— Что эта сука убила моего ребенка.
Макдугалл ничего не знал о моем сыне и о том, что произошло в больнице, поэтому пришлось рассказать ему всю печальную историю. Тогда он спросил, чего я хочу, как будто это не было очевидно
«Я хочу похоронить сына, — ответил я. — И хочу, чтобы она заплатила за то, что сделала».
Коп предположил, что, возможно, я просто убит горем. Может, я неправильно понял то, что увидел. «Она не просто делала искусственное дыхание, — заявил я. — Она избивала моего ребенка. Даже другой врач сказал ей: «Полегче»».
Я сказал, что она затаила на меня зло. Коп тут же указал взглядом на мои татуировки: «Да неужели?..»
— Это преступление на почве ненависти, мать его, вот что это такое! — говорю я Фрэнсису. — Но разве будет кто-нибудь защищать англосаксов? Хотя нас теперь уже меньшинство.
Тесть становится рядом со мной и выдергивает кусок жести из оконного проема голыми руками.
— Уж мне-то можешь не рассказывать, Терк, — говорит он.
Может быть, Фрэнсис уже много лет и не высказывался публично о «Власти белых», но я знаю, что в запертом хранилище в трех милях отсюда он хранит оружие для грядущей священной расовой войны.
— Я надеюсь, ты собираешься довести это дело до конца? — говорит он, и я понимаю, что он говорит не об окне.
Звонит мой мобильник. Я выуживаю его из кармана, но не узнаю номер на экране.
— Алло.
— Мистер Бауэр? Это сержант Макдугалл. Мы с вами сегодня разговаривали.
Я прикрываю телефон рукой и отворачиваюсь, отгораживаюсь от Фрэнсиса спиной.
— Я хотел вам сообщить, что у меня была возможность поговорить с адвокатом из управления рисками в больнице и с судмедэкспертом. Карла Луонго подтверждает вашу историю. Судмедэксперт установил, что ваш сын умер от гипогликемического приступа, что привело к остановке дыхания, а затем и сердца.
— И что это значит?
— Ну, — говорит он, — больница выписала свидетельство о смерти. Вы можете похоронить сына.
Я закрываю глаза и какое-то время даже не могу найти слов.
— Хорошо, — выдавливаю наконец я.
— И еще одно, мистер Бауэр, — добавляет Макдугалл. — Судмедэксперт подтвердил, что на грудной клетке вашего сына имеются кровоподтеки.
Все мое будущее зависает на вздохе между этим его предложением и следующим.
— Есть свидетельства, указывающие на то, что Рут Джефферсон, возможно, виновна в смерти вашего сына. И на то, что этот случай может иметь расовую подоплеку, — говорит Макдугалл. — Я позвоню в офис окружного прокурора.
— Спасибо, — отвечаю я хрипло и вешаю трубку.
Потом мои колени подгибаются и я тяжело опускаюсь на крыльцо перед развороченным окном. Я чувствую руку Фрэнсиса на своем плече. Несмотря на то что между мной и внешним миром нет никаких преград, дышу я с трудом.
— Мне очень жаль, Терк, — говорит Фрэнсис, неправильно поняв мой ответ.
— Не нужно.
Я вскакиваю и бегу в темную спальню, где Брит, так и не вышедшая из спячки, лежит под грудой одеял. Я распахиваю занавески, и солнце заливает комнату. Брит поворачивается на спину, морщится, щурится, и я беру ее за руку.
Я не могу вернуть ей нашего ребенка. Но я могу дать ей лучшее из того, что остается.
Справедливость.
Пока я полгода вынашивал планы мести в тюрьме, Йорки не сидел сложа руки. Он примкнул к группе байкеров, называвшейся «Язычники». Ребята эти были все как на подбор здоровые лбы и тоже имели какие-то дела с метамфетаминщиками — во всяком случае, я так решил. И они были рады и счастливы заполучить его в свои ряды, если это могло помочь свалить лидера хартфордского отделения САЭС. Уличная слава — это вам не фунт изюму.
Свой первый день на воле я потратил на поиски парней из своей старой команды, но все они понимали, что должно произойти, и каждый нашел какое-то оправдание, чтобы слиться. «Я ради вас отказался от всего, — сказал я, когда меня бортанули даже те, которые попали в команду последними. — И так вы меня отблагодарили?!»
Но мне меньше всего хотелось, чтобы кто-то решил, будто тюрьма обломала мне зубы. Поэтому той же ночью я отправился в пиццерию, которая раньше служила неофициальной штаб-квартирой моей команды, и стал ждать. Услышав рев десятка подъезжающих мотоциклов, я сбросил куртку, хрустнул костяшками пальцев и вышел в переулок позади ресторана.
Йорки, сукин сын, прятался за каким-то здоровым быком. Серьезно, самый маленький из «язычников» был ростом футов шесть с половиной и весил фунтов триста.
Я, может, был меньше, зато быстрее. И ни один из этих парней не увернулся от ударов моего деда.
Хотел бы я поведать вам, что случилось той ночью, но могу рассказать лишь то, что слышал от других. Я бросился, как какой-то долбаный берсеркер, на самого здорового парня, размахнулся… и мой кулак попал ему прямо в морду, выбив весь передний ряд зубов. Я схватил другого чувака и бросил его, как пушечное ядро, в остальных. Одному байкеру я так заехал ногой по почкам, что он потом, мне говорили, ссал красным целый месяц. Кровь лилась в переулке, как дождь на тротуар.
Сам я знаю одно: мне нечего было терять, кроме своей репутации, а с таким боезапасом можно вести войну. Я не помню ничего из того, что тогда случилось, кроме пробуждения на следующее утро в пиццерии с мешком льда на сломанной руке и запухшим глазом.
Я ничего не помню, но молва об этом случае пошла. Я ничего не помню, но повторю еще раз: я превратился в легенду.
В день, когда я хороню сына, солнце сияет. Ветер дует с запада и кусается. Я стою над крошечным отверстием в земле.
Не знаю, кто организовал похороны. Кто-то должен был позвонить, договориться об участке, сообщить, что будет служба. Думаю, это Фрэнсис, который сейчас стоит в изголовье гроба и читает стих из Священного Писания: «О сем дитяти молилась я, и исполнил мне Господь прошение мое, чего я просила у Него. И я отдаю его Господу на все дни жизни его, служить Господу. И поклонилась там Господу».
Пришли ребята из гипсокартонной бригады, кто-то из друзей Брит по Движению. Но есть здесь люди, которых я не знаю, которые просто пришли посочувствовать Фрэнсису. Один из них Том Мецгер, человек, основавший Белое арийское сопротивление. Сейчас ему семьдесят восемь, и он такой же одиночка, как Фрэнсис.
Во время чтения псалма Брит начинает всхлипывать, и я протягиваю ей руку, но она отстраняется и поворачивается к Мецгеру, которого в детстве звала дядей Томми. Он обнимает Брит, и я стараюсь не замечать, как больно меня резануло ее отсутствие.
Сегодня я услышал много банальностей: «Он теперь в лучшем месте… Он — павший солдат… Время лечит раны…» Чего мне никто не рассказал о горе, так это насколько в нем одиноко. Неважно, кто еще скорбит, ты все равно остаешься в своей маленькой клетке. Даже когда люди пытаются утешить тебя, ты осознаешь, что между тобой и ними выросла стена, сделанная из того ужасного события, которое произошло, и она не дает никому к тебе приблизиться. Я-то думал, что, по крайней мере, мы с Брит будем страдать вместе, но она даже смотреть на меня заставляет себя с трудом. Быть может, по этой же причине и я избегаю ее: потому что, глядя в ее глаза, я вижу их на лице Дэвиса; потому что я замечаю ямочку на ее подбородке и думаю, что у моего сына была такая же. Она — бывшая когда-то для меня всем — стала постоянным напоминанием обо всем, что я потерял.
Я сосредоточиваю внимание на гробике, который опускают в землю. Глаза я держу раскрытыми на всю ширь, потому что, если не буду этого делать, проступят слезы и я буду выглядеть как баба.
Про себя я начинаю составлять список того, чего никогда не смогу сделать с сыном: увидеть, как он в первый раз улыбнулся; отпраздновать его первое Рождество; купить ему первый пневматический пистолет; посоветовать, как пригласить девушку на свидание. Вехи… С моего родительского пути все эти ориентиры стерты.
Неожиданно передо мной останавливается Фрэнсис с лопатой. Я судорожно сглатываю, беру ее и становлюсь первым человеком, который начинает закапывать моего ребенка. Сбросив в яму груду грязи, я втыкаю лопату в землю. Том Мецгер помогает Брит, руки которой дрожат, вытащить ее и выполнить свою часть.
Знаю, я должен окаменеть, пока остальные помогают закапывать Дэвиса. На самом деле внутри меня происходит сумасшедшая борьба с желанием прыгнуть в эту крошечную яму. Выгрести из нее землю голыми руками. Достать гробик, сорвать с него крышку и спасти своего ребенка. Я сдерживаюсь с такой силой, что меня бьет дрожь.
А потом происходит нечто такое, что рассеивает напряженность, что открывает клапан, выпуская из меня пар. Ладонь Брит проскальзывает в мою. Глаза ее все еще пусты от лекарств и боли, а тело отклонено, но она взяла меня за руку целенаправленно. Она явно нуждается во мне.
Впервые за неделю я начинаю думать, что, возможно, мы выстоим.
Когда тебя зовет Фрэнсис Митчем, ты не отказываешься.
После разгрома «язычников» я получил записку от Фрэнсиса, в которой он писал, что до него дошли слухи и он хочет проверить, насколько они правдивы. Он предложил встретиться в следующую субботу в Нью-Хейвене и написал адрес. Я немного удивился, когда приехал туда и понял, что это дом прямо посреди частного сектора, но, увидев, сколько машин припарковано перед домом, решил, что, наверное, здесь проходит собрание его команды. Когда я позвонил в дверь, никто не подошел, но из двора доносились голоса, поэтому я обогнул дом и вошел через незапертую калитку.
Меня чуть не сбила стайка ребятишек. Лет пяти, наверное, хотя у меня не очень-то большой опыт общения с людьми такого размера. Они бежали к женщине с бейсбольной битой в руках, которая пыталась выстроить непослушную группу в некое подобие очереди.
— У меня день рождения, — сказал один маленький мальчик. — Поэтому я должен начинать.
Он схватил биту и принялся колотить пиньяту — болтающегося в петле ниггера из папье-маше.
Что ж, по крайней мере я понял, что не ошибся домом.
Я развернулся и оказался лицом к лицу с девушкой, державшей в руках звезды. У нее были длинные вьющиеся волосы и голубые глаза, светлее каких я в жизни не видел.