятельности «Жар-цвета» совпадает с политическим наступлением на срединные силы, когда рубеж октябрьского десятилетия завершил период терпимого к ним отношения. В жизнь вступало новое поколение, рвущееся в будущее и не отягощенное очарованием минувшего. Идеология разрушения «старого мира» получила карт-бланш. «Дело академиков», разгром ГАХН, истерия в печати – культуре было окончательно отказано в независимом существовании, а все, что имело «буржуазное» прошлое, должно было исчезнуть.