Я сто раз удивлялся и изумлялся прежде, но до такой степени — никогда. У меня буквально язык отняло.
— Ну, — сказала она, — ты немного староват для игр, но можешь попробовать, если хочешь.
Я пялился на нее, не зная, что сказать, пока не понял, что она имеет в виду приклеенный к стене дома плакат с изображением горбоносого профиля. Я был не против поиграть, да, но «Приколи звезду к еврею» — это не совсем то, что было у меня на уме.
— Я ищу Фрэнсиса Митчема, — сказал я. — Он назначил мне здесь встречу.
Она посмотрела на меня, ее глаза сузились.
— Ты, должно быть, Терк, — сказала она. — Он ждет тебя.
Она развернулась и вошла в дом с легкой грацией человека, привыкшего к тому, что люди следуют за ней.
Мы прошли мимо нескольких женщин в кухне, которые метались между холодильником и шкафами, напоминая попкорн на раскаленной жаровне и время от времени взрываясь командами: «Возьмите тарелки! Не забудьте мороженое!» В доме тоже были дети, но постарше — лет девяти-двенадцати, решил я, потому что они напомнили мне самого себя, каким я был не так уж давно, — все они в восхищении смотрели на человека, который стоял перед ними. Фрэнсис Митчем оказался ниже, чем мне помнилось, — впрочем, в последний раз я видел его на трибуне. Густые седые волосы его были зачесаны наверх, и он рассказывал о Христианской идентичности.
— Змей, — пояснил он, — занялся сексом с Евой. — Дети переглянулись при слове «секс», как будто то, что его произнесли при них так обыденно, было пропуском во взрослую жизнь. — Иначе зачем бы Бог запрещал ей есть яблоко? Они же в саду жили, не где-то. Яблоко — это символ, а секс — это падение человека. Дьявол приходит к Еве в виде змеи и хитростью соблазняет ее, после чего она беременеет. Но потом она снова идет к Адаму и уже его соблазняет хитростью. У нее рождается Каин, у которого от рождения имеется метка дьявола — цифры 666, звезда Давида. Да, Каин — это первый еврей. Но еще она рождает Авеля, ребенка Адама. И Каин убивает Авеля, потому что ревнует и потому что он — семя сатаны.
— Ты веришь в эту чушь? — спросила меня стоявшая рядом прекрасная девушка. Голос ее был совершенно спокоен. Это было похоже на какой-то подвох.
Кто-то из «Власти белых» был последователем Христианской идентичности, кто-то не был. Рэйн был. Фрэнсис был. Я был. Мы верили, что являемся истинным Домом Израиля, Божьими избранниками. Евреи — самозванцы и должны быть сметены с лица земли во время расовой войны.
Я усмехнулся:
— Когда мне было столько лет, как им сейчас, я от голода украл хот-дог на заправочной станции. Из-за самого воровства я не особо расстраивался, но целых две недели был уверен, что Бог накажет меня за то, что я поел свинины.
Когда она встретилась со мной взглядом, это было как мгновение между тем, как зажигаешь газ в духовке, и тем, как он вспыхивает голубым обжигающим пламенем и ты боишься, что сейчас все может рвануть прямо тебе в лицо.
— Папа, — громко произнесла она. — Твой гость пришел.
Папа?
Фрэнсис Митчем взглянул на меня, отвернувшись от группы детей, которые тоже посмотрели на меня.
Потом он хлопнул меня по плечу:
— Терк Бауэр. Хорошо, что пришел.
— Это честь для меня, — ответил я.
— Вижу, ты уже познакомился с Бриттани, — сказал Фрэнсис.
Бриттани…
— Неофициально. — Я протягиваю руку. — Здрасьте!
— Привет, — отвечает Брит со смехом. Руку она держала чуточку дольше, чем следовало бы, но не настолько, чтобы кто-нибудь это заметил.
За исключением Митчема, который, я полагаю, замечал все.
— Давай пройдемся, — сказал он, и мы пошли обратно во двор.
Мы поговорили о погоде (весна в этом году поздняя) и о поездке из Хартфорда в Нью-Хейвен (вся I-91S в дорожных работах). Когда мы дошли до угла двора, рядом с яблоней, Митчем сел в шезлонг и жестом предложил мне сделать то же самое. Отсюда открывался прекрасный вид на игру с пиньятой. Именинник снова размахивал битой, но конфет пока что не выбил.
— Это мой крестник, — сказал Митчем.
— Я вот подумал: зачем меня пригласили на детский праздник?
— Люблю разговаривать со следующим поколением, — признался он. — Это помогает чувствовать, что ты все еще при деле.
— Не знаю, сэр. Я бы сказал, что вы очень даже при деле.
— Кто бы говорил… — улыбнулся Митчем. — Ты недавно здорово отличился.
Я только кивнул. Почему Фрэнсису Митчему захотелось со мной встретиться, все еще было непонятно.
— Я слышал, твоего брата убил ниггер, — сказал он. — А твой отец — гомосек…
У меня закружилась голова, щеки вспыхнули.
— Он мне больше не отец.
— Успокойся, парень. Мы родителей не выбираем. Важно то, чем мы их делаем. — Он посмотрел на меня. — Когда ты в последний раз его видел?
— Когда ребра ему ломал.
И снова я почувствовал себя так, будто меня подвергают какой-то проверке. Я, должно быть, отвечал правильно, потому что Митчем продолжил:
— Ты собрал собственную команду, и люди говорят, что ты лучший вербовщик на восточном побережье. Ты пошел в тюрьму вместо своего помощника и, как только вышел, преподал ему урок.
— Просто сделал то, что нужно было сделать.
— Что ж, — ответил Митчем, — в наши дни таких, как ты, не так уж много. Я-то, честно говоря, думал, что честь — товар, вышедший из употребления.
Как раз в это время один из мальчиков, не именинник, рубанул битой по шее пиньяты, и на траву посыпались конфеты. Дети бросились на землю, набирая полные руки сладостей.
Из кухни выплыла мать именинника с горкой кексов на блюде.
— С днем рождения тебя… — начала петь она, и дети столпились вокруг стола для пикника.
На крыльцо вышла Бриттани. Ее пальцы были синими от глазури.
— В те дни, когда я держал свой отряд, — сказал Митчем, — в Движении не было никого, кто стал бы иметь дело с наркошами. Теперь, видит Бог, арийские мальчики снюхиваются с краснокожими, чтобы готовить метамфетамин в резервациях, где их не достанут федералы.
С днем рождения тебя!
— Они не снюхиваются, — сказал я Митчему. — Они объединяют силы против общих врагов — мексиканцев и черных. Я не защищаю их, но понимаю, зачем нужен такой неожиданный союз.
С днем рождения, милый Джексон!
Митчем прищурился.
— Неожиданный союз… — повторил он. — Например, старик с опытом… и молодой парень с самыми крепкими яйцами, какие я встречал. Человек, который знает прошлое поколение англосаксов, и человек, который может возглавить следующее. Человек, который вырос на улицах… и парень, который вырос в век высоких технологий. Да, это был бы всем союзам союз.
С днем рождения тебя!
Брит на другом конце двора поймала мой взгляд и покраснела.
— Я слушаю, — сказал я.
После похорон все возвращаются в дом. На столе запеканки, пирожки, нарезка, но я ничего не ем. Люди продолжают говорить, как они сочувствуют нашей потере, как будто им есть до этого какое-то дело. Фрэнсис и Том сидят на крыльце, еще усеянном кусочками стекла после моего оконного проекта, и пьют виски из бутылки, которую принес Том.
Брит сидит на диване, как сердцевина цветка в окружении подруг-лепестков. Когда слишком близко подходит кто-то, кого она не очень хорошо знает, они смыкаются вокруг нее. В конце концов они уходят, говоря что-то вроде «Звони мне, если что» и «С каждым днем будет легче». Другими словами, лгут.
Я провожаю последнего гостя, когда перед домом останавливается машина. Дверь открывается, и появляется Макдугалл, полицейский, который принял мою жалобу. Он засовывает руки в карманы и поднимается по ступенькам ко мне.
— Пока не могу сообщить ничего нового, — говорит он напрямик. — Я пришел, чтобы выразить соболезнование.
Я чувствую, что Брит подошла и встала у меня за спиной, как тень.
— Детка, этот человек из полиции нам поможет.
— Когда? — спрашивает она.
— Ну, мэм, расследование таких вещей обычно занимает некоторое время…
— Таких вещей… — повторяет Брит. — Таких вещей… — Она выступает вперед и оказывается лицом к лицу с копом. — Мой сын не вещь. Не был, — поправилась она сдавленным голосом. — Не был вещью.
Она разворачивается и исчезает в чреве дома. Я смотрю на полицейского.
— Сегодня был тяжелый день.
— Я понимаю. Как только со мной свяжется прокурор, я сразу же…
Он не успевает закончить, потому что в эту секунду позади меня раздается страшный грохот.
— Мне нужно идти, — говорю я Макдугаллу и, не дожидаясь ответа, закрываю дверь перед его носом.
Прежде чем я добегаю до кухни, снова что-то грохочет. А как только я вхожу, мимо моей головы пролетает блюдо с запеканкой и разбивается об стену.
— Брит! — вскрикиваю я, и она швыряет мне в лицо стакан. Он попадает мне в бровь, и на секунду у меня перед глазами вспыхивают звезды.
— У меня что, от этого настроение должно подняться? — кричит Брит. — Я ненавижу макароны с сыром.
— Детка! — Я держу ее за плечи. — Они пытались быть вежливыми.
— Я не хочу, чтобы они были вежливыми, — говорит она, обливаясь слезами. — Мне не нужна их жалость. Я ничего не хочу, кроме той суки, которая убила моего ребенка.
Я обхватываю ее руками, хотя она и не пытается вырваться.
— Ничего еще не закончено.
Брит отталкивает меня так сильно и так неожиданно, что я чуть не падаю.
— А должно быть закончено, — говорит она, и в ее словах столько яда, что меня припечатывает к месту. — И закончилось бы, если бы ты был мужиком.
У меня дергается щека, я сжимаю кулаки, но не отвечаю. Фрэнсис — я не заметил, когда он вошел в комнату, — подходит к Брит и кладет руку ей на талию.
— Тише, тише, мышка. Пойдем наверх. — Он выводит ее из кухни.
Я знаю, что она имеет в виду: хреновый воин тот, кто воюет за компьютером. Да, уход нашего Движения в подполье — идея Фрэнсиса, и это был блестящий, коварный план, но Брит права. Есть разница между мгновенным удовлетворением, которое приносит хороший удар, и запоздалой гордостью, пробуждающейся в тебе, когда ты сеешь страх через интернет.