ваных гостей. Сам по себе это неплохой металл, но он притягивает к себе неприятного спутника – мышьяк, – поэтому европейские рудокопы, работавшие в серебряных рудниках и часто с ним сталкивавшиеся, ненавидели его, обзывали «гремлином» и выбрасывали в течение долгих веков, лишь бы он не разъедал им ноги и легкие. Но не только мышьяк наделял кобальт таинственной силой: в XVII веке люди обнаружили его способность менять цвет при нагревании и использовали кобальт в качестве невидимых чернил: когда вроде бы пустой лист бумаги нагревали над огнем, он волшебным образом зеленел там, где были нанесены знаки секретного послания.
В течение многих лет кобальт использовался в качестве ингредиента смальты – пигмента, который делался из измельченного синего стекла с 1500-х годов. В такой форме кобальт использовался как краска, но в более чистом виде он попал в европейские коробки с красками только в XIX веке, когда ученый Луи-Жак Тенар сумел превратить его в пигмент. Если бы Микеланджело жил сегодня, ему бы больше прочих понравился бы этот голубой цвет, очень богатый, смещающийся в сторону фиолетового. Персы первыми обнаружили, насколько хорош кобальт в качестве глазури: они использовали его для создания голубых плиток своих мечетей, изображающих небеса, в то время как применявшаяся ими медь давала бирюзовый оттенок, напоминающий зелень одежд Пророка. Когда в 1930-х годах путешественник Роберт Байрон посетил город Герат (до которого мы добрались бы, если бы продолжили путь на запад от Бамиана), он описал голубой цвет плиток на могиле Гаухаршад Шада как «самый прекрасный образец цвета в архитектуре, когда-либо изобретенный человеком во славу Бога и самого себя»[202].
Китайцы жаждали получить такой краситель и в течение четырехсот лет меняли зеленый на синий: они посылали зеленую селадоновую посуду в Персию и получали взамен «магометанский синий». В национальной библиотеке искусств в музее Виктории и Альберта я прочитала, как менялось качество кобальта на протяжении периода династии Мин. Самый лучший голубой цвет был в середине XV века, во времена правления Сюаньде, а через сто лет, при Чжэндэ и Цзяцзине, мастера по изготовлению фарфора использовали уже превосходную фиолетовую глазурь. Между тем – и будьте внимательны к датам! – «голубой и белый» из царств Чэнхуа (конец XV века) и Ваньли (конец XVI века), после того как там ввели торговые санкции против Центральной Азии[203], превратились фактически в «серый и белый». Нацарапав эти подробности в своем блокноте, я с некоторым волнением отправилась в китайский зал галереи, чтобы проверить полученную информацию. К моей радости, теперь я могла на расстоянии определить, ориентируясь только на цвет, когда, скорее всего, была обожжена та или иная ваза эпохи Мин. Цвет обеспечил безграничные возможности для точной экспертизы.
На следующий год я твердо решила добраться до Сар-и-Санга. Прошло ровно пятьсот лет с тех пор, как Микеланджело дожидался необходимой ему голубой краски. Мне приятно было получить возможность отправиться в путешествие той весной и забрать то, в чем он так нуждался, хотя я и опоздала на половину тысячелетия. Сейчас тоже необходимо было правильно рассчитать время. В 2001 году сезон для получения голубой краски тоже был очень коротким – недолгий период между апрелем, когда с перевалов наконец сходит снег, и июнем, когда будет собран урожай, всего месяц или около того. После этого снова начнутся бои, и кто знает, где пойдет линия фронта?
К Рождеству политическая ситуация в Афганистане стала еще более неустойчивой, поэтому в феврале я сменила тактику. Я прыгнула в самолет, летящий на Гавайи, чтобы повидаться с «Охотником за драгоценностями» – американским дилером, который в течение тридцати лет приезжал в Афганистан и благополучно покидал его. Если кто и мог мне помочь, так это Гэри Бауэрсокс. Мы встретились на Мауи, где он устраивал ювелирную выставку, и проговорили несколько часов. Это был крупный дружелюбный мужчина, который много смеялся и рассказывал занимательные истории о встречах с лидерами моджахедов и о том, как он тайно проникал в страну, пролезая под проволочной сеткой. Он дал хороший совет, как попасть в горный район, нацепив паранджу (найди проводника, которому ты доверяешь, и держись за него), и что делать, если тебе угрожает орущий человек с АК-47 (улыбайся). На второй день я спросила его прямо: «А можно в вашу следующую поездку отправиться с вами?» Он помолчал. «Мне очень жаль, – сказал он. – Но этот год будет трудным; я хотел бы, но ничего не могу поделать». Когда через несколько дней я летела обратно в Гонконг, то чувствовала себя безутешной: мне придется отправиться в путь самостоятельно.
Первым препятствием на моем пути была виза. В Исламабаде у меня были друзья, которые могли помочь мне сесть на самолет ООН, летавший дважды в неделю в Фейсабад, ближайший к шахтам город. Но, согласно правилам, действовавшим внутри страны, я могла подняться на борт только при наличии талибской визы, – на случай, если мы совершим аварийную посадку. Я не могла не чувствовать, что если это произойдет, то наличие правильных документов будет наименьшей из моих проблем, но правила есть правила, и мне пришлось им следовать. Конечно, я могу получить визу, – последовал любезный ответ от этого обычно не особо любезного правительства, – все, что мне было нужно, это сопроводительное письмо от моего собственного правительства.
«Естественно, вы не можете получить такое письмо, – пришел ответ из британского посольства. – Мы не признаем талибов законным правительством». Я была в затруднительном положении, поэтому решила поехать в Исламабад, чтобы разобраться во всем, и, к своему удивлению, я ворвалась в Афганистан, как пробка из бутылки безалкогольного шампанского. В первое же утро мне позвонила подруга, работавшая в ООН. «Они решили взять тебя без визы, – сказала она. – Я отправила за тобой машину, сможешь быть готова через десять минут?» Я запихнула в рюкзак три шальвар-камиза с длинными рукавами, мешковатые брюки, длинные рубашки и шарфы, а также блокноты, ботинки и книгу Гэри («Драгоценные камни»), после чего сломя голову выбежала из дома. Через два часа я уже летела в девятнадцатиместном «Бичкрафте» на запад.
Пакистанский журналист Ахмед Рашид в своей книге об Афганистане[204] рассказывает историю, услышанную им от одного старика. «Когда Аллах заканчивал создавать этот мир, Он увидел, что там осталось много мусора, обломков и вещей, которые больше никуда не годятся. Он собрал все вместе и бросил на землю. Так получился Афганистан». Когда мы пересекли высокий Памир, это описание показалось мне справедливым. Мы летели над заснеженными горами; где-то под нами были легендарные рудники Бадахшана и деревня, где разрешалось жить только мужчинам. Глядя вниз на негостеприимную местность, было почти невозможно поверить, что там может жить хоть кто-то.
Бадахшан был регионом, попавшим в осаду: большая часть страны находилась под оккупацией самых темных сил. Устоял лишь небольшой участок, который с каждым годом становился все меньше. Это напомнило мне деревню в комиксах об Астериксе. В Бадахшане жили неукротимые бойцы, возглавляемые несколькими могущественными людьми, а самым могущественным из них был Ахмед Шах Масуд, чья более чем двадцатилетняя карьера превратилась в местный миф. Люди верили, что его нельзя убить, хотя в сентябре 2001 года он все же погиб, когда бомба смертника, заложенная в телекамеру, взорвалась прямо у его лица. Причиной столь долгой удачливости было не волшебное зелье, а главным образом жесткая тактика, приправленная его харизмой и отчаянием людей, не желавших стать расходным материалом для талибов. Но успехи стоили денег, а война не приносила особого дохода. Нашлось два источника средств – изумруды из Панджшерской долины и лазурит из Бадахшана. Я знала, что шахты будут работать вовсю: правительство нуждалось в деньгах.
Через два часа земля выровнялась, превратившись в плоскогорье, и самолет со скрипом приземлился на бетонную взлетно-посадочную полосу. Добро пожаловать в международный аэропорт Фейсабада, по краям которого ржавеют обломки прежних войн – танки и куски авиационных двигателей. Никаких иммиграционных формальностей, даже охраны. В окружении сюрреалистического пейзажа прибывших пассажиров встречали, а вылетающих пассажиров отправляли в полет. Этим занимались в основном бородатые мужчины в джипах, на которых красовались логотипы «Врачи без границ», «Оксфам», Afghan Aid, а также логотип ООН с ее дымчато-голубовато-белым флагом. Цвета были выбраны в 1945 году, потому что считались самыми неагрессивными и нейтральными: небо над всеми народами одно.
В течение нескольких месяцев я переписывалась по электронной почте с Мервином Паттерсоном – представителем Управления ООН по координации гуманитарных вопросов. Он ободрял меня с самого начала. «Рад получить подтверждение, что есть кто-то такой же сумасшедший, как я», – ответил он, извинившись за то, что меня может разочаровать легкость дороги к шахтам. Он встретил самолет, с энтузиазмом представился, а затем объявил, что сейчас же вылетает этим же самолетом в Исламабад, однако передал меня с рук на руки своему коллеге, Халиду, который обещал заботиться обо мне. Я собиралась нанять джип и переводчика, но мне повезло, что я повстречалась с Халидом. Его дядя был полевым командиром той части восточного Афганистана, где находился Сар-и-Санг, и он уже дал разрешение посетить шахты.
В первый же день я отправилась на старый базар. Ко мне подошла белая паранджа, я поздоровалась с закутанной женщиной. Она вдруг откинула шарф – кажется, я уже говорила об этом элементе одежды, когда рассказывала о своих поисках голубого, – и я увидела хорошенькую двадцатилетнюю девушку. «Идем домой пить чай», – скомандовала она. Пока мы шли, она прикрывала лицо всякий раз, когда появлялся мужчина, а потом, как только видела сквозь кружевной экран паранджи, что тот прошел, откидывала ткань от лица. Позже я заметила, как то же самое делают и другие женщины. Это было своего рода кокетство: ждать до последней секунды, а потом раз – и исчезнуть. «Мы с детства знакомы с соседскими девчонками, – объяснил мне потом афганец. – Знаем, кто из них красив, можешь узнать их по туфлям. Вуаль – это возможность пофлиртовать, – добавил он. – Может быть, она даже увеличивает такую возможность».