Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры — страница 67 из 85

Люди, которые делали витражи, были странным народом: странствующими ремесленниками, путешествовавшими от собора к собору, перемещаясь туда, где требовалась их работа; в разгар увлечения строительством готических соборов, похоже, они были нужны повсюду, и лучшие из них могли брать за свой труд высокую плату. Они разбили лагерь на опушке леса. Это было очень символичное место – граница между цивилизацией и беззаконием. Леса считались темным местом, где обитали странные духи и куда обычным людям заходить не рекомендовалось. Таким образом, это было идеальное место, космологически подходящее для осуществления трансформационной магии, связанной с созданием стекла. Но лес выбирался стекольщиками и с позиций практичности. Древесина использовалась в огромных количествах, она была основным сырьем, ею не только топили печи, но она была наряду с песком одним из двух основных компонентов стекла.

Монах-металлург XII века Теофил писал[207], что стекольщики использовали три печи: одну для нагрева, другую для охлаждения и третью для плавки стекла и раскатывания его в листы. Цвет, как правило, получался за счет добавления оксидов металлов (марганца, железа и других), которые естественным образом присутствовали как в буковом дереве, так и в глине кувшинов, в которых варилось стекло, так что окончательный оттенок было трудно предсказать. «Если ты увидишь, что какой-нибудь горшок вдруг станет рыжевато-коричневым, используй это стекло для получения телесного цвета и выливай столько, сколько захочешь, а остальное нагревай в течение двух часов… и ты получишь светло-фиолетовый. Нагрей его снова с третьего по шестой час, и он будет изысканным красновато-пурпурным», – писал Теофил, хотя Витрувий во времена Римской империи сделал записи о том, как стеклодувы изготавливали голубое стекло (и получали из него порошкообразный небесно-голубой пигмент), используя соду, смешанную и расплавленную вместе с медными опилками[208].

Никто точно не знает имен мастеров-стекольщиков – они редко подписывались своими именами, хотя нам известно о некоем Роже, которого привезли из Реймса в Люксембург для работы в аббатстве Сен-Юбер д’Арденн; также осталась запись о человеке по имени Валерий, который упал с помоста, устанавливая витражи в аббатстве Сент-Мелани в Ренне, но поднялся невредимым. Но в основном о них знали только то, что они приходили, когда их призывала Церковь, что иногда они говорили со странным акцентом и что, когда они уходили, в новом соборе танцевали разноцветные лучи. Возможно, матери предупреждали детей, чтобы те держались подальше от лагерей стекольщиков, потому что эти люди сильно напоминали цыганский табор и могли заразить детей своей тягой к странствиям. Но если бы, будучи средневековым ребенком, вы все же потихоньку подкрались к огню, где они превращали песок в драгоценные камни, выдувая прекрасную субстанцию на конце железных трубок, и прислушались к разговорам, то могли бы услышать удивительные истории о других мирах. Эти люди могли обсуждать святых, красочными образами которых заполняли свинцовые рамы, и их истории. Но, скорее всего, они делились воспоминаниями о любопытных вещах, которые видели, о странных людях, которых встречали.

Сегодня стеклодувы не ночуют на опушке леса, и у них есть эффективные способы защитить свои чаны от плавающего на поверхности пепла и пролетающих птиц. Возможно, именно наличие этих крошечных дефектов – а это значит, что теплый солнечный свет неравномерно рассеивался, переходя от одной стороны стекла к другой, – заставило меня почувствовать в тот умытый утренним дождем день, что в Шартре есть нечто святое. Но, возможно, в медленно плавящийся котел попали все истории, рассказанные у огня, они как следует перемешались с синей и красной красками, таким образом незаметно перенеся готическое стекло из области ремесленничества в область искусства.

Одеяние Девы Марии

Шартр дал еще один неожиданный постскриптум к истории голубой краски. Во время моих путешествий в Афганистан я выяснила, откуда должна была взяться краска для покрывала Девы Марии, и мне казалось, что я знаю, почему оно так часто бывает голубым. Но я никогда не думала, что мне удастся узнать, какого цвета одеяние было на самом деле, и в Шартре я нашла своего рода ответ. Причина, по которой этот город является таким важным центром паломничества, заключается в том, что примерно в 876 году Карл Лысый, внук Карла Великого, сделал Шартру особый подарок. Он передал городу покрывало, которое, как говорили, носила Мария, когда она со слезами стояла у креста[209].

Собор, который мы видим сегодня, – пятый из построенных на этом месте: предыдущие были сожжены или разграблены, и каждый раз, как гласит история, люди прагматично решали, что Богородица, видимо, хотела бы получить что-то получше, поэтому они собирали деньги и восстанавливали здание. Последний большой пожар случился в 1194 году, и из огня спасли только набор витражей с изображениями трех святых, витражный образ Богородицы с младенцем, созданный в 1150 году, известный теперь под названием «Нотр-Дам де ла Бель Верьер» («Богоматерь из Прекрасного стекла»), – и знаменитую реликвию[210].

Покрывало, изображенное на витражной картине la Belle Verriere, бледного цвета, достаточно светлое, чтобы солнце могло проникать сквозь него, идеально демонстрирующее чистоту молодой женщины. Но оно, несомненно, светло-голубое и изображено наброшенным поверх голубой туники. У стеклодувов 1150 года наверняка было перед глазами «настоящее» покрывало, под которое они могли бы подогнать цвет, поэтому особенно любопытен следующий факт: когда вы видите драгоценную реликвию, хранящуюся в золотой шкатулке XIX века, – скромный кусочек ткани, во славу которого был выстроен весь этот собор, – то понимаете, что он вовсе не голубой. Он скорее грязно-белый: это выцветшая одежда меланхоличной матери мученика. Если бы Микеланджело видел его или слышал о нем, если бы он больше стремился к реалистичности, чем к созданию ощущения величия, он с таким же успехом мог бы нарисовать загадочную фигуру в углу свинцовыми белилами, смешанными с небольшим количеством желтой краски. Но если бы он это сделал, я не написала бы эту историю.

9Индиго

Голук: «Мы забросили почти все наши пашни, а индиго все еще надо возделывать. У нас нет никаких шансов в споре с сахибами. Они связывают нас и бьют, мы страдаем.

Динабандху Митра, Нил Дарпан, 1860

Дело в том, что каждый из этих цветов сам по себе отвратителен, тогда как все старинные краски сами по себе прекрасны; только крайняя извращенность может получить из них столь уродливые цвет».

Уильям Моррис[211]

До того как мой отец встретил мою мать, он в 1950-х годах три года прожил в Индии. Он рассказывал мне истории о бомбейских манго, мадрасских пряностях и щенке по имени Венди, который был великим охотником за кокосами. Но больше всего мое внимание привлек клуб, к которому отец принадлежал в Калькутте и который, как тот всегда говорил, располагался на плантации индиго. В детстве я мечтала попасть в Толлиганг. Поле для гольфа, игра в поло и колониальные бары меня нисколько не интересовали; я думала об индиго. Я представляла высокие деревья, поднимающиеся, словно купола собора, их стройные пурпурные стволы, такие же прекрасные, как актеры театра кабуки, одетые в кимоно. Я рисовала в своем воображении людей, одетых в белые одежды, как Ганди, и в розовые тюрбаны: они прогуливаются по пестрым полянам, чтобы собрать густую синюю краску в обшарпанные жестяные емкости.

Некогда, или даже несколько раз за всю историю живописи, индиго становился самым важным красителем в мире. В какой-то момент он помог поддержать целую империю, а затем дестабилизировал ее. Древние египтяне использовали окрашенные индиго ткани для обертывания своих мумий, в Центральной Азии это был один из основных цветов нитей для ковров, а в Европе и Америке в течение более трех столетий индиго являлся одним из самых противоречивых красителей, знакомым людям многих национальностей. Так что весьма показательно, что в детстве, пришедшемся на 1970-е годы, я понятия не имела, что такое индиго, для меня это было только красиво звучащее слово. И много лет спустя, когда я решила отправиться на поиски красок, я все еще предполагала, что поеду искать деревья.

«Индиго». Это слово, как и «ультрамарин», относится к тому, откуда исторически пришла краска, а не к тому, что на самом деле представляет собой красящее вещество. Таким образом, как «ультрамарин» является переводом итальянского слова «из-за морей», слово «индиго» происходит от греческого «из Индии». Иногда европейцы довольно небрежно относились к описанию всего, что, по их мнению, привозили из Индии (например, «индийские» чернила на самом деле были сделаны в Китае), и охотно относили все, что везли с востока, к категории «индийских» вещей. Но в случае с индиго они практически попали в точку. Поэтому я случайно оказалась права, начав размышлять об индиго, растущем в Индии, пусть даже на то, чтобы там его найти, мне потребовалось некоторое время.

Вероятно, растить индиго начали более пяти тысяч лет назад в долине Инда, где его называли «нила», «темно-синий». Как это часто бывает, индиго распространился на север, юг, восток и запад: в британском музее хранится табличка с рецептами вавилонских красителей XVII века до н. э., которая подтверждает использование индиго в Месопотамии уже две тысячи семьсот лет назад. Так что, когда в погоне за экзотическими товарами европейцы появились в Гоа в начале 1500-х годов, они нашли там достаточно индийского индиго, которым забили трюмы своих кораблей наряду с камфарой и мускатным орехом (из нынешней Индонезии) и вышитыми шелками со всего Востока.