Потом несколько раз осторожно провожу расческой по ее волосам и, как умею, собираю их в хвост. Я впихиваю ноги Брит в пару маленьких черных туфель, похожих на домашние тапочки, после чего поднимаю ее и вывожу к машине.
К тому времени, когда мы доезжаем до больницы, она уже почти оцепенела.
— Просто не засыпай, — прошу я, прижимая ее к своему боку, когда мы входим. — Ради Дэвиса.
Может быть, это доходит до нее, потому что, когда нас вводят в кабинет адвокатши, ее глаза открываются чуточку шире.
Карла Луонго — латинос, об этом я догадался по имени еще до того, как увидел ее. Она садится в кресло, а нам предлагает диван. Я вижу, что она чуть не поперхнулась, когда я снял свою шерстяную шапочку. Хорошо. Пусть понимает, с кем имеет дело.
Брит приваливается ко мне.
— Моя жена, — объясняю я, — она все еще неважно себя чувствует.
Адвокат сочувственно кивает:
— Мистер и миссис Бауэр, позвольте сказать, что я сожалею о вашей утрате.
Я не отвечаю.
— Я уверена, у вас есть вопросы, — говорит она.
Я наклоняюсь вперед:
— У меня нет вопросов. Я знаю, что случилось. Эта черная медсестра убила моего сына. Я собственными глазами видел, как она била его по груди. Я говорил ее начальнице, что не хочу, чтобы она прикасалась к моему ребенку, и что? Случилось то, чего я больше всего боялся.
— Вы же понимаете, госпожа Джефферсон всего лишь выполняла свои обязанности…
— Да? Ей по работе положено нарушать распоряжения начальства? В карточке Дэвиса все это было записано.
Адвокатша встает, чтобы взять медицинскую карточку со стола. Та вся облеплена разноцветными стикерами — наверное, это какой-то секретный код. Она открывает ее, и я со своего места вижу записку на самоклеящемся листке. Ноздри адвокатши подрагивают, но она молчит.
— Эта медсестра не должна была работать с моим сыном, — говорю я, — а она осталась с ним один на один.
Карла Луонго смотрит на меня.
— Откуда вам это известно, господин Бауэр?
— Ваши сотрудники не умеют тихо разговаривать. Я слышал, как она сказала, что подменяет другую медсестру. За день до этого она визжала как недорезанная только потому, что я попросил не допускать ее к моему сыну. И что в итоге? Я сам, своими глазами видел, как она колотила моего малыша! — К глазам подкатывают слезы. Я вытираю их, чувствуя себя дураком и слабаком. — А знаете что? Пошло оно все! Я засужу вашу больницу. Вы убили моего сына и заплатите за это.
Честно говоря, я понятия не имею, как работает правовая система, — у меня хорошо получалось не попадаться полицейским. Но я смотрел достаточно телевизионных передач, чтобы понимать: если можно заработать денег на коллективном иске, когда ты надышался асбестом и получил болезнь легких, то уж наверняка не останешься внакладе, если твой ребенок умер, когда должен был получать квалифицированную медицинскую помощь.
Одной рукой я хватаю свою шапочку, другой тащу Брит к двери кабинета. Мне уже удается открыть ее, когда я слышу голос адвокатши за спиной.
— Господин Бауэр, — спрашивает она, — почему вы хотите подавать в суд на больницу?
— Вы что, шутите?
Она выходит вперед и осторожно, но твердо закрывает дверь своего кабинета.
— Почему вы хотите подавать в суд на больницу, — повторяет она, — если все указывает на то, что вашего ребенка убила Рут Джефферсон?
К началу второго года моего управления Хартфордским отделением САЭС у нас уже имелся стабильный доход. Я научился воровать пистолеты с «Кольта», подделывая отчетности, и мы продавали их на улице. В основном черным, чтобы они убивали друг друга, но еще и потому, что они платили за оружие в три раза больше, чем итальянцы. Занимались этим мы с Йорки, и однажды ночью, когда мы возвращались домой после сделки, к нам пристроился полицейский автомобиль с горящими мигалками.
Йорки чуть не обделался.
— Твою мать… Что делаем?
— Останавливаемся, — ответил я.
Краденого оружия в нашей машине уже не было. Для полиции мы возвращались с вечеринки на квартире у приятеля. Но когда полицейские попросили нас выйти из машины, Йорки вспотел, как землекоп. И вид у него был виноватый, как у самого большого грешника, из-за чего, наверное, полиция и обыскала нашу машину. Я же спокойненько ждал, пока они закончат, потому что знал: мне скрывать нечего.
По-видимому, Йорки не мог сказать то же самое. В ту ночь пистолет был не единственной сделкой. Пока я вел переговоры, Йорки купил себе восьмой шар[10] мета.
Но поскольку мет лежал в моем бардачке, срок за него дали мне.
В отсидке главным было то, что я попал в понятный для меня мир, мир, в котором все поделены по расам. Мне за хранение наркоты дали шесть месяцев, и я собирался каждую минуту за решеткой потратить на планирование мести. Йорки употреблял до того, как вошел в САЭС; это часть субкультуры скейтеров. Но в моем отряде к наркотикам не прикасались. И уж точно никто не имел права хранить их в моем бардачке.
В тюрьмах черные банды всегда самые многочисленные, поэтому иногда Латиносам и Белым приходится объединяться. Но когда мотаешь срок, главное — это держать высоко голову и по возможности не лезть в неприятности. Я знал: если кто-то из «Власти белых» сидит в одной тюряге со мной, он рано или поздно меня найдет… Но я надеялся, что ниггеры не найдут меня раньше.
Я с головой ушел в Библию. Моей жизни был нужен Бог, потому что у меня был общественный защитник, а когда у тебя есть общественный защитник, тебе остается только надеяться, что Бог тоже на твоей стороне. Но я не читал те части Писания, которые прочел раньше, когда изучал доктрины Христианской идентичности[11]. Вместо этого я мусолил страницы про страдание, спасение и надежду. Я постился, потому что прочитал что-то об этом в Библии. И вот как-то раз во время поста Бог сказал мне, что я должен окружить себя другими людьми, такими же, как я.
Поэтому на следующий день я заявился в тюремную группу по изучению Библии.
Я был там единственным не черным.
Сначала мы просто смотрели друг на друга. Потом чувак, который вел встречу, дернул подбородком в сторону парня ненамного старше меня, и тот подвинулся, освобождая место рядом с собой. Мы все взялись за руки, и у этого парня ладонь оказалась мягкой, как у моего отца. Не знаю, почему это пришло мне в голову, но именно об этом я думал, когда они начали читать молитву, а потом я вдруг заметил, что говорю вместе с ними.
Я ходил на изучение Библии каждый день. Заканчивая чтение Писания, мы произносили: «Аминь», после чего Большой Айк, управлявший группой, спрашивал: «У кого завтра суд?» Обычно кто-нибудь говорил, что у него завтра предварительное слушание, или что будут брать показания у производившего арест полицейского, или что-то в этом роде, и Большой Айк отвечал: «Хорошо, тогда будем молиться, чтобы никакой полицейский тебя не подставил», — и находил в Библии слова об искуплении.
Твинки был черным пареньком моего возраста. Мы много говорили о девушках и о том, как бы сейчас было круто замутить с какой-нибудь. Но, верите ли, чаще всего мы говорили о еде, которую больше всего любили на свободе. Я бы полжизни отдал, чтобы пообедать в «Тако Белл». А Твинки мечтал только о «Шеф Бойарди»[12]. Почему-то для меня не имело значения, какого цвета у него кожа. Если бы я встретил его на улице Хартфорда, я бы надрал ему задницу. Но в тюрьме было по-другому. Мы с ним парой играли в пики, мухлевали, подавая друг другу знаки руками и глазами, о которых договаривались заранее, — кто подумает, что парень из «Власти белых» и черный пацан могут работать вместе?
Однажды, когда я сидел в общем зале с другими Белыми парнями, во дворе для прогулок началась перестрелка между бандами. Потом по телевизору рассказывали, как беспорядочно летали пули и сколько человек пострадали случайно. «Вот почему, если когда-нибудь у нас будут разборки с бандами, — сказал я, — мы по-любому победим. Они не тренируются стрелять по мишеням, как мы. Они не знают, как правильно держать оружие, смотреть на мушку. Типичная ниггерская фигня».
Твинк не сидел с нами, но я видел его в другом конце зала. Его взгляд скользнул по мне, и он опять занялся своими делами. Позже в тот же день мы играли в карты на сигареты, и я подал ему знак второй раз зайти с бубны, потому что брал бубны пиками, а вместо этого он походил трефой, и мы проиграли. Когда мы выходили из общего зала, я повернулся к нему: «Какого хрена, чувак? Я же подал тебе знак».
Он смотрел прямо на меня. «Наверное, это типичная ниггерская фигня», — сказал он.
Я подумал: «Черт, я его обидел! — И потом: — Ну и хрен с ним!»
Я не перестал употреблять это слово. Но, признаю, иногда, когда я его произношу, оно застревает у меня в горле, как рыбная кость, прежде чем я выкашляю его.
Фрэнсис находит меня, когда я пробиваю ногой окно нашего дома и выдергиваю старую раму, которая падает и взрывается на крыльце дождем осколков стекла и щепок. Он складывает руки и приподнимает бровь.
— Подоконник совсем прогнил, — объясняю я. — А у меня нет монтировки.
Через зияющую дыру холодный воздух врывается в дом. Это приятно, потому что я весь горю.
— Значит, это никак не связано с твоей встречей, — говорит Фрэнсис тоном, который подразумевает: это самым непосредственным образом связано с последним получасом, проведенным мною в местном отделении полиции. Это была моя следующая остановка после больницы. Я высадил Брит, подождал, пока она заползла обратно в постель, и поехал прямиком туда.
Встречу эту на самом деле нельзя даже назвать встречей. Я просто посидел напротив жирного копа по имени Макдугалл, пока он регистрировал мою жалобу на Рут Джефферсон.
— Он сказал, что узнает, что к чему, — цежу я. — А это означает, что больше я его не увижу.
— Что ты сказал ему?