И каждый раз я удивлялась, как много картин начинается с периода тщательного разглядывания, сопровождаемого осторожным растиранием сора – земли, грязи, пыли, сажи или камня – на куске ткани, листе бумаги, доске или стене. Яркие цвета и полупрозрачность появятся позже, а когда добавляются блики, они всегда нуждаются в темных тонах или тенях, чтобы они казались реальными. Иногда рисунки даже лучше, чем картины. Джорджо Вазари[47] весьма эмоционально писал о том, что эскизы, «родившиеся в мгновение ока из огня искусства», обладают качеством, которого порой недостает законченным работам. Возможно, это просто спонтанность, но, может быть, сочетание черного, серого и белого делает набросок таким завершенным. Точно так же, как белый свет содержит все цвета, так и черная краска – как я обнаружила в своих путешествиях по чернильным тропам – может включать в себя весь спектр.
Теория, что черный цвет возникает, когда объект поглощает все цветовые волны, заставила многих художников-импрессионистов отказаться от использования черных пигментов в пользу смесей красной, желтой и синей красок. «В природе нет черного цвета», – таков был популярный рефрен художников XIX века, желавших запечатлеть на своих полотнах мимолетные эффекты, создаваемые лучами света. Например, в картине «Вокзал Сен-Лазар» Клода Моне черный цвет локомотивов на оживленной станции на самом деле состоит из чрезвычайно ярких красок, в том числе ярко-алой, французского ультрамарина синего и изумрудно-зеленой. Хранители Национальной галереи искусств в Лондоне сообщают, что в этой картине Моне в принципе практически не применял черный пигмент[48].
Согласно одной классической западной легенде, первая краска была черной, а первая художница – женщиной. Когда Плиний Старший писал свою «Естественную историю» – краткое описание того, что можно было найти на римском рынке, и немногом прочем, – он записал и сюжет о том, что искусство своим появлением обязано эпичной любви. В конце концов, что может стать лучшим источником вдохновения для искусства, чем страсть? Согласно Плинию, одним из первых художников была молодая женщина из греческого города Коринф, однажды вечером со слезами прощавшаяся со своим возлюбленным, который отправлялся в долгое путешествие. Внезапно, между страстными объятиями, она заметила его тень на стене, ставшую заметной благодаря пламени свечи, выхватила из огня кусок угля и обрисовала и закрасила контур тени. Я, как она целует рисунок, воображая, что таким образом ее возлюбленный в какой-то мере физически присутствует рядом, пусть даже в действительности он находится где-то далеко в Средиземноморье.
Конечно, это мифический образ, использованный в качестве объяснения теории происхождения рисунка, на протяжении веков он вновь и вновь возникал в живописи и графике. Он был особенно востребован в георгианскую и викторианскую эпохи из-за тогдашней моды как на вырезанные из бумаги силуэты, так и на истории отчаянной любви[49]. В 1775 году шотландский художник-портретист Дэвид Аллан написал картину «Происхождение живописи», на которой была изображена кокетливая дама, сидящая на коленях у своего кинозвездно красивого бойфренда и заштриховывающая углем его профиль на стене. Ее развевающиеся одежды соскользнули, обнажив правую грудь, вид которой, очевидно, полностью завладел вниманием молодого человека, пока она занималась серьезным делом создания первого портрета. Это восхитительно сложный образ – использование чего-то, что уже сгорело, чтобы символически изобразить любовь, которую вы хотите сохранить навсегда.
Плиний не имел доступа ни к чему, даже отдаленно напоминающему современные теории о самых ранних картинах в мире, согласно которым первых художников вдохновляли такие явления, как зимняя скука, необходимость передачи знаний об охоте, священные ритуальные практики или даже простые радости иллюстрированного повествования. Хотя доказательства были, что называется, у него под носом – например, наскальные рисунки в Нио во французских Пиренеях. Отпечаток сандалии римского центуриона свидетельствует, что неолитические рисунки видел по крайней мере один человек, живший в классический период. Но ученый мир, по-видимому, не был готов к чему-то большему, чем очаровательная смесь анекдотов и мифов Плиния, так что первую из крупнейших доисторических пещерных галерей Европы ученые открыли лишь спустя почти два тысячелетия.
Однако, если бы этому римскому эрудиту была дана возможность переместиться вперед во времени и стать свидетелем, например, открытия пещер Альтамира в северной Испании, думаю, он осознал бы собственную самоуверенность. Плиний ошибался в отношении источника вдохновения для ранних испанских картин. В этих пещерах гораздо больше изображений охоты, чем картин, посвященных любви, хотя интересно, что на некоторых шведских петроглифах более позднего периода было так много изображений мужчин со впечатляюще большими возбужденными пенисами, что документировавшему их Карлу Георгу Бруниусу пришлось проконсультироваться с коллегами о том, готова ли аудитория середины XIX века увидеть ранние образцы шведского порно[50]. Мнения коллег по этому вопросу разделились. Но Плиний был прав хотя бы насчет материалов для живописи. Несомненно, охра была первой цветной краской, но даже древнейшие художники обычно начинали рисунок с угля: иногда чтобы перед нанесением краски убедиться, что формы воспроизведены верно, а иногда для того, чтобы сделать контуры более яркими и мощными. И если мы не знаем, был ли древний художник женщиной, которая нацарапывала рисунки куском обожженной деревяшки (а мы не можем ничего сказать по этому поводу), то обнаружила необычные пещеры в Альтамире именно девушка.
В 1868 году охотник Модесто Перес, выслеживая птиц или оленей в регионе Сантандера между Атлантическим океаном и горами северной Испании, наткнулся на вход в цепочку пещер. Он рассказал об этом своему землевладельцу, и они, прихватив необходимое снаряжение, совершили несколько любительских экспедиций в двадцатиметровую пещеру с наклонным потолком и неровным полом. Там обнаружились признаки древнего человеческого жилья: медвежьи кости, пепел от костра, другой загадочный мусор. Но настоящее сокровище этой длинной прямоугольной галереи было обнаружено только одиннадцать лет спустя, в 1879 году, через тысячу восемьсот лет после того, как Плиний задохнулся под самым исторически печально известным потоком черного пепла в своем родном городе – Помпеях.
Если бы в тот день дон Марселино Санц де Сотуола нашел няню для своей восьмилетней дочери Марии и не увел ее с полуденного солнца в странное и довольно опасное помещение для игр, никто не обнаружил бы находившиеся там сокровища в течение еще нескольких десятилетий. Позже, в самые мрачные минуты своей жизни, он, должно быть, жалел, что его дочь не промолчала.
Де Сотуола был аристократом, охотником и землевладельцем, но больше всего он любил что-то находить. Его глаза всегда были прикованы к земле, проверяя, нет ли там чего-то необычного, чего-то, что было привнесено людьми, а не создано природой, что могло бы объяснить историю мира по-новому. Должно быть, он был в восторге, когда его дочь нашла вход в пещеру. Казалось бы, сам бог даровал возможность проверить некоторые теории эволюции и человеческой истории, которые де Сотуола, как и другие представители интеллектуального общества Европы, обсуждал со своими друзьями при каждом удобном случае.
Он отправился на поиски информации. Всего за несколько минут до того, как жизнь де Сотуолы изменилась, этот сорокавосьмилетний мужчина сидел на полу пещеры, деловито выискивая палеолитический медвежий помет, остатки древней еды или другие признаки древнего жилья. Его дочь, которая, судя по фотографии, хранившейся в музее Альтамиры, была хорошенькой девочкой с такими короткими темными волосами, что ее можно было бы принять за мальчишку, если бы не длинные серьги, бегала по пещере, придумывая собственные игры при свете факелов. Вдруг, согласно красиво рассказанной легенде о находке, она остановилась и удивленно воскликнула: «Смотри, папа, быки!» Де Сотуола встал и, должно быть, тоже вскрикнул, вероятно, даже более эмоционально, потому что потолок пещеры над их головами оказался покрытым изображениями огромных красно-черных бизонов, несущихся по каменному полю.
Угольные рисунки Альтамиры были выполнены широкими уверенными мазками – простыми широкими линиями, которые складывались в тень и контур, – а затем автор нанес красную и желтую охру кистью или, возможно, мягкими замшевыми подушечками. Там было двенадцать полных изображений бизонов, два безголовых (но не менее мощных, выглядевших так, словно их головы исчезли в другом измерении, а не были отсечены), три кабана, три благородных оленя, выглядевших довольно впечатляюще, и дикая лошадь. В рисунках ощущались скорость и энергия, свидетельствовавшие о том, что они были созданы быстро и без колебаний. Особенно бизоны – каждый длиной в два метра или больше, сильные звери с перекатывающимися мускулами. Вазари наверняка одобрил бы энергию этих схематичных рисунков.
Де Сотуола и его взрослые друзья проходили под этими рисунками не меньше дюжины раз, но ни разу не подняли взгляда вверх. Возможно, до этого дня на изображения возрастом в пятнадцать тысяч лет не падал взгляд человека. Их могли рисовать как мужчины, так и женщины (хотя бы некоторые из них: стиль изображений сильно различается) при свете горящих факелов, которые были жизненно важны, поскольку давали не только свет, но и тепло – в Европе заканчивался ледниковый период, так что Homo sapiens жил, охотился – и рисовал, конечно, – в очень холодном мире.
Я представляю себе де Сотуолу в тот теплый день 1879 года, дрожащего от ощущения, что это событие может стать величайшим открытием древнего искусства, и все же задаюсь вопросом – посетило ли его предчувствие, что это также будет означать и его собственную гибель. Он умер всего девять лет спустя в возрасте пятидесяти семи лет, умер сломленным человеком, обвиненным в мошенничестве и подделке, потому что рисунки бизонов, созданные углем и красной охрой, были сочтены слишком красивыми, чтобы быть сделанными «дикарями».