И о том, как невежлив он с дамами?
Не забыть и забывчивой Магде
Указаний о правой ноздре, и
В Москву она жаждет сама, где
Заработает с вами бодрее,
А не будет в далеком «Кок-Яре»
Бормотать над десятым стаканом и
Буянить в Кок-Ярском угаре
Так, как будто воюет с Балканами.
В нашей памяти ярки и живы
Незабвенных уроков часы и
Шаров Ваших мыльных отливы,
И лучи на закате косые,
И монгольский разрез Ваших глаз,
Ваши длинные черные кудри и
О Гогене прекрасный рассказ
Соломоновой книги премудрее.
Станет солнце в тумане багровом,
Поседеют от снега леса и
Тогда соберемся мы снова,
Чтоб приветствовать вас, Гокусаи.
А пока вспоминайте о лете,
Об уроках в горячем июле и
Не меньше горячем привете
Ученицы внимательной Юлии.
Из дневника 1913 года:
28 июля. ‹…› Сокол и Сер<гей> Эфрон пришли просить мои стихи. Соколу они уже были списаны, т. к. мне передал его просьбу раньше К<онстантин> В<асильевич>, а я согласилась с радостью: он меня так обрадовал тем, что удивительно хорошо со мной поздоровался. Пришлось и Серг<ею> Як<овлевичу> писать, пока еще не отдано.
<13 августа> ‹…› я бросила элегию и пришла на балкон. Сокол рассказывал об Адаме и о Магде, пьющей в Кок-Яре. Она пришла и сама, ей повторил.
С. Я. Эфрону
Ей повезло: ее натура,
Экстазом подвига объята,
С повышенной температурой
Позировала до заката.
В подушках на высоком ложе
Чеканный лоб был бел и гладок,
Прозрачно-матовая кожа
Светилась в груде медных складок.
Из мраморной единой глыбы
Черты, изваянные четко,
И носа тонкие изгибы,
И тяжесть губ, и подбородка,
Врезалась рама черных прядей
И брови в их змеином взлете,
И пальцы в движущемся ряде
На золотистом переплете.
И окаймлен лучистой чернью
Ресниц, изогнутых без меры,
И острых – на венец из терний –
Цвел взгляд цветком зелено-серым.
Извилисто певуч и длинен
Был весь разбег текучих линий,
И темный галстук посредине
Змеился лентой темно-синей.
И плед был на коленях согнут,
Напоминая зиму, город,
И был отвернут и отстегнут
Его рубашки белый ворот.
А сзади крупные нависли
Прозрачной парусины складки,
И в них сквозили чьи-то мысли
В неугомонном беспорядке,
Ветвей качающихся тени,
И море с нежной синевою,
И скал червонные ступени
За неподвижной головою.
Прославлены до апогея,
До мученической короны
И имя гордое – Сергея
И прозвища его – Эфрона.
Но вот теперь уносит море
Натуру моего портрета,
И тяжкое постигло горе
И живописца и поэта.
Из дневника 1913 года:
15 августа. ‹…› Уехали обормоты. Утром наскоро дописывала элегию Сереже, начатую накануне, но прерванную его появлением: он позвал меня провести вместе последний вечер.
М. И. Цветаевой
Резвым мальчиком впервые
Вы явились мне.
Бойко выбежали Вы – я
Помню, как во сне,
Шумный топот вдоль дороги,
Ропот смеха, свар,
Ваши тоненькие ноги
В складках шаровар –
Слишком веселы для юбки,
Для ковров легки,
Для мальчишки слишком хрупки,
Нервны и тонки,
Слишком ровны для паркета,
Грозны для травы.
Слишком юны для поэта
Были сами Вы.
В августе в ином наряде
Встретить вас пришлось –
Закрывала шляпа пряди
Срезанных волос,
Было слишком длинно платье
В слишком ранний час –
Быстрое рукопожатье разделило нас.
Слишком юная для дамы,
Но большой поэт,
Но расстались навсегда мы
Иль на много лет.
Слишком длинно я отвечу
Вам на пару строк.
Слишком милой стала встреча
В слишком краткий срок.
Из дневника 1913 года:
<После 15 августа>. И вот я снова постепенно дичаю без людей. Впрочем, мне подарили книги: Мар<ина> Ив<ановна> и С<ергей> Я<ковлевич> – по ним заканчиваю такое недолгое и такое милое знакомство с их авторами. Должна быть Вам благодарна за него – все-таки его как-то устроили Вы. Вообще всех коктебельцев приходится вспоминать, так же, как и Коктебель: столько милых людей не встретишь за всю жизнь. (Черновик письма К. В. Кандаурову)
Дискоболам
Дни мчатся. Волей иль неволей,
Наш круг редеет все сильней.
Уж смолкнул голос дискоболий,
Как хруст бароновых камней.
Друзья! И наше время близко,
И наша кончится игра,
Как взлет вертящегося диска
Или тяжелого ядра.
Где руки те, что их метали?
Загар их был как темный лак,
А силу мышц их гибкой стали
Узнал угрюмый Карадаг.
От Коктебеля до Кадикса
Таких не встретишь – я не лгу.
Так выбирает фернампиксы
Судьба на нашем берегу!
Из дневника 1913 года:
‹…› Сегодня 16-е. Начала автопортрет. Послала мальчикам их элегии.
(Из неоконченного)
«Там, где, словно в колыбели…»
Там, где, словно в колыбели,
Убаюкивает море
Бесприютные суда, –
В лучезарном Коктебеле
На торжественном соборе
Обормотского гнезда –
Все мы провожали зори
После тяжкого труда.
На балконе стыло ложе:
Магда, к стенке отодвинув
Холст, терзаемый с утра,
Даровала мир Сереже.
Пела Брюсова Марина,
Хором прославляли Пра
И клонило пианино
Тень на наши вечера.
Тихо гаснул отблеск стекол
От коварного заката
Из-за горного кряжа,
Вынимал термометр Сокол,
Вера наблюдала свято,
Неусыпно сторожа, –
Медленно корила брата
За порывы мятежа.
Уж светила нам в окно ночь
Развернувшимся весельем,
Ярким вышитым шатром,
А Михаил Соломоныч
(За трудом его тяжелым
Не сразил бы даже гром)
Тщетно тщился дискоболам
Сделать шах и мат ядром,
Роем жалящих двустиший
Каждый был обезоружен,
Каждый мстил по мере сил.
Молчаливей всех и тише –
Стал профессор с зодчим дружен,
С Михаилом Михаил ‹…›
«Двойных холмов раскинуты шатры…»
Двойных холмов раскинуты шатры.
В твоем окне ветвей узоры остры.
А на стене причудливый и пестрый
Твердят узор причудливый чадры.
И мимо правят тяжкий быт миры,
Но здесь внутри их близнецы и сестры,
Пунктиром напечатанные пестрым,
Полет веков доводят до игры.
И ты на этой несказанной грани
Вплетаешь в переливчатые ткани
Порывы раздвоившейся мечты.
Из глубины предутренне беззвездной
Рожденье дня внезапно смерть настигла.
Безмолвно опрокинутые в бездну,
Ужасны скал вонзившиеся иглы.
В оцепеневшей розовой пустыне
Не слышен волн бунтующихся скрежет.
На море лодка раненая стынет
И мачтами скалистый берег режет.
Нависла мгла, прозрачна и недвижна.
Жизнь, как питье полынное, горька мне.
Простерта тяжело и неподвижно
Моя душа, распятая на камне.
Из дневника 1913 года:
<Август>. Вот я подошла к истоку лета – дорожному стихотворению. Лиризм все же одержал некоторую надо мной победу. «Валентина, звезда, мечтанье, как поют твои соловьи!» (строка из стихотворения А. Блока «Три послания»).
К. В. Кандаурову
Ты не забыт лукавой музой,
Но был пропущен твой портрет
Затем, что тяжкою обузой
Считал ты жесткий табурет.
Не помогала спинка кресел
С дремотой нудною в борьбе.
Ты слишком жив и слишком весел –
Ну где ж позировать тебе!
Зачем сидишь мрачнее тучи?
Не ерзай! Сядь! Смотри левей!
Хоть чтеньем строк моих летучих
Дремоту нудную развей!
А, помогает скромный томик? –
За чтеньем лучше позу дашь.
Читаешь ты про «Желтый домик»,
А «муза» точит карандаш.
Свой длинный глаз ты смехом сузил,
Хоть все прочитано не раз.
Морщинок сеть стянулась в узел
У уголков веселых глаз.
Мой робкий стих ты чутко славишь:
Ведь бурей вздернуты одной
И зубы – ряд блестящих клавиш,
И кончик носа подвижной.
Прошедших лет тяжелой сменой
Твое лицо утомлено,
Но в искрах глаз без перемены
Играет юное вино.
Так из морщинистых предгорий,
Тараща желтые стебли,
Звездится голубой цикорий
По склонам выжженной земли[515].
На поднесениеКонстантину Кандаурову Его печатиРаисой, Магдой и Юлией[516]
Узнай неровный беглый почерк,
Лихого «т» задорный крюк
И весь тебе знакомый очерк
Твоих хвостатых закарюк.
Не кажется ли это странным –
Как будто в зеркале нежданном,
В толпе, неведомой тебе,
Идешь навстречу сам себе?
Зачем же буквами твоими
Мы начали тебе привет,
Твое ж оттиснутое имя,
А не черкнули наши три?
О том в истории смотри.
Она ж гласит: тогда-то правил
Таким-то царством Хан Даур.
Каких же он держался правил
И был приветлив или хмур,
О том за давностью преданья
Не сохранились. Мы в молчаньи
Минуем, сделав поворот,