Брит ни секунды не сидела спокойно на своем пассажирском месте, постоянно что-то говорила и засыпала меня вопросами. Куда мы идем? Кто наша цель? Бывал ли я там раньше?
Насколько я понимал, либо сегодня ночью все пройдет хорошо и я заработаю вечное уважение Брит, либо же все пройдет плохо и ее отец свернет мне шею за то, что я подверг ее опасности.
Я отвез ее на заброшенную стоянку рядом с лотком хот-догов. Пидоры нередко встречались здесь и шли сношаться в кусты. (Серьезно, разве можно придумать что-то пошлее, чем геи, собирающиеся у лотка, торгующего горячими сосисками? Да одним этим они заслуживают хорошей вздрючки!) Я подумывал докопаться до парочки черномазых, но с этим зверьем, бывает, приходится повозиться, а голубого даже Брит без труда размазала бы по асфальту.
— Нас тут другие парни встречают? — спросила она.
— Других парней нет, — признался я. — Раньше у меня была команда, но после того, как один из них попер против меня, я понял, что мне больше нравится работать в одиночку. Отсюда и пошли те слухи про байкеров. Я сам всю банду положил по одной причине: я не могу никому доверять.
— Поняла, — сказала Брит. — Фигово, когда тебя бросают люди, которые должны поддерживать.
Я посмотрел на нее:
— Мне почему-то кажется, что ты живешь в каком-то высшем свете.
— Да, вот только мать бросила меня, когда я была совсем маленькой, как какой-то… мусор.
Я знал, что у Фрэнсиса нет жены, но не знал, что случилось.
— Блин. Хреново. Жаль, что так вышло.
К моему удивлению, Брит не расстроилась. Она наоборот вскипела.
— А мне не жаль! — Ее глаза горели, как угли в огне. — Папа сказал, она сбежала с негром.
Тут двое мужчин подошли к лотку за хот-догами. Получив заказ, они направились к сломанному столику для пикника.
— Готова? — спросил я Брит.
— Я с рождения готова.
Я спрятал улыбку: а я когда-нибудь был таким же смелым? Мы вышли из машины и неспешно перешли дорогу, как будто тоже хотели перекусить. Но вместо этого я с приятной улыбочкой остановился у стола для пикника.
— Эй, голубцы, есть сигаретка?
Они обменялись взглядами. Я обожаю этот взгляд. Так смотрит животное, когда понимает, что его загнали в угол.
— Давай просто уйдем, — сказал блондин невысокому тощему чувачку.
— Видишь ли, со мной это не проходит, — сказал я, подходя ближе. — Потому что я все равно буду знать, что вы есть. — Я схватил блондина за горло и вырубил одним ударом.
Он рухнул как подкошенный. Я повернулся к Брит. Она, как демон из ада, запрыгнула на спину хлюпика и принялась полосовать ногтями его щеки, а когда он упал на землю, начала бить его ногами по почкам, потом села на него верхом, подняла его голову и смачно приложила ее к тротуару.
Мне раньше приходилось драться вместе с женщинами. Почему-то многие думают, что скинхедки находятся на положении подчиненных, ходят босые и постоянно беременные. Но если ты хочешь стать скинхедом, ты должна быть жестокой стервой. Брит, может, до этого и не пачкала рук, но она была прирожденным бойцом.
Когда тело, которое она избивала, обмякло и стало безвольным, я оттащил ее от него.
— Бежим! — крикнул я, и мы рванули к машине.
Мы заехали на холм, с которого открывался потрясающий вид на самолеты, взлетающие и садящиеся в аэропорту Твид. Пока мы сидели на капоте машины, нам подмигивали огни взлетно-посадочной полосы. Брит захлестывал адреналин.
— Боже! — завопила она, запрокидывая голову и подставляя горло ночному небу. — Это было что-то, сука, невероятное! Это как… как…
Она не могла подобрать слова, но я мог. Я знал, каково это, когда в тебе скапливается столько всего, что ты можешь взорваться. Я знал, каково это — причинять боль, хотя бы в течение нескольких секунд, вместо того чтобы чувствовать ее. Причины беспокойства Брит могли отличаться от моих, но она все равно чувствовала себя, как лошадь в натянутых поводьях, и вот наконец нашла пролом в заборе.
— Это как почувствовать себя свободным, — подсказал я.
— Да, — выдохнула она, глядя на меня. — Ты когда-нибудь чувствовал, что попал не в то тело? Что ты должен был родиться кем-то другим?
«Я это чувствую постоянно», — подумал я. Но вместо того, чтобы сказать это, я наклонился и поцеловал ее. Она повернулась и села ко мне лицом. Поцеловала меня сильнее, закусила мою губу, впилась в меня. Ее руки оказались под моей рубашкой, начали возиться с пуговицами моих джинсов.
— Эй, — сказал я, пытаясь схватить ее за запястья. — Не нужно спешить.
— Нужно, — прошептала она мне в шею.
Она горела, как огонь, а когда ты оказываешься слишком близко к огню, то и сам загораешься. Поэтому я позволил ей сунуть руку мне в ширинку, помог ей задрать юбку и сорвать трусики. Брит опустилась на меня, я вошел в нее, и это было словно начало чего-то нового.
Утром в день оглашения обвинения, когда я одеваюсь, Брит все еще спит в пижаме, которую не снимала последние четыре дня. Я съедаю миску хлопьев с молоком и готовлюсь к войне.
В суде меня встречают человек двадцать друзей, о существовании которых я и не знал.
Это верные последователи «Одинокого Волка», частые комментаторы на моем сайте, мужчины и женщины, которые прочитали про Дэвиса и захотели сделать нечто большее, чем просто письменно высказать соболезнование. Как и я, они выглядят не так, как, по мнению большинства людей, должны выглядеть скинхеды. Бритоголовых нет, кроме меня. Все в обычной одежде. У некоторых на воротниках маленькие броши в форме солнечного колеса. Многие надели светло-голубые ленточки в память о Дэвисе. Кто-то хлопает меня по плечу или называет по имени. Другие, когда я прохожу между рядами, просто кивают, едва заметно, давая понять, что пришли сюда ради меня.
Потом ко мне подходит негритянка. Я чуть не отталкиваю ее, когда она начинает говорить — это рефлекторная реакция, — но тут понимаю, что ее голос мне знаком и что она — прокурор.
Я разговаривал с Одетт Лоутон по телефону, но она не звучала, как черная. Для меня это как плевок в лицо, как будто вокруг меня плетется какой-то заговор.
Может быть, это и хорошо. Не секрет, что либералы, управляющие судебной системой, не сочувствуют белым американцам, поэтому на справедливый суд можно было и не надеяться. Они бы сделали виноватым меня, а не медсестру. Но если меня поддерживает чернокожий юрист, значит, дело не в моем предвзятом отношении к неграм, верно?
Они не должны узнать, что я думаю по-настоящему.
Кто-то читает имя судьи — Дюпон, — которое не похоже на еврейское имя, что уже неплохо для начала. Потом я скучаю, пока рассматриваются дела четырех других обвиняемых, и наконец называют имя Рут Джефферсон.
Зал начинает беспокойно шипеть, как масло на сковородке. Люди принимаются гудеть, свистеть и поднимать таблички с портретом моего сына — этот снимок, который я загрузил на сайт, единственная его фотография, которая у меня есть. Затем приводят медсестру, она в ночной рубашке и в цепях на запястьях. Она осматривает галерею. Меня, что ли, ищет?
Я решил упростить ей задачу.
Одним быстрым движением я встал на ноги и перегнулся через низкие перила, отделяющие нас от адвокатов и стенографистки. Я делаю глубокий вдох и выплевываю комок слюны, который смачно шлепается суке прямо на щеку.
Я увидел, что она меня узнала.
Мгновенно меня окружают бейлифы. Они вытаскивают меня из зала суда, но это тоже хорошо. Потому что, даже когда меня утаскивают, медсестра видит свастику, змеящуюся у меня на затылке.
Не страшно проиграть битву, если ты нацелен победить в войне.
Двое бейлифов, больше похожих на качков в форме, выводят меня за тяжелые двери здания суда.
— И не вздумай возвращаться, — предупреждает один, после чего оба исчезают внутри.
Я упираюсь руками в колени, перевожу дыхание. Меня лишили доступа в зал суда, но, насколько я знаю, мы живем в свободной стране. Они не могут запретить мне оставаться здесь, чтобы посмотреть, как Рут Джефферсон повезут в тюрьму.
Приняв решение, я поднимаю голову. Тогда-то я их и замечаю — микроавтобусы со спутниковыми тарелками. Журналисток, разглаживающих узкие юбки и проверяющих микрофоны. СМИ, приехавшие освещать этот случай.
Адвокат сказал, что им нужен скорбящий родитель? Это я им могу дать.
Но сначала я достаю мобильный телефон и звоню домой Фрэнсису.
— Вытаскивайте Брит из постели и усаживайте перед телевизором. — Я смотрю на новостные микроавтобусы. — Четвертый канал.
Затем я достаю из кармана шапочку, которую надевал сегодня на суд, чтобы не привлекать внимания к татуировке, пока мне это не понадобится. Нахлобучиваю ее на голову.
Я думаю о Дэвисе — это помогает слезам подступить к глазам.
— Вы это видели, да? — Я подхожу к узкоглазой репортерше, которую видел на Эн-би-си. — Вы видели, как меня выгнали из этого здания?
Она смотрит на меня:
— Э-э-э, да… Извините, но мы здесь ради другой истории.
— Я знаю, — говорю я. — Но я отец погибшего ребенка.
Я рассказываю ей и остальным журналистам, как мы с Брит радовались первому ребенку. Я говорю, что никогда не видел ничего совершеннее его крошечных ручек и носика, совсем такого же, как у Брит. Я говорю, что моя жена настолько расстроена случившимся с Дэвисом, что не встает с постели и даже не смогла прийти сегодня в суд.
Я заявляю: это настоящая трагедия, когда кто-то, давший клятву помогать, целенаправленно убивает беспомощного младенца только из-за того, что его отстранили от ухода за пациентом.
— Я понимаю, что мы не нашли общий язык, — говорю я, глядя на репортершу. — Но это не значит, что мой сын заслуживал смерти.
— Каким бы вы хотели видеть завершение этого дела, мистер Бауэр? — спрашивает она.
— Я хочу, чтобы мой сын вернулся, — отвечаю я. — Но этого не будет.
После этого я извиняюсь и говорю, что мне нужно идти. На самом деле меня просто душат слезы из-за воспоминаний о Дэвисе. И я не хочу, чтобы в каждом доме, где есть телевизор, увидели, как я рыдаю, словно девчонка.