— Значит, вы ходите в церковь, — говорит она.
— С этим могут быть проблемы? — Может быть, она знает что-то, чего не знаю я, например, что судьи менее благосклонны к верующим.
— Вовсе нет. Даже хорошо, что вы ходите в церковь, судьям это может понравиться.
Услышав это, я опускаю взгляд. Я настолько не нравлюсь людям, что она должна найти вещи, которые помогут склонить их в мою пользу?
— Итак, во-первых, — говорит она, — какой термин вы предпочитаете: черные, афроамериканцы или цветные?
«Я бы предпочла Рут», — думаю я, но вслух говорю:
— Цветные.
Однажды на работе один санитар по имени Дейв разошелся по поводу этого термина. «Я же тоже не бесцветный, — сказал он, вытягивая бледные руки. — Или кто-то скажет, что я прозрачный, а? Наверное, люди, у которых цвета чуть побольше, просто чего-то не догоняют. — Тут он заметил меня в комнате отдыха и покраснел как вареный рак. — Извини, Рут. Но, знаешь, я просто не считаю тебя Черной».
Мой адвокат продолжает говорить:
— Я вообще не замечаю цвета. Я имею в виду, раса ведь у нас одна, человеческая, верно?
Легко поверить, что мы все живем на одной планете, если тебя не вытаскивали из дома полицейские. Но я знаю, что когда белые люди говорят такие вещи, то они делают это потому, что думают, будто так говорить правильно, а не потому, что не понимают, как неискренне это звучит из их уст. Пару лет назад Адиса распсиховалась, когда хэштег всежизниважны распространился по «Твиттеру» в ответ на активистов, которые держали в руках таблички с надписью «ЧЕРНЫЕ ЖИЗНИ ВАЖНЫ». «На самом деле они хотят сказать, белые жизни важны, — сказала мне Адиса. — И что Черным лучше помнить это и не зарываться».
Госпожа Маккуорри слегка покашливает, и я понимаю, что мои мысли ушли в сторону. Я заставляю свои глаза направиться на ее лицо, натянутую улыбку.
— Напомните, где вы учились, — просит она.
Я чувствую себя как на экзамене.
— Платтсбургское отделение Государственного университета Нью-Йорка, потом Йельская школа медсестер.
— Впечатляет.
Что ее впечатляет? То, что у меня высшее образование? Что я училась в Йеле? Эдисону тоже придется всю жизнь сталкиваться с этим?
Эдисон.
— Госпожа Маккуорри… — начинаю я.
— Кеннеди.
— Кеннеди. — Подобная фамильярность меня довольно сильно смущает. — Я не могу вернуться в тюрьму.
Мне вспоминается, как Эдисон, когда был еще совсем маленьким, становился в туфли Уэсли и шаркал в них по комнате. Эдисону предстоит всю его жизнь наблюдать, как с каждым таким противостоянием будет методично уничтожаться волшебство, в которое он верил в детстве. Я не хочу, чтобы ему пришлось столкнуться с этим раньше, чем необходимо.
— У меня растет сын. Я знаю, каким прекрасным человеком он может стать, но, кроме меня, никто его так не воспитает.
Госпожа Маккуорри — Кеннеди — наклоняется вперед.
— Я очень постараюсь вам помочь. У меня большой опыт в делах таких людей, как вы.
Очередной ярлык.
— Таких, как я?
— Людей, обвиняемых в тяжких преступлениях.
Я мгновенно ухожу в защиту.
— Но я ничего не сделала.
— Я вам верю. Но нам нужно убедить в этом присяжных. И поэтому мы должны вернуться к самому началу, выяснить, почему вас обвиняют.
Я внимательно смотрю на нее, пытаясь войти в ее положение, оправдать. Со мной такое в первый раз, а у нее таких дел, возможно, сотни. Может быть, она и вправду забыла про скинхеда с татуировкой, который плюнул в меня в зале суда.
— Я думаю, это вполне очевидно. Отец этого ребенка не хотел, чтобы я находилась рядом с его сыном.
— Белый расист? Он не имеет никакого отношения к вашему делу.
На мгновение я теряю дар речи. Меня отстранили от ухода за пациентом из-за цвета моей кожи, а потом, когда этому пациенту стало хуже, наказали за то, что я выполнила это указание. Как, скажите на милость, здесь можно не увидеть связи?
— Но я единственная цветная медсестра в родильном отделении.
— Государству неважно, черная вы или белая, синяя или зеленая, — объясняет Кеннеди. — Для них вы были обязаны заботиться о доверенном вам младенце.
Она начинает перечислять все причины, по которым жюри может решить признать меня виновной. Каждая — словно кирпич, закладываемый в стену, которая перекрывает мне выход из этой дыры. Я понимаю, что допустила серьезную ошибку, предположив, что правосудие действительно справедливо, что присяжные будут считать меня невиновной, пока не будет доказано обратное. Но предубеждение — это нечто прямо противоположное, осуждение без доказательств.
У меня нет шансов.
— Вы правда верите, что если бы я была белой, — говорю я спокойно, — то сидела бы сейчас здесь с вами?
Она качает головой:
— Нет. Я верю, что поднимать этот вопрос в суде слишком рискованно.
Значит, мы собираемся выиграть дело, притворяясь, что причины, по которой все это случилось, не существует? Это кажется мне нечестным, циничным. Все равно что сказать: «Пациент умер от инфицированной заусеницы», не упоминая, что у него был диабет первого типа.
— Если никто ничего не говорит в суде о расизме, — говорю я, — разве может что-нибудь измениться?
Она складывает руки на столе между нами.
— Вам нужно подать гражданский иск. Я не могу сделать это за вас, но могу поузнавать и найти кого-нибудь, кто занимается трудовой дискриминацией, — объясняет она юридическим языком, что это для меня означает.
Ущерб, который она упоминает, мне не мог присниться и в кошмарном сне.
Но есть одна загвоздка. Всегда есть загвоздка. Иск, который может принести мне деньги, которые могут помочь мне нанять частного адвоката, который может быть готов признать, что моя расовая принадлежность стала причиной моего появления в суде, нельзя подать, пока не будет вынесено решение по этому иску. Другими словами, если сейчас меня признают виновной, о деньгах можно забыть.
Вдруг я понимаю, что отказ Кеннеди говорить на суде о расах не случаен. Совсем даже наоборот. Она точно знает, что мне нужно делать, чтобы получить то, чего я заслуживаю.
Я ослепла и заблудилась, а Кеннеди Маккуорри — единственная, у кого есть карта. Поэтому я заглядываю ей в глаза и спрашиваю:
— Что вы хотите знать?
Когда вечером я возвращаюсь домой после первой встречи с Рут, Мика работает, а мама наблюдает за Виолеттой. В доме пахнет орегано и свежеиспеченным тестом.
— Сегодня мой счастливый день? — восклицаю я, стряхивая с себя груз работы, когда Виолетта вскакивает из-за стола, за которым раскрашивала картинки, и несется прямиком ко мне. — У нас на ужин домашняя пицца?
Я подхватываю дочь на руки. В одном маленьком кулачке она сжимает ярко-красный карандаш.
— Это я для тебя сделала. Угадай, что это.
Мама выходит из кухни, держа на подносе какую-то блямбу в форме амебы.
— О, ну это же… инопланетянин. — Я ловлю взгляд матери, та качает головой. За спиной Виолетты она поднимает руки вверх и скалит зубы. — Это динозаврик, — исправляюсь я и прибавляю: — По-моему.
Виолетта широко улыбается.
— Только он болеет. — Она указывает на пятна орегано на сыре. — Поэтому у него сыпь.
— Ветрянка? — спрашиваю я, откусывая кусочек.
— Нет, — говорит она. — Эрептильная дисфункция.
Я чуть не выплевываю пиццу и тут же ставлю Виолетту на пол. Когда она убегает обратно к раскраскам на столе, я приподнимаю брови.
— Вы что смотрели? — холодно спрашиваю я у матери.
Она знает, что с Виолеттой мы смотрим только «Улицу Сезам» и «Дисней Джуниор». Но невинное выражение на ее лице говорит о том, что она что-то скрывает.
— Ничего.
Я поворачиваюсь, мой взгляд падает на выключенный телевизор. Что-то подсказывает мне взять с дивана пульт и включить его.
Перед зданием мэрии на Манхэттене во всей своей красе выступает Уоллес Мерси. Непослушные белые волосы стоят торчком, как будто его ударило током. Воздетый кулак грозит той явной несправедливости, которую он обличает на этот раз. «Мои братья и сестры! Я спрашиваю вас: когда слово недоразумение стало синонимом расового профилирования?[28] Мы требуем извинений от комиссара полиции Нью-Йорка за тот стыд и неудобства, через которые прошел прославленный спортсмен…» Логотип «Фокс Ньюс» проплывает под смутно знакомым лицом симпатичного темнокожего мужчины.
«Фокс Ньюс». Канал, который мы с Микой почти никогда не смотрим. Канал, по которому запросто могли крутить многочисленные рекламы на тему эректильной дисфункции.
— Ты разрешила Виолетте смотреть это?
— Конечно нет, — говорит мать. — Я просто включила телевизор, когда у нее был тихий час.
Виолетта отрывается от раскраски:
— «Пять-о-Метр»!
Я пронзаю мать убийственным взглядом:
— Ты смотришь «Пять» с моей четырехлетней дочерью.
Она всплескивает руками:
— Ну хорошо, ладно, да, иногда смотрю. Это же новости, Господи Боже! Я же не П-О-Р-Н-О ей включаю. К тому же ты вообще слышала, о чем речь? Это простое недоразумение, и этот смешной фейковый проповедник снова открыл рот из-за того, что полицейские всего лишь делали свое дело.
Я смотрю на Виолетту.
— Солнышко, — говорю я, — может, сходишь, выберешь себе пижамку и две книжки, чтобы я почитала тебе перед сном?
Она убегает наверх, а я поворачиваюсь к телевизору.
— Если хочешь смотреть Уоллеса Мерси, включай хотя бы Эм-эс-эн-би-си, — говорю я.
— Я не хочу смотреть Уоллеса. И вообще, я считаю, что он только вредит Малику Тэддону, вмешиваясь в его дело.
Малик Тэддон… Так вот почему он кажется мне знакомым. Он выиграл Открытый чемпионат США по теннису несколько лет назад.
— Что с ним случилось?
— Он вышел из своего отеля, и его схватили четверо полицейских. Видимо, перепутали с кем-то.
Ава садится рядом со мной на диване, а камера