Правила получения реликвий вызывают недоумение. Например, вполне допустимо было отрезать палец от мертвого тела Будды и даже передать то, что считается крайней плотью Мессии, на хранение поколениям церковных старейшин. И все же думать о том, чтобы сделать что-то подобное с останками тех, кого мы любили больше всего, в большинстве стран мира считалось варварством: пальцы и черепа предков должны храниться вместе со всем остальным. Но есть один вполне приемлемый вид реликвии, которую в XIX веке любой мог взять с тела покойного: прядь волос, которую укладывали в маленькую коробочку и иногда смотрели на нее, гадая, может ли харизма человека сохраниться в кератине.
В течение нескольких лет после смерти Наполеона Бонапарта в 1821 году (в возрасте пятидесяти одного года) пряди с надписью «волосы Бонапарта» (о которых его врач случайно сообщил в рапорте о его смерти как о «тонких и шелковистых») в свободной продаже стоили довольно дорого, но лишь сто сорок лет спустя одна из них вызвала сенсацию. После ее покупки на аукционе в 1960 году она была подвергнута химическому анализу. Возможно, новые владельцы искали хоть какой-то ключ к пониманию величия императора, но вместо этого они нашли ключ к его падению – мышьяк, причем в значительных количествах, что вызвало множество вопросов. Действительно ли бывший император умер от рака, как утверждали его врачи, или за шесть лет изгнания после поражения при Ватерлоо произошло нечто более зловещее?
За подсказками обратились к дневникам, которые он вел на острове Святой Елены. Наполеон ненавидел непогоду и регулярно отмечал сырые дни. Он также презирал нового губернатора, сэра Хадсона Лоу, назначенного туда вскоре после его прибытия. «Прискорбно, – цитировал изгнанника биограф Дж. М. Томпсон,[173] – что тот, кто умеет только приказывать, должен быть пленником того, кто умеет только повиноваться». Лоу знал это и в свою очередь ненавидел Наполеона. Но достаточно ли он ненавидел его, чтобы убить?
Существовал еще один возможный ответ на вопрос о мышьяке, и он связан с краской. Карл Вильгельм Шееле был химиком, работавшим в Швеции в конце XVIII века. В 1770-х годах, когда ему едва перевалило за тридцать, он выделил хлор и кислород, изобрел ярко-желтую краску (которую назвали «Тернеровская патентованная желтая» в честь британского фабриканта, укравшего патент), а затем, почти случайно, во время экспериментов с мышьяком в 1775 году создал самую удивительную зеленую краску. Шееле не собирался повторять свою ошибку с патентом и очень скоро начал сам производить эту краску из арсенита меди под названием «зелень Шееле». Однако кое-что его все же беспокоило, и этой тревогой он поделился в 1777 году в письме своему другу-ученому за год до того, как краска пошла в производство. Он писал, что беспокоится, чувствовал, что пользователи должны быть предупреждены о ее ядовитой природе. Но что такое немного мышьяка, когда у тебя есть отличная новая краска? Вскоре производители стали использовать ее для окрашивания бумаги для обоев, и в течение многих лет люди с удовольствием наклеивали яд на свои стены.
Возможно, подумали историки, это могло бы объяснить тайну неизвестного отравителя на острове Святой Елены. Затем, в 1980 году, британский профессор химии подписал свою научную программу на радио Би-би-си небольшим интригующим анонсом[174]. «Если бы мы только могли увидеть цвет обоев в комнате Наполеона, мы могли бы узнать, было ли это причиной его отравления и яда в волосах», – сказал он. И, к удивлению доктора Дэвида Джонса, он получил письмо от женщины, у которой, по невероятному совпадению, оказался образец обоев из Лонгвуда. Один из ее предков, побывавший в этом доме, украдкой оторвал полоску от стены комнаты, где умер Наполеон, и засунул ее себе в альбом. Доктор Джонс проверил лоскут и, к своему восторгу, обнаружил следы арсенита Шееле в узоре из зеленых и золотых лилий на белом фоне. Когда он узнал, насколько влажным был климат на Святой Елене, он пришел в еще большее возбуждение: плесень, реагирующая с мышьяком, наверняка сделала ядовитой всю атмосферу в комнате.
Теория о зелени Шееле объясняла наличие мышьяка, а возможность испарений в воздухе давала ключ к пониманию того, почему бывший активный воин провел последние месяцы своей жизни, лежа на одной из двух своих походных кроватей (он никогда не мог выбрать между ними) внутри дома. Но, возможно, недостаточно одной только зеленой краски, чтобы объяснить окончательную причину смерти Наполеона. Врачи утверждали, что у него был рак желудка, но знавшие Наполеона люди считали, что его сгубила тоска.
Медицинскому миру потребовалось много времени, чтобы отреагировать на случаи отравления обоями. Еще в январе 1880 года, более чем через сто лет после того, как Шееле изобрел зеленую краску, исследователь по имени Генри Карр стоял перед членами Общества искусств в Лондоне и держал в руках образец милых детских обоев. На ней были напечатаны изображения мальчиков, играющих в крикет на деревенской лужайке. Эта невинная бумага, сказал Генри Карр, недавно убила одного из его молодых родственников и привела к серьезной болезни трех братьев и сестер ребенка[175]. Затем он привел другие ужасающие примеры отравления мышьяком – инвалида, который отправился на море за лекарством и в конце концов чуть не умер от краски в отеле; команду декораторов, у которых начались судороги, даже персидскую кошку, которая покрылась гнойниками после того, как ее заперли в комнате, окрашенной зеленой краской.
Мышьяк содержался не только в зеленой краске, сказал он своим слушателям. В некоторых образцах синей, желтой и особенно недавно изобретенной пурпурной также был найден яд. Помимо краски и обоев он обнаружил мышьяк в искусственных цветах, коврах и тканях для одежды, где тот использовался для удаления химических веществ, участвующих в процессе окрашивания. «Производство мышьяка в этой стране осуществляется в масштабах, которые удивят большинство людей, – сказал Генри Карр членам Общества. – Если учесть, что два-три грана способны убить здорового человека, а совокупное производство составляет 4809 тонн… за один год, похоже, может погибнуть значительное число людей».
Большинство слушателей были шокированы и согласились с его призывом провести расследование. Но доклад доктора Тюдихума[176] позволил всем присутствующим в зале в тот вечер понять, почему, несмотря на все опасности и предупреждение изобретателя, краска на основе мышьяка продолжала использоваться в течение ста лет. Тюдихум заявил, что Карр просто паникует. Он сказал, что его глаза радуются виду «прекрасной яркой мышьяковой бумаги», и, когда он смотрит на «отвратительные серые, омерзительные коричневые и ужасные желтые краски, сделанные без мышьяка», он не может не думать о том, что не такие обои он хотел бы видеть у себя в комнате.
Эту любовь к зеленому цвету, столь безыскусно выраженную доктором Тюдихумом, разделяли многие художники, ведь зеленый во многих отношениях самый «естественный» цвет на свете. В конце концов, большая часть окружающего мира (по крайней мере те ее части, которые не покрыты морем) зеленая. Тем не менее художникам было трудно воспроизвести его в своих работах, и этот самый «органический» из цветов – цвет травы, деревьев и полей – на самом деле часто традиционно делался с помощью металла или, если говорить более точно, с помощью коррозии металла.
В справочнике Ченнино было четыре предложения по созданию цвета молодой весенней зеленой поросли, сияющей под ярким тосканским солнцем. Помимо рецептов смешивания различных желтых красок с различными синими в его палитре был один натуральный, один «наполовину натуральный» и один искусственный зеленый колер, и все они, как и опаснейший рецепт Шееле, содержали медь. Может быть, они и не были ядовитыми, но и совершенными тоже не были.
Естественный землистый зеленый цвет назывался terre-verte и был особенно хорош для создания «европейского цвета кожи»[177] – с последующим нанесением поверх нее известковой белой краски и киновари[178]. «Полуестественной» зеленой краской на палитре Ченнино был малахит – минерал, найденный в медных рудниках вместе со своим двоюродным братом, голубым азуритом, и названный verde azzurro – сине-зеленым. Кажется странным называть этот основной карбонат меди «наполовину» природным: в конце концов, его можно найти полностью сформированным в земле, если знать, где искать. Но Ченнино жил в мире алхимиков, так что для него малахит был алхимическим камнем, полученным с помощью взрыва земли, и, следовательно, не находился в строго «естественном» состоянии. Ченнино предупредил, что малахит должен быть растерт в грубый порошок, «потому что, если вы будете растирать его слишком сильно и долго, он станет тусклого пепельного цвета». Плиний считал малахит чудесным, потому что тот мог защитить от злых духов. Даже до конца XVIII века в Германии его называли шрекштайном или страшным камнем и использовали для устрашения демонов. Вероятно, древние египтяне были первыми, кто использовал малахит в качестве пигмента: они наносили его на свои картины, а также на веки. Из него получались довольно бледно-зеленые тени для век (если только малахит не был слишком сильно размолот), но также считалось, что он – наряду с черной сурьмой – защищает глаза от яркого солнца. Таким образом, малахит стал самыми ранними «солнцезащитными очками» цивилизации, представителям которой просто нравились яркие оттенки.
Китайские художники VIII века грубо растирали малахит для нимбов своих Будд, он был популярен в течение сотен лет на территории от Японии до Тибета. Согласно китайским авторам «Руководства сада горчичных семян по живописи» XVII века, лучшая краска получается из камня «цвета лягушачьей спины». Его следует растереть и растворить в воде. На самом деле в необработанной форме малахитовый камень сам по себе похож на спину лягушки или, возможно, жабы. Он полон бородавчатых наростов, которые, разрезанные в поперечном сечении, создают красивые круговые узоры, которыми этот камень и славится