В том, что Фамен сегодня посещают миллионы экскурсантов, видны удивительные параллели с космологией монахов династии Тан, которые так умело прятали свои сокровища, создавая фальшивки, приманки и секретные ящики, распределяя их по четырем комнатам. Сегодняшний музей Фамена, возможно, непреднамеренно, сделал нечто подобное. Сокровища разбросаны по четырем отдельным залам, где демонстрируются копии вперемешку с подлинными предметами. За каждым поворотом я надеялась найти интересовавший меня селадон, но отвлекалась на шкатулки и модели шкатулок, поддельную чайную посуду, фальшивое золото, а также на настоящие сокровища – бронзовых Будд и зверей, на хрустальные подушки и набор малиновых шелков, расшитых золотой нитью тоньше человеческого волоса.
Было уже больше пяти часов – храм должен был скоро закрыться, и я уже осмотрела множество чудес, но совсем не тех, которые искала. Я добралась до того, что, как мне показалось, было последним залом, и все еще не увидела таинственного селадона. Я пошутила, что он оправдывает свое название – «таинственный», – но на самом деле начала волноваться. «Там есть еще один зал», – сказал мне служитель и указал на дальнюю сторону двора, на дверь, которую я раньше не видела. Я показала билет и вошла. Там, на другой стороне зала, среди ста двадцати одного драгоценного золотого и серебряного предмета, стояли семь изделий из зеленой керамики. Местная съемочная группа снимала один из них – маленькую бутылочку. Режиссер упросил охранников, одетых в армейскую форму цвета хаки, подержать за ней большую красную тряпку, и они смотрели вокруг так, как будто принимали участие в народной революционной танцевальной драме.
«Нет времени осматривать золото, – подумала я, решительно проходя мимо охраны. Но меня тут же повели обратно – к режиссеру. «Пожалуйста… осмотрите золото», – настаивал он. Послушно стоя перед телекамерами, я воспроизвела очарованность западного туриста блестящими вещами, восхищение золотыми чашами для милостыни (которые заменили селадоновые чаши во времена позднего периода династии Тан), а также самым ранним из известных императорских чайных сервизов. И только потом мне наконец разрешили вернуться и осмотреть селадоновые чаши.
Они были коричневатыми и невзрачными, и, как я и опасалась, их красота не поразила меня сразу. На самом деле, за исключением красивого граненого флакона, на котором и сосредоточился создатель фильма, они даже не были особенно изящными. Я подозревала, что мне нужно побыть в этом зале какое-то время, чтобы разгадать тайну их красоты. Часть меня хотела взглянуть на другой вид тайного фарфора, более поздний и, возможно, еще более дразнящий своей таинственностью. В 960 году династия Сун положила конец мучениям Пяти династий и оставалась на троне более трехсот лет. Они полностью отказались от ми се – последний раз об этой керамике упоминали в 1068 году в Энциклопедии учреждений Сун, – и одно из объяснений этого странного факта заключается в том, что китайцы нашли еще более интересный фарфор. Он назывался «Посуда для чая» и был назван в X веке в честь императора Си-цзуна (имевшего родовое имя Чай) – он был просветленным человеком, делившим свое время между планированием воссоединения Китая и наслаждением искусством. Однажды он вызвал во дворец уважаемого мастера-гончара. «Что для вас сделать?» – спросил гончар. «Когда буря миновала, сквозь разрыв в облаках проглядывает голубое небо», – ответил император-поэт.
Мастер вернулся к своей печи в горах и сотворил нечто удивительное. Позднее поэты описывали этот фарфор как «голубой, как небо, яркий, как зеркало, тонкий, как бумага, и звучный, как музыкальный инструмент». Завораживающее описание, но на самом деле, к сожалению, нет ни известных, ни даже предполагаемых образцов этого фарфора. Некоторые ученые даже предположили, что таинственная синяя посуда была гигантской мистификацией, увековеченной на протяжении веков серьезными историками, беспрекословно копирующими ее детали друг у друга. Но я думаю, что может существовать и иное объяснение. В конце концов, сама идея синей керамики настолько прекрасна, что она действительно имеет право на существование, даже если в реальности такого фарфора не было. Это почти то же самое, как если бы простым актом описания изделия писатели могли призвать фарфор к жизни[166].
Но изделия из фарфора в Фамене не были синими, и они, вероятно, были слишком толстыми, чтобы стать столь же звучными, как музыкальный инструмент. Несколько вещиц были даже испещрены коричневыми пятнами, и я вспомнила разговор с Розмари Скотт. Когда в конце 1980-х она впервые услышала, что ми се точно опознано, «мы все были ужасно взволнованы: такая романтическая история – ведь как часто вы находите опись IX века и входящие в нее предметы?». Но когда она впервые увидела некоторые из них, то была немного разочарована. «Я посмотрела на них, там все еще были следы бумаги, в которую они были завернуты, мелкие следы повсюду, и, помню, я подумала: а почему они их не убрали?» Затем она поняла, что это была самая лучшая бумага, доступная в то время, и она, возможно, стоила больше, чем горшки. «Это было равносильно тому, чтобы завернуть их в шелк», – сказала она. На одной из чаш, которые я видела в Фамене, все еще можно было различить пятнистое изображение молодой женщины с цветами в волосах – отпечаток рисунка, стершийся с бумаги. Мисс Скотт отчасти объясняет популярность ми се тем, что китайцы склонны мифологизировать искусство, чтобы больше ценить его. «Китайцам нравится идея таинственности и секретности, это делает предметы более поразительными», – сказала она. Она также отметила, что слово «секретность» в китайском языке неоднозначно. Наряду с «тайным» оно может также означать «зарезервированное для императорской семьи».
Зеленый фарфор из Фамена производился в печи Шанлиньху в горах провинции Чжэцзян к югу от Шанхая, где и глина лучше, и мастерство изготовления более тщательное[167]. «В холодный осенний день тысячи предметов из фарфора, зеленых, как вершины холмов, появляются из печей», – писал поэт династии Тан Лу Гуймен о ми се. Эти строки весьма заинтриговали ученых, живших в более позднее время; возможно, они дали ключ к пониманию того, каким был селадон. Особый цвет изделий возникает вследствие наличия небольшого количества железа: чем больше железа, тем зеленее посуда[168], поэтому эти предметы из фарфора особенно тяжелые. Большинство селадонов покрыто глазурью, содержащей около 2 % железа; в ми се железа около 3 %. Все, в чем больше 6 % железа, выглядит черным и не считалось ценным вплоть до гораздо более позднего периода китайской истории.
Я вспомнила историю об этом зеленом колере, услышанную много лет назад от буддийского монаха в Ладакхе в Индии, когда я была еще подростком. Манлио Брусатин рассказывал похожую историю в своей замечательной книге «История цвета», хотя она закончилась иначе и гораздо печальнее – безумием. Я предпочитаю версию монаха, которая всегда оставалась со мной как притча о медитации.
Мы сидели в полутьме, пили соленый чай, и он рассказывал о том, как мальчику во сне явилось некое божество. «Я могу сказать тебе, – заявил бог, – как обрести в этом мире все, что ты хочешь: богатство, друзей, власть». – «Как я могу это сделать?» – нетерпеливо спросил мальчик. «Это легко, – был ответ. – Все, что тебе нужно сделать, это закрыть глаза и не думать о цвете морской зелени». Мальчик уверенно закрыл глаза, но его мысли были наполнены красками волн, нефрита и неба туманным утром. Он пытался думать о красном, о трубах, о ветре в деревьях, но море продолжало бушевать в его сознании, как прилив. С годами, вспоминая свой сон, он часто сидел тихо и старался не думать о зеленом цвете, но ему это так и не удалось. И вот однажды, когда он был уже стариком, он все же достиг этого: он долгое время сидел без единого проблеска цвета в своих мыслях, а затем открыл глаза и улыбнулся… – и когда мой друг-монах дошел до этого момента, он тоже открыл глаза и улыбнулся. – Он улыбнулся потому, что понял, что у него уже есть все, чего бы ему хотелось».
Музей Фамена вот-вот должен был закрыться, охранник убрал красную ткань и вернулся на свой пост, убедившись, что никто не фотографирует экспонаты. Любопытно было представить, что – за исключением, может быть, И-цзуна, но, может быть, даже без такого исключения – этот молодой человек и его коллеги провели с уникальным фарфором больше времени, чем кто-либо другой. Он жил рядом с этими чашами и с этой изящной ритуальной бутылочкой. Возможно, он знал ответ, который был мне так нужен. Понравился ли ему фарфор ми се? – спросила я. «Мне?» – удивленно переспросил он. «Да, вам». Он улыбнулся немного смущенно. «Поначалу нет, – сказал он. – В китайской традиции принято любить золото и серебро. Так что, естественно, мне гораздо больше понравились те штуки, и я подумал, что это – ерунда», – и он указал на другую сторону комнаты, где было выставлено множество изысканных изделий из драгоценного металла, которыми я восхищалась на камеру двадцать минут назад.
«Но потом, – продолжил молодой охранник, которого звали Бай Чунцзюй, – примерно через полгода, я начал понимать, что, возможно, ошибался. Я начал думать, что эти ми се даже более ценны, чем золото и серебро». Что он имел в виду?
«Я имею в виду, что золото такое обычное. И что этот селадон очень простой, он полон природы и гармонии». Баю было двадцать, он проработал в этом зале два года, и я уверена, что он был прав. Когда я снова взглянула на стоявший в витринах таинственный коричнево-зеленый фарфор, я впервые смогла по-настоящему понять его привлекательность.
Представьте, что вы – император, осыпанный золотом, окруженный шелками, высоко поднятый на паланкинах, накормленный при помощи нефритовых палочек самыми изысканными блюдами. Все драгоценное. Разве вы не стремились бы тогда прикоснуться к чему-то земному и реальному? Когда вы можете получить практически все, это в человеческой природе – желать того, что можно потерять. А в случае с танской элитой самым дефицитным товаром была простота. Правители династии Тан были воспитаны на удивительном сочетании космологий. Буддизм учил их идеям изменения и угасания как знакам временной и преходящей природы всего сущего. Но это было также сплавлено с даосским знанием, где зеленые, но туманные горы символизировали чистоту природы и возможность бессмертия. Так что эта увядающая осенняя зелень – туманная, но намекающая на возвращение к природе – могла казаться воплощением простоты и целостности.