Возвращаясь в Монгхир, я думала о различных деталях моей истории, а также о господине Мухарья, который проехал тем же путем. В каком мире он жил? В 1880-х годах по всей Азии росло движение за национальное самосознание, а в оккупированной англичанами Бенгалии оно проявлялось в стремлении восстановить и каким-то образом реконструировать древние индийские традиции. Примерно в 1883 году слово «дэш» стало использоваться для описания всей Индии или Бенгалии (часть которой позже, через несколько лет после обретения независимости, станет именоваться Бангладеш), хотя первоначально оно означало просто чью-то родовую деревню. Тогда ранние стихи националиста Рабиндраната Тагора только начинали оказывать влияние на бенгальское мировоззрение. С санскрита были переведены полузабытые Веды, йога снова вошла в моду, а индуизм внезапно стал философией, а не просто пантеистической религией. Зародилось также движение за сохранение священного статуса коровы, потому что во многих местах Индии о ней забыли. Коровы были важны по многим причинам, в том числе – чувство национального самосознания.
Возможно, господин Мухарья и в самом деле был просто честным человеком, решившим разгадать простую тайну истории красок. Но что, если он был националистом, желавшим продемонстрировать всем свою точку зрения или по крайней мере пошутить над англичанами? Разве не было бы заманчиво (когда представилась такая возможность) смешать элементы истины – ведь краска действительно была сделана из какого-то вида мочи[146] и какого-то вида манго – с некоторыми случайными элементами индуистской мифологии и показать англичанам, что их краска не только нечто нечистое, но и, поскольку она связана с коровами, является нарушением догм индуизма?
Возможно, Мирзапур действительно был единственным местом в Индии, где производилась та или иная краска, и, возможно, запрет на производство этой краски действительно никого не интересовал, поэтому никто не удосужился сделать записи на этот счет. Возможно также, что внуки людей, которые снабжали мир этой краской, действительно забыли о ней. Может быть, все это правда. Но, когда я думаю об индийской желтой краске, я всегда задаюсь вопросом: является ли объяснение, которое я услышала, реальностью или просто отражением реальности и не является ли эта история просто примером того, как кто-то мягко прикалывается, буквально «taking the piss» (собирает мочу).
Компания Man Luen Choon[147] располагается на втором этаже старого здания в закоулках Западного района Гонконга. Трудно разглядеть дверь за ларьками, торгующими поддельными сумками, пуговицами и боа из крашеных куриных перьев. Всего в двух кварталах от старого переулка высится стеклянный небоскреб, который называет себя Центром, но который местные жители обычно называют «Зданием цвета», потому что каждую ночь он освещает горизонт управляемой компьютером последовательностью постоянно меняющегося бирюзового, розового и зеленого света. Это пример соседства современности и традиционности: в то время как Центр пылает цветными огнями ценой в миллионы долларов, компания Man Luen Choon является самым известным китайским поставщиком произведений искусства в Гонконге. В первый раз, когда я отправилась туда, мне представлялось, что интерьер офиса компании будет темным и старомодным, но вместо этого он ярко сиял неоновым светом и, на мой взгляд, сильно напоминал Центр. Тем не менее такое яркое освещение имело свои плюсы: оно означало, что я с неоновой ясностью смогу увидеть чудесное превращение одной конкретной краски из чего-то коричневого во что-то прекрасное.
Я пришла туда с двумя друзьями – Фонг Со, художником, и его напарницей Ен Вай Ман, писательницей и фотографом. Они предложили познакомить меня с владельцем, Ли Чин Ваном, выходцем из семьи, которая на протяжении многих поколений владела известным художественным магазином в Гуанчжоу. Эта семья живет в Гонконге уже двадцать лет. В магазине имелось несколько обычных тюбиков с краской, но пигменты мистера Ли были гордо выставлены на маленьких белых блюдечках в стеклянном шкафу. Для преданного искателя красок это был своеобразный рай: здесь можно было увидеть щепотку киновари, там – куски азурита и малахита и даже маленькие глиняные квадратики аурипигмента.
Слово «аурипигмент» означает «золотой пигмент». Долгое время это был чрезвычайно востребованный товар для алхимиков. «Если это золотое по цвету, – рассуждали они, – то оно, несомненно, имеет общие характеристики с настоящим золотом и может быть использовано для превращений». Художников это не так волновало, отчасти потому, что если что-то нанести на аурипигмент сверху, то оно чернеет[148], но главным образом из-за того, что аурипигмент содержит мышьяк. Он «действительно ядовит», предупредил Ченнини, – и по общей шкале токсичности превосходит только своего более оранжевого кузена, реальгар, который еще опаснее[149]. «Мы употребляем [реальгар] только при письме прямо на доске, – предупреждал Ченнино, – он не терпит компании». Затем Ченнино все же сменил гнев на милость: реальгар нужно размалывать в большом количестве чистой воды. И беречь себя[150].
Мне не следовало удивляться обнаружению аурипигмента и реальгара в китайском художественном магазине. Китайцы всегда относились к этим двум краскам не так осторожно, как европейцы. В 1705 году в Голландии была опубликована – уже после смерти автора – необыкновенная книга под названием «Амбонский шкаф странностей»[151]. Ее написал немец Георг Эверхард Румпиус, который большую часть жизни трудился на благо Голландской Ост-Индской компании, вследствие чего его прозвали Индийским Плинием. Отчасти это было связано с его заразительным стремлением к накоплению знаний, но также и с его явным нежеланием разделять мифы и факты.
Румпиус писал: «На Яве можно найти разновидность аурипигмента. Вкус у него не вяжущий, он почти безвкусный или, может быть, немного похож на витриоль», – храбро продолжал он. Он обнаружил, что аурипигмент продается на Яве, а также на Бали и в Китае. Помимо рисования на бумаге аурипигмент также использовался для окраски особого золотого, красного и белого полотна, называемого кринсинг. Нанеся на ткань аурипигмент, изготовители кринсинга обычно вешали ее на несколько дней в задымленной комнате, чтобы закрепить цвет. Китайцы и яванцы не рассматривали его как яд, напротив, они бесстрашно принимали его как лекарство, «но в небольших количествах, хотя, по моему мнению, они недостаточно осторожны». Однажды, в 1660 году, в Батавии – ныне Джакарте – Румпиус видел женщину, которая обезумела от этого «лекарства» «и взбиралась по стенам, как кошка».
Румпиус не был против умеренного применения аурипигмента. Он рекомендовал его в малых дозах для лечения анемии и в качестве тонизирующего препарата для воздействия на нервную систему. По его словам, жители Тироля регулярно употребляли мышьяк, чтобы увеличить свою силу и улучшить цвет лица, и эта практика продолжалась до конца XIX века и привела к появлению термина «мышьякофагия». Более интригующим, однако, для нашего собирателя мифов оказался реальгар или хингхонг. Найти его было нетрудно: достаточно поискать место, «где павлин вил гнездо три года подряд». Павлины, объяснил Румпиус, вероятно, имея в виду самок, кладут реальгар рядом со своими яйцами, чтобы отпугнуть змей. На мой взгляд, это могло бы пригодиться для борьбы с питонами, так что я купила несколько граммов реальгара, лежащего в маленькой картонной коробочке с надписью красными китайскими иероглифами. В магазине мистера Ли были образцы почти всех природных пигментов, упомянутых в этой книге. Он сказал, что все краски и лаки были привезены из Китая, за исключением двух – японских чернил на основе сажи («самых дорогих в мире») и желтого гуммигута. Но я и приехала к нему именно для того, чтобы увидеть гуммигут.
Эта краска использовалась в китайской и японской живописи по крайней мере с VIII века, она также присутствовала на ранних индийских миниатюрах – на самом деле она, вероятно, использовалась для окраски желтых одежд Кришны как менее вонючая альтернатива желтой коровьей моче. Она всегда была привозная – желтый гуммигут в основном привозили из Камбоджи, и его название (gamboge) даже является искаженным названием этой страны[152]. Гуммигут встречается и в других странах Юго-Восточной Азии, и, конечно, в 1880 годах на тайской границе было достаточно гуммигута, чтобы король Чулалонгкорн мог отправить несколько хороших образцов смолы в Соединенные Штаты в качестве «подарка уважения».
В период ужасающего режима красных кхмеров в 1980-х годах, а затем в начале войны во Вьетнаме эту краску было почти невозможно найти. «В военное время гуммигут смешивается с грязью, – объяснил мистер Ли. – Однажды я привез пятьдесят килограммов грязного гуммигута, потому что даже это было редкостью». Он показал мне чистый кусок краски – «кусок мирного времени», как он его называл. Он имел форму брайтонского леденца, хотя и немного придавленного, как будто слишком долго пролежавшего в кармане у ребенка, и отличался гладкой хрупкостью твердой ириски и цветом сухой ушной серы. Но когда мистер Ли окунул кисть в воду и легко взмахнул ею над этим коричневатым камнем неаппетитного вида, на нем появилась капля самого чудесного, яркого желтого цвета, который только можно себе представить, почти флуоресцентного.
Китайцы называют его «желтым плющом» или «желтым ротангом», но гуммигут делается не из плюща и не из ротанга, а из гарцинии ханбери – высокого дерева, родственника мангостина, но не имеющего таких вкусных плодов. Краска, которую держал в руке мистер Ли, представляла собой смолу гарцинии и была получена тем же способом, что и каучук, за исключением одного важного отличия. Полукруглый разрез в стволе каучукового дерева в течение нескольких часов кровоточит белым латексом, который можно собрать на следующее утро, тогда как собиратель гуммигута делает глубокий надрез в стволе, аккуратно ставит кусок выдолбленного бамбука под рану… и не возвращается до следующего года.