Я – только голос, чтоб хору все пелось и пелось.
Я – только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,
видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.
В разбросанном и разрозненном месиве-крошеве нужны путеводные звезды. Когда из неведомой туманности начали приходить сигналы, появляться люди и приманиваемые вещи, удивление было коротким, сменившись уверенностью, что так оно и должно быть.
– Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс.
Твое и мое одинаковы сердцебиенья.
Ты – прежде, ты – мастер, я – твой одражатель,
и пусть! –
Тебе посвящу ученичество стихотворенья.
Однажды среди документов с незаполненными листами использования появились письма, которые читали. Одна из подписей – Владимира Петровича Купченко, чье появление в пространстве «Кандауров – Оболенская» понятно и ожидаемо: видный и основательный специалист по творчеству Волошина не мог пройти мимо этой пары. Другая фамилия взбудоражила, словно на заданный вопрос пришел наконец ответ: Кандаурова. Внучка Леонида Васильевича, младшего брата Константина Васильевича, к этому времени уже несколько лет занималась историей своей семьи и составлением ее родословной.
– Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:
бессонница крови, ямб-пауза и ударенье.
Во мне – твоя кровь. Золотой виноградиной уст,
тебя восхваляя, свершается стихотворенье.
Когда Ксения Андреевна водила меня по музею Пулковской обсерватории – она астроном, – больше всего в ее рассказе увлекли двойные звезды, которые, находясь на расстоянии друг от друга, все равно связаны, имея некий общий центр притяжения. Образ поразил даже не новизной – символической точностью, с какой космическая ситуация резонировала с нашей, соединяя и множа смысловые пересечения прошлой и настоящей жизни.
Мертв от рожденья, кто верит в скончание света.
Свет будет длиться – без перерыва и риска.
Ты, виноградник, поведай, как было все это:
лоз исчисление – триста, и триста, и триста.
Слышу – «звезд исчисление…» Портрет Кандаурова кисти Оболенской и два его натюрморта ждали меня в доме московской внучки, Киры Борисовны Варгазиной, совсем близко от мастерской художников на Тверской. Живой, заинтересованный разговор с Линой Бернштейн и Еленой Неклюдовой – от Магды Нахман: исследовательницы из Соединенных Штатов занимаются ее судьбой и наследием. Тем летним вечером казалось, будто давние подруги – Юлия Леонидовна и Магда Максимилиановна – тоже сидели с нами на Страстном бульваре.
В наших зрачках те события окаменели,
сердце прострелено градом, о брат виноградарь.
Если нахмурюсь и молвлю: – Я помню. Ты помнишь?
Мне собеседник ответит: – Ты помнишь? Я помню.
«Непрерываемость жизни, любви неслучайность» продолжались и дальше – полнясь радостью осуществившихся встреч с картинами художников, новыми людьми, событиями, наконец, первой выставкой графики Юлии Оболенской в выставочном зале Всероссийского художественного научно-реставрационного центра имени академика И. Э. Грабаря (2016). Листы, когда-то списанные из музейного фонда на реставрационные заплаты, не только уцелели, не рассыпавшись в прах, а доказали свою состоятельность, буквально «воскресли» из небытия –
…встреча и в том забытьи да не будет забыта!
И совершенно особенное событие – заупокойная служба в Донском монастыре. В колумбарии его кладбища под сенью храма Серафима Саровского и Анны Кашинской покоится прах Константина Кандаурова и Юлии Оболенской.
Женщины реяли, черные крылья надевши,
в высях печали, которую ум не постигнет.
Встань, виноградник, предайся труду и надежде!
Ты – непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.
Как закончить книгу, когда нет – не может быть – ощущения завершенности, исчерпанности. Наоборот, все сознательные или вынужденные сокращения, недоговоренности, пропуски кажутся невозможными, снова просятся в текст, ветвя его в разные стороны от сказанного. А письма! Против прочитанной тысячи еще почти столько же – из тех, что разбирала Оболенская в архиве Константина Васильевича. Еще один пласт фактов, свидетельств, уточнений. И вот уже книга видится переспелой гроздью, отягощая опасностью недовоплощенности, с которой не совладала Юлия Леонидовна…
Хочет лоза говорить, повисая бессильно,
изнемогая, вздыхая все тише и реже.
Чтобы потом сожаление нас не бесило,
пусть говорит! Как добры ее чудные речи!
Тогда и явились стихи Ахмадулиной. Влетели все той же космической вестью, восхищая совершенством, созвучием чувств, совпадением образов. И теми нужными для завершения книги словами, которые только в стихах и возможны:
– Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,
тот пульс, что во мне, это только твое повторенье.
Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,
прошу, о, прими подношение стихотворенья!
Дуэт от первого лица
Юлия ОболенскаяИз литературного наследияСтихотворения-посвящения
М. А. Волошину. Венок сонетов[512]
Всевластный Киммерии господин
В ударах рифм и ритме вольных линий!
Ты, возлюбивший цвет и слово «синий»,
Мной не забытые сквозь ряд годин,
Пусть виноград кудрей твоих – седин
Навеки не покроет грустный иней,
Пусть чащи сосен, кипарисов, пиний
В твоем саду заполнят ряд редин.
Пусть критик не шипит из подворотни,
Пусть множатся твоих этюдов сотни
И песен не иссякнет звонкий ключ.
Средь коктебельской тишины и мира
Да царствуешь, спокоен и могуч,
Средь обормотов ревностного клира!
Средь обормотов ревностного клира
Мелькает много незабвенных лиц;
Изобретатель сложных небылиц –
Его слова жестокая сатира;
Непостижимой гибкостью факира
Терзающая робких учениц;
Лохмотьем алым алый блеск зарниц
Дарящая, как факел, в вечер пира.
И резвый мальчик-девочка поэт;
И вдохновивший многих на портрет
Своим изваянным, чеканным ликом, –
Их много там, средь Голубых долин.
И надо всеми в тишине великой
Ты царствуешь, как властный бог Один.
Ты царствуешь, как властный бог Один
В своих покоях с рядом книжных полок
И в них хранишь, как некий археолог,
Там вазу, там запястье, там кувшин,
Там контуры окрестностей, вершин,
Там Габриах чернеет, остр и колок.
И в их кругу, размерен, четок, долог,
Стремится день, как верный ход машин.
Так ясен свет сквозь ряд высоких окон,
На бюстах так отчетлив каждый локон,
И так бледна громадность Таиах,
А море в окнах, как отлив сапфира…
Оно поет во всех твоих стихах,
Ты, Коктебеля пламенная лира!
Ты – Коктебеля пламенная лира,
В твоих стихах суров его закал:
Отчетливые взгроможденья скал,
Окунутые в синеву эфира.
Ты метишь в рифму, как в окружность тира,
Оне звенят, как о бокал бокал,
И злобных челюстей одной оскал
Второй срезает острая секира.
Тебе небесная знакома твердь,
Ты презираешь тление и смерть
И любишь в ритма легкое движенье
Вливать стоячую мечту картин.
А за ночь в снах развеяв напряженье,
Поутру к морю ты идешь один.
Поутру к морю ты идешь один,
Влача края белеющей одежды.
А долгий сон, твои покинув вежды,
Сползает в глубь синеющих низин.
Вдруг встретив ряд оставленных корзин,
Исполненный пленительной надежды,
Ты долго, долго выбираешь между
Редиской, кабачками – все один.
А встретив бабу – спросишь – натюрморта,
Но отклика не встретив, кроме «черта»,
Спешишь ты прочь, растерян, сам не рад –
Но море льет целительное миро,
И, ободренный, ты спешишь назад,
Из темноты всходя, как солнце мира.
Из темноты всходя, как солнце мира,
Встающее из-за зеленых волн,
Как некий алый искрометный челн, –
Все, что глядит растерянно и сиро,
Ты призреваешь, милосердья полн.
Чужих собак не счесть, как звезд пунктира.
Как на воде всплывают круги жира,
Как пена на гребнях прозрачных волн –
Так доброта твоя царит над нами.
Подрамниками, книгами, холстами –
Снабжаешь всем, чем взыскан сам судьбой
И что таит в себе твоя квартира.
Но вот идешь – и следом за тобой
Косматая волочится порфира.
Косматая волочится порфира,
Когда плывешь обратно в свой покой,
Где в тишине глубокой мастерской
Белеет лик гигантского кумира,
Где курево киргиза иль башкира;
Их чередуя властною рукой,
Ты втягиваешь их, как кровь – вампиры.
Духов парижских роза иль левкой;
Тебе известен каждый аромат.
Хранишь на полках благовоний ряд
От амбры до истомного бензоя.
Внизу ж благоухает казеин
И запах скипидара льется в зное
За шагом бога скандинавских льдин.
За шагом бога скандинавских льдин
Следят покорно три собачьих глаза:
Два – Шоколада, третий – Одноглаза,