Двух верных псов твоих, о властелин.
А с высоты утесов и теснин
На выполненье твоего намаза
Лишь профиль Пушкина глядит безглазо,
А из воды – ныряющий дельфин.
И, не жалея никаких усилий,
Так расторопен твой слуга Василий;
Тебя благословили ряд богинь:
Тебе верны Диана и Деметра,
Ты славишь их в стихах, куда ни кинь,
Как шпагою владея всяким метром.
Как шпагою владея всяким метром,
Ты прославлял и дни, и вечера,
И властную правительницу – Пра
И скромно звал себя ты сантиметром,
Хоть был достоин зваться километром,
Работая до вечера с утра.
Все тот же и сегодня, что вчера.
Да будет день тебе попутным ветром!
Искуснейший мистификатор, ты
Из самой жизни изваял черты,
Ты Черубину изваял не метром
И в ней создал поэму из поэм.
А сам меж тем, оставшись глух и нем,
Ты средь поэтов пребываешь мэтром.
Ты средь поэтов пребываешь мэтром,
А в Коктебеле ты певец морей,
Одежды древнегреческих царей
Ты носишь, не справляясь с барометром,
И ноги не привыкли к теплым гетрам,
И без калош движенье их бодрей,
И водопад струящихся кудрей
Ты не венчаешь ненавистным фетром.
И, как всегда упряма и глупа,
Газетчиков и дачников толпа
Тебя упорно подымает на смех –
А ты идешь, спокоен и суров.
Меж тем, сколоченный Михайлом наспех,
Гостеприимен твой убогий кров.
Гостеприимен твой убогий кров,
Вместителен, просторен, словно Невский.
Под ним таил великий Богаевский
Цветную даль своих прозрачных снов.
Был Рогозинский средь его сынов,
И ноги маленькой царевны Майи,
Исчезнувшей, как призрак вечной Майи,
Топтали ткани выцветших ковров.
И вещею способностью авгуров
Сам Константин Васильич Кандауров
Еще заранее пугал детей –
Страшнее буки, домового, никсы –
Но кроме этих дорогих гостей
К тебе спешат неведомые иксы!
К тебе спешат неведомые иксы,
Жильцы, порой невзрачные для глаз.
Но лишь настанет откровенья час,
Тогда от Киммерии до Кадикса,
От Леты до губительного Стикса
Не встретишь столько доблестей зараз,
Не хватит даже самых громких фраз
И не назначить долго им префикса.
Барон отделкой новою камней,
А дискоболы – ловкостью – сильней
Других, дивили нас, уж нас покинув,
Потом Михайла Павлович Вьюшков.
А ты царил, собрав их воедино
И тайны с них сорвав глухой покров.
И тайны с них сорвав глухой покров,
Узнали мы, чем эти люди живы.
И что в себе таили, молчаливы,
От лишних взглядов и ненужных слов.
Ты ж повторял строку твоих стихов:
Крылатый взмах приливов и отливов,
На берегу бросающий пугливо
Ряды похищенных морских даров
И прочь бегущий в непонятном страхе,
И вновь неся в своем крылатом взмахе
Агат, и хризопраз, и сердолик.
Но ты не аметиста, не оникса,
А каждого открыв закрытый лик,
Из них являешь миру фернампиксы.
Из них являешь миру фернампиксы,
Быть может, сам не ведая о том,
Или случайно узнаешь потом.
Как плодотворны редкие журфиксы,
Где все задачи решены и иксы
И жидкий садик с реденьким листом
Милее нам любым своим кустом,
Чем пальмы, эвкалипты, тамариксы.
Теперь окончен мой недолгий труд,
Его ни пыль, ни ветер не сотрут,
И коктебельские не сгладят реки.
Итак, цари среди своих долин,
Да будешь ныне, присно и вовеки
Всевластный Киммерии господин.
Всевластный Киммерии господин!
Средь обормотов ревностного клира
Ты царствуешь, как властный бог Один,
Ты Коктебеля пламенная лира.
Поутру к морю ты идешь один,
Из темноты всходя, как солнце мира,
Косматая волочится порфира
За шагом бога скандинавских льдин.
Как шпагою владея всяким метром,
Ты средь поэтов пребываешь мэтром.
Гостеприимен твой убогий кров.
К тебе спешат неведомые иксы –
И, тайны с них сорвав глухой покров,
Из них являешь миру фернампиксы!
Из дневника 1913 года[513]:
3 сентября. ‹…› Пришел М. А. и позвал к себе. Читал корректуру своих статей о театре, очень интересно. ‹…› Потом заговорили о стихах. Он сказал, что «Венок» мой ему все больше и больше нравится, за исключением 2–3-х легко поправимых упущений, все хорошо в размере и рифмах, и ему непонятно, почему я не пишу, раз для этого все готово.
23 сентября. ‹…› Пришла Алекс<андра> Мих<айловна>, говорили о Макс<имилиане> Ал<ександровиче>, К<онстантин> Ф<едорович>, перейдя в мастерскую, заставил меня снова читать венок. ‹…› В 11 часов мы поехали на поезд. На прощание К<онстантин> Ф<едорович>, держа мою руку, за что-то очень благодарил и бесконечно хорошим голосом говорил, что очень рад, что познакомился со мною.
М. С. Фельдштейну
Темно-серебряная грива,
Улыбкой искривленный рот,
В движеньях плавных гибкость ивы
И шеи томный поворот –
Наш берег красили доселе,
И вот их увезете Вы
От золотого Коктебеля
Под небо каменной Москвы.
Кто ж будет в темпе менуэта,
Волос откинув серебро,
Метать с изяществом поэта
Неблагодарное ядро?
Кто будет с даром чрезвычайным
Стишки запоминать с листа
И кто поведает нам тайну
Про темно-серого кота?
Теперь торжественно воспеты
Стихами с ног до головы,
Привычным темпом менуэта
На север устремитесь Вы,
И нас забудете ужели,
Свершивши путь унылый свой
От фернампиксов Коктебеля
К камням московской мостовой?
Из дневника 1913 года:
1 августа. ‹…› Ночью я сошла к скамейке, где плясали и играли все в горелки, – меня заставили читать; от смеха Мих<аил> Сол<омонович> переламывался пополам.
7 августа. ‹…› Накануне Сережа звал нас на чай и проводы Мих<аила> Сол<омоновича>, но его опять уложили, и он пришел прощаться ужасно смущенный. Т. к. ему ужасно хотелось поиграть с нами в стихи, я добыла бумаги, и после проводов мы играли ужасно шумно. Предварительно я прочла новые стихи, Мих<аил> Пав<лович> тут же стал их списывать, и все были весьма довольны.
<После 7 августа>
Мн <огоуважаемый> Мих<аил> Сол<омонович>!
Не найдя подходящего случая для прочтения посвященной Вам элегии перед Вашим отъездом, но и не допуская возможности, чтобы Вы уехали невоспетым, позволю себе послать ее Вам вслед. (Черновик письма М. С. Фельдштейну).
М. П. Вьюшкову
Господь, Господь, какое чудо
Еще свершишь ты к сентябрю?
Михаил Павлович отсюда
Чуть не взошел на Сююрю!
Сей склон немыслимо тяжелым
Прославился во все концы.
Не снилось даже дискоболам
Дерзнуть на грозные зубцы.
Что ж ныне слава дискоболья?
Горсть пепла? Дар рабов царю?
Иль пыль с запекшеюся кровью
На скользких склонах Сююрю?
Из дневника 1913 года:
9 августа. ‹…› Мих<аил> Павл<ович> взошел на Сююрю.
К. Ф. Богаевскому
Мы, чужеземцы дали невской,
Широкий миновали вход
И дверь с табличкой «Богаевский»
И над крыльцом зеленый свод.
Внутри, как за стенами храма,
Царил торжественный покой,
И синие светились рамы
У Вашей тихой мастерской.
Вы нас вели сквозь чащи сада
Под тень древесных верениц,
Темно-коричневого взгляда
Не отрывая от страниц.
Отрывисто угрюм и четок
Был звук немногих ваших слов.
Ровны, как зерна тех же четок.
Вскрывались дали вещих снов –
Торжественны, неуловимы,
Неумолимы, как и Вы,
Нас быстро уводящий мимо
Сквозь чащи перистой листвы.
Ах, если б можно, нам пришлось бы
В них заблудиться много раз,
Но вы не чувствовали просьбы
Бессильных оторваться глаз.
Нас провожали терпеливо,
Снося безропотно искус.
Лишь что-то бормоча ворчливо
В свой кверху устремленный ус.
Из дневника 1913 года:
10 августа. ‹…› отправились к Богаевскому через уютный двор с могучим виноградом на стене, прошли через зеленое крылечко в прихожую, увешанную ранними его этюдами и в громадную, слишком нарядную и аккуратную мастерскую, с синими рамами окна. Посидели без хозяина, рассматривая старые вещи на стенах. Пришел К<онстантин> Ф<едорович> весь пепельный, поднял один ус, слегка улыбнулся, спросил, едем ли мы скоро.
‹…› На свои стихи он поворчал в ус, что я не поняла, что он не торопился нас провожать и т. п., но на Сережино с чувством сказал: очень хорошие стихи. Просил списать ему все.
В. А. Соколову[514]
Он сиял, как алмаз среди стекол,
Но профессору в отдых был дан и
Собрался стремительно Сокол,
Уложивши свои чемоданы.
Кто-то нас вразумит и научит?
Кто расскажет нам случай с Адамом и
О том, как болезнь его мучит,