Мы пили чай и ели гранаты, я разговаривала с кем-то из сборщиков крокусов. Мехри Никнам было тридцать. Она работала по найму всего пять или шесть лет, но хорошо знала свое дело, поскольку с детства собирала крокусы для соседей. Она использовала шафран на кухне, «как и все остальные – для ма шалазар» – одного из самых демократичных блюд Ирана, рисового пудинга с сахаром, розовой водой, миндалем и, конечно же, шафраном. Его готовят на каждой кухне этой страны, независимо от того, богата семья или бедна.
Я огляделась: я так долго ждала возможности оказаться там. Я видела пурпурные поля и женщин в платках, как я и представляла, но там был и Махсуд – он стоял на поле, склонившись над своим мобильным телефоном. Конечно, в Испании тоже можно было увидеть сочетание современности и традиций, но для меня, как ни странно, разница между этими двумя странами заключалась в том, как там обращались с мышами. «Вы используете чили?» – спросила я, вспомнив рассказы, которые я слышала в Испании, и для ясности нарисовала в блокноте маленькую картинку. «О нет, – ответил Махсуд. – Мы затыкаем мышиную нору, а потом пускаем туда выхлопы мотоциклетного двигателя. Это намного эффективнее».
В тот же день мы помчались обратно в Мешхед мимо низких гор, мимо деревень, таких же однообразно бежевых, как и окружающая пустыня. И там, в том месте на дороге, где мы не смогли безопасно остановиться, я всего на несколько секунд увидела в реальности романтическую картину древнеперсидского сбора шафрана. Солнце скрывалось за холмами, три женщины сидели на корточках на фиолетовом поле, а позади них, в бесконечной дали, два мальчика мчались на серых осликах к деревушке с домами из глинобитного кирпича. Цветы, которые они срывали, не обеспечивали наилучшей приправы, ведь час уже был поздний, но они не могли позволить себе бросить драгоценный урожай, дожидаясь следующего рассвета.
7Зеленый
Рассекая лунный свет, чтобы окрасить горный ручей.
Нелегко быть зеленым.
Когда-то в Китае была тайная краска. Она была настолько тайной, что, как говорили, ею могли владеть только члены императорской семьи. Ее можно увидеть на совершенно особом фарфоре[164], который назывался ми се: эти слова означали «таинственный цвет». В течение IX и X веков, когда производился этот фарфор, и в течение сотен лет после этого люди задавались вопросом о том, как она выглядела и почему этот цвет был таким секретным. Они знали, что это был оттенок зеленого цвета, но о большем можно было только догадываться.
В течение многих веков грабители – или иностранные археологи – совершали набеги на могилы, и через несколько недель зеленоватые чаши появлялись в антикварных магазинах всего мира с уверенным описанием, что это действительно ми се. А потом другие, чуть более ответственные археологи раскапывали другие гробницы, и через несколько лет в витринах художественных музеев всего мира появлялись другие зеленые чаши с осторожным предположением, что, возможно, именно это – подлинное ми се. Но только в 1987 году, когда в развалинах рухнувшей башни была обнаружена тайная сокровищница вместе с полным описанием, высеченным в камне, ученые смогли точно утверждать, что нашли подлинные образцы этого легендарного фарфора. Одиннадцать веков назад это был подарок императора, запертый в башне в день вручения; с тех самых пор о них никто ничего не знал.
Когда я впервые услышала о секретном фарфоре, то попыталась представить себе, на что он может быть похож. Сначала мне хотелось, чтобы он был туманного оттенка, как море на рассвете. Я хотела, чтобы слово «таинственный» обозначало нечто неуловимое, намекая на нечто вне поля зрения, как наполовину различимые изображения драконов, которые вы иногда находите вырезанными на некоторых не столь таинственных видах зеленого китайского фарфора. А потом, когда я прочитала, что он был темнее обычного, то с нежностью представила себе этот особый фарфор похожим на яркий жадеит с изумрудным блеском. Но потом я увидела довольно мутную фотографию ми се в музейном художественном каталоге и приготовилась к разочарованию. Изделие выглядело грязным, оливково-коричневым – ничего особенного.
Мой план путешествия изменился. Я поняла, что речь идет не просто о том, чтобы увидеть национальное сокровище в витрине и насладиться изучением его вблизи. Вместо этого речь шла о разгадке другой тайны: почему, несмотря на кажущийся самым обычным, этот таинственный оттенок зеленого цвета поразил воображение самых могущественных и богатых людей династии Тан. И этот вопрос расширился до изучения стремления других людей получить зеленый цвет на протяжении веков, до изучения большего количества селадона – названия, объединяющего весь такой китайский серо-зеленый фарфор[165], – а также до поиска других зеленых красок, секрет приготовления которых был утерян.
Храм Фамен находится в двух часах езды от Сианя – города, который более тысячи лет был столицей Китая. В VIII и IX веках, на пике его расцвета, в Чанъане (так в то время его называли – оптимистично и, как выяснилось, неточно, ведь это означало «Место вечного мира») и вокруг него жили два миллиона человек, наслаждаясь процветанием в период правления династии Тан. Каждый день из обнесенных стеной городских ворот эти люди могли видеть караваны верблюдов, отправляющиеся на запад с грузом шелка, специй, керамики, алкоголя и другими завораживающими продуктами Среднего царства. Фамен находился в трех-четырех днях пути от столицы и был местом отдыха верблюдов и лошадей, местом молитвы тех торговцев, которые верили, что благословение Будды может помочь в пути.
Когда-то это место было одним из самых важных буддийских центров в Китае. С момента постройки храма по крайней мере XVIII столетий назад его расположение оставалось идеальным для сбора крупных пожертвований от суеверных торговцев, отправлявшихся в долгое путешествие. А ко времени династии Тан он превратился в огромный комплекс с десятками храмов и сотнями монахов. Но самое главное – в нем, по слухам, хранилось одно из величайших сокровищ буддизма: кость пальца самого Будды.
Обладание частицей тела Будды имело огромное значение – не в последнюю очередь потому, что, согласно записям, его тело было кремировано. Как уж именно настоятели Фамена сумели заполучить один из немногих осколков Просветленного, чудесным образом выкатившийся из погребального костра, уже никто не помнит, но в VII веке эта история была широко известна. В общей сложности восемь императоров династии Тан приезжали, чтобы посмотреть на реликвию: седьмым был император И-цзун, который посетил Фамен в 873 году и одолжил у монахов палец, чтобы взять его в свое знаменитое годичное турне по империи. Однако это не спасло его от смерти, и когда его двенадцатилетний сын Си-цзун вернул палец в 874 году, его советники и старшие монахи Фамена начали понимать, что благословение Будды не спасет правящий режим, поэтому в попытке умилостивить судьбу юноша пожертвовал китайскому храму одно из величайших своих сокровищ – в том числе часть изделий из таинственного селадона.
Я добралась до Фамена в середине дня. Даже его местоположение звучало поэтично: «к югу от гор Ци и к северу от реки Вэй, в таинственной стране». И действительно, когда мы ехали по мосту через Вэй, то оказались около необычных пещер, вырубленных в песчанике, за которыми высились горы. Казалось, мы каким-то образом пересекли некую границу и миновали первый воображаемый сторожевой пост на долгом пути на запад. «Земля в Цзунгуане так плодородна, что даже горькие растения, вырастая здесь, становятся сладкими», – писал поэт династии Тан. Возможно, он говорил метафорически, то ли о святости, то ли о коррупции, но в любом случае, куда бы мы ни посмотрели, всюду были видны желтые пятна стоек с сушащимися на них початками сладкой кукурузы.
Что я знаю о селадоне? Когда я впервые приехала в Гонконг и увидела его в музеях, антикварных лавках, в домах людей, то совершенно не понимала, в чем его особая прелесть. Казалось, что речь идет о красках, которые меня не привлекали: о нецветах, которые лучше всего описываются концептуально или метеорологически – такими словами, как «туманный», «мечтательный», «призрачный», «бледный». Но потом я полюбила их, полюбила их изящество и с удовольствием рассматривала нарисованные ими узоры – драконов, фениксов или лотосы, – которые мастера фарфора вырезали на подглазурной поверхности, так что те можно было увидеть, если повернуть предмет против света. Некоторые из лучших изделий из селадона имеют дефекты в глубине фарфора – глубокий паутинный узор, или «трещины», что на западный вкус довольно странно; когда я впервые увидела это, мне это ужасно не понравилось. Однако китайцам это кажется невероятно похожим на трещины в нефрите, и они ценят такие темные линии на бледно-зеленом фоне.
Лучшее объяснение того, что «трещины» могут быть красивыми, я получила от Розмари Скотт, научного консультанта отдела азиатского искусства Christie’s. Она объяснила, как тщательно создавался этот эффект, чтобы, как ни парадоксально, чаша стала совершенной, будучи слегка несовершенной. «Вы не можете ошибаться, но вы должны сделать предмет достаточно неправильным», – сказала она. Техническое объяснение заключается в том, что корпус и глазурь фарфора сжимаются и расширяются в печи с разной скоростью, создавая давление на внешнюю поверхность. Поэтическое объяснение заключается в том, что это представляет собой состояние утонченного стихийного напряжения, когда земляное тело выталкивается сквозь водную глазурь стихией огня. «В этих треснувших горшках тоже есть жизнь, – сказала мисс Скотт. – Я разговаривала с современной керамисткой, которая делает глазурь кракле, и она сказала, что после обжига предметы некоторое время продолжают трескаться. Вы можете спокойно сидеть в гостиной, и вдруг раздается тихое “дзыннь”».