показывает крупным планом негодующего Уоллеса Мерси. Вены на его шее вздулись, на виске пульсирует жилка — этот человек в шаге от сердечного приступа.
— Ты знаешь, — говорит мать, — если бы они не были такими злыми, может быть, к ним прислушивалось бы больше людей.
Мне не нужно спрашивать, кто эти они.
Я откусываю еще кусочек от своего динозавра-пиццы.
— Может, все-таки перестанем смотреть каналы, по которым показывают рекламу с побочными эффектами?
Мама складывает руки на груди.
— Мне казалось, ты хочешь, чтобы твой ребенок понимал, в каком мире живет, Кеннеди.
— Она ребенок, мама. Виолетте не нужно думать, что когда-нибудь полиция может схватить и ее.
— Я тебя умоляю… Виолетта была занята раскрасками. Все это прошло мимо ее ушей. Единственное, что она все же заметила, — это крайне неудачную прическу Уоллеса Мерси.
Я прикладываю пальцы к уголкам глаз.
— Ладно. Я устала. Давай отложим этот разговор.
Мама берет у меня пустую тарелку и встает, явно раздраженная.
— Конечно, не дай Бог, чтобы я почувствовала себя кем-то большим, чем наемная работница.
Она исчезает в кухне, а я иду укладывать Ви. Она выбрала книгу про мышку с именем, которого никто из ее друзей не мог произнести, и «Давай, пес. Давай!». Из всей ее библиотеки это название мне нравится меньше всего. Я забираюсь к Виолетте в постель и целую ее в макушку. Она пахнет как клубничная пена для ванны и шампунь «Джонсон» — точно так же пахло мое детство. Начиная читать вслух, я делаю мысленную заметку поблагодарить мать за то, что она купает Виолетту, кормит ее и любит так же сильно, как люблю я, пусть даже сделала ее свидетельницей праведного гнева Уоллеса Мерси.
В этот миг мои мысли уносятся к Рут. «Виолетте не нужно думать, что когда-нибудь полиция может схватить и ее», — сказала я маме.
Но, честно говоря, у моего ребенка шанс быть схваченной по ошибке значительно меньше, чем, скажем, у Рут.
— Мамочка! — требовательно произносит Виолетта, и я понимаю, что, погрузившись в свои мысли, перестала читать.
— «Тебе нравится моя шляпа?» — читаю я вслух. — «Нет».
Адиса говорит, что мне нужно побаловать себя чем-нибудь вкусненьким, и предлагает угостить меня обедом. Мы идем в маленькое бистро, в котором пекут собственный хлеб и подают такие большие порции, что ты всегда забираешь половину с собой. Там людно, поэтому мы с Адисой садимся у барной стойки.
В последнее время я стала чаще видеться с сестрой, что приятно и странно одновременно. Раньше я, если не проводила время с Эдисоном, то почти всегда работала. Теперь же у меня куча свободного времени.
— Это, конечно, хорошо, — начинает Адиса, — но ты думала, как дальше сама будешь платить за обед?
Я думаю о том, что вчера Кеннеди говорила о подаче гражданского иска. Это деньги, но деньги, на которые пока нельзя рассчитывать… Может, их вообще не будет.
— Меня больше беспокоит, как прокормить сына, — признаюсь я.
Она щурится:
— Сколько ты сможешь продержаться?
Лгать ей нет смысла.
— Месяца три.
— Ты ведь знаешь, что, если будет совсем туго, можешь обратиться ко мне за помощью, да?
Я не могу сдержать улыбку.
— Серьезно? Ты сама у меня занимала в прошлом месяце.
Адиса усмехается.
— Я сказала, что ты можешь обратиться ко мне за помощью. Я не говорила, что смогу ее оказать. — Она пожимает плечами. — Кроме того, ты знаешь, что решение есть.
За последнюю неделю я узнала, что имею слишком высокую квалификацию для практически любой административной работы начального уровня в Нью-Хейвене, включая все открытые вакансии секретарей и работников регистратуры. Моя сестра считает, что я должна подавать на пособие по безработице. Но мне это кажется нечестным, потому что я рассчитываю вернуться на работу, как только все уладится. Еще можно устроиться на работу на полставки, но у меня образование медсестры, а моя лицензия приостановлена. Так что до сих пор я избегала разговора об этом.
— Все, что я знаю, так это то, что когда парня Тианы арестовали за грабеж, суда он ждал восемь месяцев, — говорит Адиса. — Так что у тебя на все про все месяцев пять. Что тебе советует эта тощая белая адвокатша?
— Ее зовут Кеннеди, и мы были слишком заняты, пытаясь придумать, как спасти меня от тюрьмы, чтобы обсуждать, на что мне жить до суда.
Адиса фыркает:
— Конечно, разве ж такая, как она, станет задумываться о подобных вещах?
— Ты видела ее один раз, — замечаю я. — Ты ничего о ней не знаешь.
— Я знаю, что люди становятся государственными защитниками, потому что нравственность для них важнее, чем деньги, иначе они бы зашибали деньги в больших городах. И это означает, что у миз Кеннеди есть или трастовый фонд, или богатый папик.
— Она вытащила меня из тюрьмы под залог.
— Поправочка: твой сын вытащил тебя под залог.
Я опаляю Адису взглядом и перевожу внимание на бармена, который натирает стаканы.
Адиса закатывает глаза.
— Не хочешь говорить, ну и ладно. — Она смотрит на телевизор над баром, по которому идет какой-то рекламный ролик. — Эй, — говорит она бармену, — можно переключить на что-нибудь другое?
— Пожалуйста, — отвечает он и протягивает ей пульт дистанционного управления.
Минуту спустя Адиса переключает кабельные каналы. Она останавливается, когда слышит знакомый госпел: «Господь, Господь, Господь, помилуй!» Потом камера переключается на Уоллеса Мерси, активиста. Сегодня он разносит в пух и прах Техасский школьный округ, где был арестован мальчик-мусульманин, принесший в школу самодельные часы, которые по ошибке приняли за бомбу. «Ахмед, — вещает Уоллес, — если ты слушаешь нас, я хочу сказать тебе кое-что. Я хочу сказать, что все черные и коричневые дети, которые боятся, что их тоже неправильно поймут из-за цвета кожи…»
Думаю, Уоллес Мерси когда-то был проповедником, но вряд ли в его инструкциях был пункт о том, что не нужно кричать, когда говоришь перед телекамерой.
«Я хочу сказать, что меня когда-то тоже недооценивали из-за моей внешности. И я не стану лгать: иногда, когда Дьявол нашептывает мне на ухо сомнения, я все еще думаю, что те люди были правы. Но бóльшую часть времени я думаю: «Я показал всем этим задирам». Я все равно добился успеха. И… ты тоже добьешься».
Ахнув, Адиса вскрикивает:
— О боже, Рут, это же то, что тебе нужно!
Я на сто процентов уверена, что Уоллес Мерси — это последнее, что мне сейчас нужно.
— Он же как раз и занимается такими историями, как у тебя. Дискриминация на работе из-за расовой принадлежности? Да он съест их с потрохами! Он сделает так, что каждая собака в стране будет знать, что с тобой поступили несправедливо.
В телевизоре Уоллес потрясает кулаком.
— Чего ж он все время так орет?
Адиса смеется.
— Черт, девочка! Я сама все время ору. Мне надоело, сил никаких больше нет быть весь день Черной, — говорит она. — По крайней мере он дает людям вроде нас возможность высказаться.
— Причем громко.
— Вот именно. Блин, Рут, на тебя плохо влияет окружение! Ты так долго плавала с акулами, что забыла, что ты креветка.
— Что?
— Разве акулы не едят креветок?
— Они едят людей.
— Это я и говорю! — Адиса вздыхает. — Белые люди потратили годы на то, чтобы дать Черным свободу на бумаге, но в глубине души они все равно ждут от нас «да, масса» и чтобы мы молчали и были благодарны за то, что имеем. Если мы начинаем говорить, то рискуем потерять работу, дом, даже жизнь. Уоллес — это тот человек, который злится вместо нас. Если бы не он, белые люди никогда бы не узнали, что вся та срань, которую они творят, расстраивает нас и Черные будут становиться все злее и злее оттого, что не рискуют возразить. Уоллес Мерси — это то, что не дает взорваться пороховой бочке в этой стране.
— Все это очень хорошо, но меня судят не за то, что я Черная. Меня судят, потому что умер ребенок, когда я была на дежурстве.
Адиса фыркает:
— Кто тебе это сказал? Твоя белая роза адвокатша? Разумеется, она не думает, что тут дело в цвете кожи. Она вообще не думает о цвете кожи, и точка. Ей и не надо.
— Хорошо, ладно, когда ты получишь диплом юриста, тогда сможешь давать мне советы по этому делу. А пока этого не случилось, я буду верить ей. — Помолчав немного, я добавляю: — Знаешь, для человека, который так не любит, когда на него навешивают ярлыки, ты слишком любишь сама их навешивать.
Сестра поднимает руки, делает вид, что сдается.
— Ладно, Рут. Ты права. Я ошибаюсь.
— Я просто хочу сказать… пока что Маккуорри Кеннеди делает свою работу.
— Ее задача — спасти тебя, чтобы поднять себя в собственных глазах, — говорит Адиса. — Не зря ведь говорят «белый рыцарь». — Она, прищурившись, смотрит на меня. — И ты знаешь, что находится на другом конце этого цветового спектра.
Я не отвечаю. Но мы обе знаем ответ.
Черный. Цвет злодеев.
В манхэттенском доме Кристины я была всего один раз, сразу после ее свадьбы с Ларри Сойером. Я приехала отдать свадебный подарок, и встреча прошла крайне неловко. У Кристины с Ларри был запланирован свадебный тур на Теркс и Кайкос, и Кристина все повторяла, как ей жаль, что она не может пригласить с собой всех своих друзей и что ей пришлось ограничить список гостей. Открыв мой подарок — набор льняных кухонных полотенец с напечатанными рукописными рецептами ее любимых тортов, пирогов и печенья, которые готовила моя мама, — она расплакалась и обняла меня, сказав, что еще никогда не получала такого трогательного и мудрого подарка и что она будет пользоваться ими каждый день.
Сейчас, больше десяти лет спустя, я иногда спрашиваю себя, а заходила ли она вообще на свою кухню, не говоря уже о том, чтобы пользоваться кухонными полотенцами? Гранитные столешницы блестят, свежие яблоки в синей стеклянной миске выглядят так, словно их отполировали. Ничто не указывает на то, что где-то здесь живет четырехлетний ребенок. У меня чешутся руки открыть дверцу двойной духовки «Викинг», просто чтобы проверить, есть ли там хоть одно пятнышко жира или крошка.