пространяли «чернуху» в обществе. Возможно, это действительно улучшило синюю краску, но это также помогало сообществу справляться с порочными слухами и отвергать негативные истории как всего лишь неудачный чан с индиго.
Индиго часто считался мистической краской. Возможно, причиной этого был миф о сварливом джинне в горшке, или сходство красителя с небом, или, может быть, описание того, как цвет волшебным образом появлялся на ткани, как только она попадала на воздух. И сегодня одна из загадок индиго как синего цвета заключается в том, что он является частью спектра, одним из семи официальных цветов, и все же именно этот цвет не вполне вписывается в спектр. Должен ли индиго вообще быть в этой книге, нужно ли отводить ему отдельную главу? Я рада, что сделала это, рада, что мне не пришлось с извинениями втискивать его в предыдущую главу, посвященную голубому. Но если вы посмотрите на радугу, то вам будет трудно найти полуночно-синюю полосу в том месте, где голубой цвет переходит в фиолетовый. Некоторые даже утверждают, что ее там вообще нет.
Индиго ворвался в радугу во время Великой чумы в Англии. И в этом нет никакого совпадения: в период между 1665 и 1666 годами многое изменилось. В одном только Лондоне умерло около ста тысяч человек, все университеты закрылись, и двадцатитрехлетний Исаак Ньютон был одним из толпы студентов, которых отправили домой. Вместо того чтобы учиться в Кембридже, ему пришлось оставаться в Линкольншире, и он проводил время за осмыслением мира в то время, когда в этом самом мире, вероятно, было меньше смысла, чем обычно. Но его сбивала с толку не только чума. Ньютон был воспитан как пуританин, и все же пять лет назад, в 1660 году, коронация Карла II положила начало декадансу Реставрации и эпохе экстравагантности.
В тот год его комната стала источником расширения человеческих знаний. Там, за почти постоянно закрытой дверью, Ньютон начал описывать мир в терминах абсолютных физических правил. Он выкристаллизовал свое понимание гравитации, начал формулировать теории планет и с помощью двух призм, которые нашел на местной ярмарке, обнаружил, что цвета радуги собираются, образуя белый луч. Он не только начал выдвигать теорию о том, что цвета – это лучи света различной длины волн, но и увеличил список цветов в официальной радуге с пяти до семи, добавив оранжевый и индиго, дав мистеру Рою Джи Биву его имя (Roy G. Biv (Рой Джи Бив, также часто ROYGBIV) – англоязычный акроним, являющийся мнемоническим правилом для запоминания основных цветов видимого спектра светового излучения и состоящий из начальных букв названий цветов). Причина, по которой Ньютон выбрал число семь, вероятно, заключалась в том, что это было хорошее космологическое число. Мы помним Ньютона как ученого, человека, открывшего путь к современному мышлению, но на самом деле он был еще и колдуном-алхимиком, самым необычным христианином, чье понимание мира включало как его абсолютную таинственность, так и всеохватывающие правила. Ньютону число шесть казалось незначительным. На небе можно было наблюдать семь небесных тел – Солнце, Луну, Юпитер, Меркурий, Марс, Венеру и Сатурн; существовало также семь дней недели и семь музыкальных нот, и будь он проклят, если не найдет семь цветов спектра. Любопытно, что в Китае считается, что существует пять элементов, пять вкусов, пять музыкальных нот и пять цветов (черный, белый, красный, желтый и синий), поэтому идея совпадения чисел присутствует в обеих культурах, даже пр том что сами числа различны.
Но почему индиго? Что такое индиго для Ньютона, если не считать цвета обнаженных тел покойников, вывезенных из зачумленных домов? Как краска индиго было спорным – об этом много говорили, когда он был мальчиком. За пару поколений до Ньютона основным синим красителем в Линкольншире была вайда; затем из Индии привезли индиго, но обычно его воспринимали как краситель, а не как реальный цвет. Если бы Ньютону понадобился седьмой оттенок для создания мистической гармонии цветов, он мог бы выбрать бирюзовый[226], который отделяет зеленый от синего, или отделить бледно-фиолетовый от темно-фиолетового, следом за которым спектр исчезает в темноте. Но он выбрал индиго – и он выбрал его, чтобы отделить синий от фиолетового.
Сегодня мы думаем об индиго как о полуночно-синем цвете. Это цвет, которым окрашены мундиры военных моряков, или, возможно, цвет джинсов, которые первоначально (после того, как баварский иммигрант Леви Страусс изобрел их во время калифорнийской золотой лихорадки примерно в 1850 году) окрашивались во Франции индиго, выращенным в Вест-Индии[227]. Но, как мы также знаем по джинсам, цвет которых может варьироваться от бледно-голубого до почти черного, индиго может дать достаточное количество разных оттенков. В XVIII веке английские красильщики использовали множество наименований для классификации официальных оттенков индиго (от светлого до темного), например: молочно-голубой, жемчужно-голубой, бледно-голубой, плоский синий, средне-синий, небесно-голубой, королевский синий, зеленовато-синий (Whatchet), синий чулок, мазаринский синий, темно-синий и военно-морской синий, – и всего одно французское слово для обозначения вайды – пастель, предполагающую бледность[228]. Кто знает, какой оттенок индиго был перед глазами Ньютона, когда он решил дать новому цвету радуги это имя? Может быть, у него в комнате было жемчужно-голубое покрывало? Или его друг забыл на столе свой молочно-голубой носовой платок? Возможно, принимая решение, Ньютон просто подумал о каком-то из подобных предметов.
Сидя в мраморных залах библиотек, мыслители XIX века страстно спорили о том, почему у греков, похоже, не было слова для обозначения голубого цвета. Британский премьер-министр Гладстон даже предположил, что оно отсутствовало потому, что те были дальтониками, – поэтому вполне уместно, что именно англичанин включил в современную радугу не одну синюю полосу, а две.
В мае 1860 года, через сто шестнадцать лет после того, как урожай Элизы начал оказывать влияние на американскую экономику, человек по имени Плауден Уэстон выступил перед аудиторией, собравшейся в Индиго-холле в Джорджтауне, штат Южная Каролина. Это была скучная речь, которая продолжалась так долго, что его слушатели чуть было не задремали, – сто сорок один год спустя даже я сама на мгновение отключилась, углубившись в ее конспект[229], пока читала его в хорошо отапливаемой Нью-Йоркской публичной библиотеке. Момент интереса (для меня) возник, когда Уэстон заговорил о полной бесполезности Общества Индиго Виньяу, к членам которого он обращался. «Основавшие его замечательные люди, вероятно, думали, что бизнес, благодаря которому они приобрели свою собственность, значительно превысит по продолжительности то младенческое общество, которое они создали», – сказал он. Но что касается их внуков и правнуков, многие из которых присутствовали в аудитории, «ни один из них… даже не помнит, как выращивать индиго».
Аудитория мистера Уэстона в Южной Каролине не стала возражать. В самом деле, это наблюдение, вероятно, обеспечило его словам (редкий) призрак одобрительного смеха. Но всего через два месяца на другом конце света группа людей, которые были вынуждены вспомнить о выращивании индиго, организовала серию беспорядков. В начале XIX века индиго решительно вернулся в Индию. Англия потеряла Америку, а также большую часть Вест-Индии, но ее жители все еще нуждались в синей краске. Какая прекрасная идея, должно быть, подумал кто-то в Ост-Индской компании, вернуться в Индию, чтобы обеспечить основную часть потребностей английских красильщиков.
В индуистской Индии синий цвет часто считается счастливым цветом Кришны – бога, который танцует по всему миру, любя и веселясь. А на острове Ява[230], куда индуизм пришел примерно в IV веке н. э. (и до XIII века не уступал исламу), вы все еще сможете опознать благородного персонажа в театре теней, если у него будет черное или синее лицо; поэтому особенно ироничным является тот факт, что история индиго за последние четыреста лет не была ни благородной, ни счастливой для тех, кто был вынужден принимать в ней участие.
В 1854 году Индию посетил молодой художник по имени Коулсуорти Грант. Перед отъездом он пообещал сестре, что станет регулярно писать ей, – и пять лет спустя его письма были опубликованы вместе со ста шестьюдесятью гравюрами под общим названием «Сельская жизнь Бенгалии»[231]. Я прочитала эти письма в Национальной библиотеке в Калькутте, где под потолком крутились вентиляторы, едва не переворачивая для меня страницы. Сегодня письма Коулсуорти Гранта – важные документы, описывающие жизнь на плантации индиго, хотя я не могу не догадываться, что сестры Грант наверняка были разочарованы множеством страниц, наполненных технической информацией и почти лишенных сплетен о колониях.
Грант надолго (возможно, слишком надолго, по мнению хозяев) задержался в Малнате в доме плантатора по имени Джеймс Форлонг. Его хозяин – так Грант называл его в письмах к сестрам – обычно вставал в четыре, а утро проводил, совершая верховую прогулку вокруг поместья, обычно проезжая миль двадцать или даже больше. Он заранее сообщал слугам, где собирается завтракать, и Грант был очень впечатлен, увидев, что, когда Форлонг приезжал в выбранное место, тосты и чай были горячими, и все было подготовлено для хозяина, – а ведь слуги «шли туда пешком в полной темноте». Грант с большим волнением отметил оживление вокруг фабрики, когда пришло время собирать и обрабатывать индиго. Фермеры приносили индиго на проверку человеку, «который железной цепью длиной ровно в шесть футов измеряет обхват пучка растений. Этот обхват называется связкой». Такая система оставляла много возможностей для злоупотреблений – если измеритель туго будет затягивать цепь, фермер получит меньше денег, – так что случалось немало ссор и взяток.