— Я не люблю показываться на людях, — говорит она сухо.
Я откашливаюсь.
— У вас есть родственники в Коннектикуте?
— Сестра Адиса. Она сейчас сидит с Эдисоном. Она живет в Черч-стрит-саут.
Это жилой комплекс для бедных в районе Хилл, между вокзалом Юнион и медицинским центром Йельского университета. Что-то около девяноста семи процентов детей там живут в нищете, и я нередко сталкиваюсь с клиентами оттуда. Черч-стрит-саут находится всего в нескольких милях от Ист-Энда, но это совсем другой мир, где дети продают наркотики для своих старших братьев, старшие братья продают наркотики, потому что у них нет работы, девушки идут на панель, и каждую ночь слышны перестрелки между бандами. Интересно, почему Рут и ее сестра живут так по-разному?
— Ваши родители живы?
— Мать работает в Верхнем Вест-Сайде Манхэттена. — Глаза Рут смотрят в сторону. — Вы помните Сэма Хэллоуэлла?
— Диктора с телевидения? Разве он не умер?
— Умер. Но она до сих пор работает горничной в его семье.
Я открываю папку с именем Рут, в которой лежит обвинительное заключение, выданное большим жюри и дающее Одетт повод требовать отказа в освобождении под залог. До сих пор у меня не было времени внимательно прочитать что-то кроме самого обвинения, но теперь я просматриваю бумагу с суперскоростью, которой владеют государственные адвокаты: определенные слова как будто сами спрыгивают со страницы и попадают в наше сознание.
— Кто такой Дэвис Бауэр?
Голос Рут становится теплее.
— Ребенок, — говорит она. — Который умер.
— Расскажите мне, что произошло.
Рут начинает плести историю. У каждого сплетаемого ею толстого черного факта имеется серебряный проблеск стыда. Она рассказывает о родителях и о записке своей начальницы на самоклеящемся ярлычке, об обрезании и экстренном кесаревом сечении, о приступе новорожденного. Она говорит, что человек с вытатуированной свастикой на голове, который плюнул на нее в зале суда, это отец ребенка. Нити опутывают нас, как шелковый кокон.
— …и в следующую секунду, — говорит Рут, — ребенок умер.
Я смотрю на заявление полиции.
— Вы к ребенку не прикасались? — уточняю я.
Она долго смотрит на меня, точно пытается понять, можно ли мне доверять. Потом качает головой:
— Нет, пока старшая медсестра не велела мне начать массаж.
Я подаюсь вперед.
— Если мне удастся вытащить вас отсюда, чтобы вы смогли вернуться домой к сыну, вам придется выплатить часть суммы залога. У вас есть какие-нибудь сбережения?
Ее плечи расправляются.
— То, что собрано на колледж Эдисону. Но их я трогать не буду.
— Вы готовы выставить свой дом?
— Что это значит?
— Вы позволите государству наложить на него арест, — объясняю я.
— И что потом? Если я проиграю суд, Эдисону негде будет жить?
— Нет. Это просто мера предосторожности, чтобы вы не сбежали из города, если вас выпустят.
Рут делает глубокий вдох:
— Хорошо. Но вы должны кое-что для меня сделать. Передайте моему сыну, что у меня все хорошо.
Я киваю, она кивает в ответ.
В эту минуту мы не черная и белая, не адвокат и обвиняемая. Нас не разделяет то, что я знаю о правовой системе, и то, что ей только предстоит узнать. Мы просто две матери, сидящие рядом.
На этот раз, когда я иду по галерее зала суда, мне как будто на глаза поставили контактные линзы. Я замечаю наблюдателей, на которых раньше не обращала внимания. На них нет татуировок, как на отце ребенка, но они белые. Лишь у некоторых «докторы мартенсы», остальные обуты в кроссовки. Они тоже скинхеды? Кто-то держит табличку с именем Дэвиса, кто-то в знак солидарности приколол к рубашке зеленовато-голубую ленточку. Как я могла этого не заметить, когда вошла в зал суда в первый раз? Все эти люди собрались, чтобы поддержать семью Бауэров?
Я представляю себе Рут, идущую по улице в Ист-Энде, и думаю: сколько жителей этого престижного района улыбались ей в лицо, но провожали косыми взглядами? «Как невероятно легко спрятаться за белой кожей», — думаю я, глядя на этих предполагаемых расистов. Если ты белый, ты имеешь право сомневаться. Ты не подозрителен.
Несколько черных лиц в помещении выделяются темными пятнами на общем светлом фоне. Я подхожу к юноше, на которого указывала Рут, он сразу поднимается.
— Эдисон? — говорю я. — Меня зовут Кеннеди.
Он выше меня почти на фут, но его лицо еще не утратило детских черт.
— С мамой все хорошо?
— Да, у нее все хорошо, она послала меня сказать тебе об этом.
— Ну а вы не очень-то спешили, — вставляет женщина, сидящая рядом с ним. У нее длинные косички, переплетенные красными нитями, и кожа намного темнее, чем у Рут. Она пьет кока-колу, хотя в зале суда запрещено есть и пить. Увидев, что я смотрю на жестяную баночку, она вскидывает бровь, как будто ждет, осмелюсь ли я сказать что-нибудь.
— Вы, наверное, сестра Рут.
— Это почему же? Потому что я единственный ниггер в этом зале, кроме ее сына?
Я даже отпрянула, услышав от нее такое слово, и, похоже, именно такой реакции она и добивалась. Если Рут показалась мне осторожной и обидчивой, то ее сестра — это ощетинившийся всеми иголками дикобраз с неуправляемыми вспышками гнева.
— Нет, — говорю я таким же тоном, каким разговариваю с Виолеттой, когда хочу ее урезонить. — Прежде всего, вы не единственный… не белый человек… здесь. Во-вторых, ваша сестра сказала мне, что Эдисон с вами.
— Вы можете ее вытащить? — спрашивает Эдисон.
Я сосредоточиваю внимание на нем.
— Постараюсь изо всех сил.
— Можно с ней увидеться?
— Не сейчас.
Дверь в судейские комнаты открывается, входит клерк и, велев всем встать, объявляет, что суд идет.
— Мне нужно идти, — говорю я.
Сестра Рут смотрит мне прямо в глаза.
— Делайте свое дело, белая девочка, — говорит она.
Судья занимает свое место и снова оглашает дело Рут. Недра здания суда вновь исторгают Рут, и она занимает место рядом со мной. Рут бросает на меня вопросительный взгляд, и я киваю: с ним все хорошо.
— Госпожа Маккуорри, — вздыхает судья, — у вас было достаточно времени, чтобы поговорить с клиентом?
— Да, Ваша честь. Всего несколько дней назад Рут Джефферсон работала медсестрой в больнице Мерси-Вест-Хейвен, ухаживала за рожающими женщинами и новорожденными детьми, как последние двадцать лет своей жизни. Когда у одного из детей возникла необходимость срочного медицинского вмешательства, Рут с остальными работниками больницы пыталась спасти ему жизнь. К сожалению, им не удалось этого сделать. В ожидании расследования случившегося Рут была отстранена от работы. Она окончила колледж, ее сын — отличник, муж — военный герой, отдавший жизнь за нашу страну в Афганистане. У нее есть родственники, она владеет домом. Я прошу суд установить разумную сумму залога. Мой клиент не станет скрываться; на учете в полиции она до сих пор не состояла; она готова соблюдать любые условия, которые суд сочтет нужным установить для залога. Для защиты это очень простое дело.
Уж я постаралась изобразить Рут образцовым американским гражданином, который был неправильно понят. Разве что не достала американский флаг и не начала им размахивать.
Судья обращается к Рут:
— О каком доме мы говорим?
— Что, простите?
— Сколько стоит ваш дом? — спрашиваю я.
— Сто тысяч долларов, — отвечает Рут.
Судья кивает:
— Я устанавливаю залог в размере сто тысяч долларов. В качестве залога я приму дом. Следующее дело.
На галерее группа поддержки белого расиста начинает недовольно гудеть и свистеть. Не уверена, что их удовлетворило бы какое-нибудь другое решение суда, кроме публичного линчевания. Судья призывает к порядку и стучит молоточком.
— Уведите их, — наконец говорит он, и бейлифы начинают передвигаться между рядами.
— Что теперь? — спрашивает Рут.
— Вы выходите на свободу.
— Слава Богу! И скоро?
Я смотрю вверх.
— Через пару дней.
Бейлиф берет Рут за руку, чтобы отвести обратно в накопитель. Когда ее уводят, словно завеса соскальзывает с ее глаз, и в первый раз я вижу в них панику.
Освобождение под залог проходит совсем не так, как показывают по телевизору и в кино, — вы не выходите из здания суда свободным человеком. Нужно оформлять документы и разговаривать с поручителями. Я знаю это, потому что я государственный защитник. Большинство моих клиентов знают это, потому что, как правило, попадают в суд не один раз.
Но Рут не такая, как большинство моих клиентов.
Она даже не мой клиент, если разобраться.
Скоро четыре года, как я работаю в службе государственной защиты, и я не занимаюсь мисдиминорами[21]. Я столько раз занималась делами о взломах, хулиганстве, похищении персональных данных и фальшивых чеках, что сейчас, наверное, уже могла бы проводить их во сне. Но сейчас речь идет об убийстве. Это громкое дело, которое будет вырвано из моих рук, как только станет известна дата суда. Оно отойдет кому-то в моем офисе, кто накопил больше опыта, чем я, или играет в гольф с моим боссом, или имеет пенис.
В конечном счете я не буду адвокатом Рут. Но пока что я защищаю ее, и я могу ей помочь.
Я про себя благодарю белых расистов, которые создали весь этот шум. Потом бегу по центральному проходу галереи к Эдисону и его тетке.
— Послушайте. Вам нужно сделать заверенную копию документов о покупке дома Рут, — говорю я ее сестре, — заверенную копию налоговой оценки, копию документа о последнем платеже по ипотеке вашей сестры, в котором должно быть указано, какая часть суммы выплачена на сегодняшний день, и предоставить их клерку…
Я замечаю, что сестра Рут смотрит на меня так, будто я вдруг начала говорить по-венгерски. Но опять же, она живет в Черч-стрит-саут, собственного дома у нее нет, так что для нее мои слова — непонятный набор звуков.
Но потом я замечаю, что Эдисон записывает все, что я говорю, на обратной стороне квитанции из бумажника.