— Прошу, — говорит Кристина, указывая на один из кухонных стульев. — Садись.
Я сажусь, вздрагивая, когда за спиной у меня из стены начинает звучать тихая, спокойная музыка.
— Это динамик, — говорит она, смеясь. — Встроенный.
Интересно, каково это жить в месте, которое постоянно выглядит так, будто в нем проходит фотосъемка для глянцевого журнала. Та Кристина, которую я знала, оставляла за собой след из разрушений от прихожей до кухни, когда приходила домой из школы: швыряла куртку и портфель на пол, сбрасывала туфли.
В следующую секунду появляется женщина — так тихо, будто тоже возникла из стены. Она ставит тарелки с куриным салатом передо мной и Кристиной.
— Спасибо, Роза, — говорит Кристина, и я понимаю, что, наверное, она все так же бросает куртки, сумки и обувь, когда входит в дом. Но Роза — это ее Лу. Просто теперь другой человек подбирает за ней вещи.
Горничная бесшумно исчезает, и Кристина начинает говорить о сборе средств для больницы, о том, как Брэдли Купер согласился присутствовать, но в последнюю секунду отменил встречу из-за острого фарингита, хотя в тот же вечер «Ас Уикли» сфотографировал его с подружкой в баре в Челси. Она так много болтает по теме, которая меня совершенно не интересует, что, не съев еще и половины салата, я понимаю, зачем она меня пригласила.
— Так что, — прерываю ее я, — это моя мама тебе рассказала?
У нее вытягивается лицо.
— Нет. Ларри. Теперь, когда он подал документы и баллотируется в Конгресс, новости у нас включены круглые сутки. — Она прикусывает нижнюю губу. — Было страшно?
Смех клокочет у меня в горле.
— В какой части?
— Ну, во всех. Увольнение. Арест. — Ее глаза раскрываются шире. — Тебе правда пришлось сидеть в тюрьме? Как это было? Как в сериале «Оранжевый — новый черный»?
— Да, только без секса. — Я смотрю на нее. — Я не виновата в том, что случилось, Кристина. Ты должна мне верить.
Она наклоняется вперед и берет меня за руку.
— Я верю. Я верю, Рут. Надеюсь, ты знаешь это. Знаешь, я хотела тебе помочь. Попросила Ларри нанять кого-нибудь из его старой фирмы, чтобы представлять тебя.
Я замираю. Стараюсь увидеть в этом жест дружбы, но чувствую себя проблемой, которую нужно решить.
— Я… Я не смогу принять это…
— Ну, пока ты не начала считать меня феей-крестной… В общем, Ларри меня отшил. Для него это так же тяжело, как для меня, честно, но сейчас, когда он баллотируется, просто не самое подходящее время, чтобы связываться с чем-то скандальным.
Скандальным… Я пробую вкус этого слова, впиваюсь в него зубами, как в ягоду, чувствую, как оно лопается.
— Мы из-за этого жутко поссорились. Я отправила его во вторую спальню, и все такое. Нет, он не охотится за голосами неонацистов, но, понимаешь, все не так просто. В расовых отношениях сейчас бардак, на комиссара полиции нападают и так далее… Ларри должен держаться от всего этого как можно дальше, иначе его могут не избрать. — Она качает головой. — Мне очень жаль, Рут.
Мои челюсти сжимаются так, что я их с трудом размыкаю.
— Ты за этим меня пригласила? — спрашиваю я. — Сказать, что больше не имеешь со мной ничего общего?
И о чем только я, дура, думала? Что это визит вежливости? Что впервые за десять лет Кристина вдруг решила, что хочет со мной пообедать? Или я, идя сюда, подсознательно надеялась на какое-то чудо от Хэллоуэллов… пусть даже гордость не позволяла мне признать это?
Минуту мы просто смотрим друг на друга.
— Нет, — говорит Кристина. — Я хотела увидеть тебя своими глазами. Хотела убедиться, что ты… ну, знаешь… в порядке.
Гордость — она как злой дракон, спит у тебя под сердцем, а потом ревет, как раз когда нужна тишина.
— Что ж, можешь поставить галочку в списке добрых дел, — ядовито говорю я. — У меня все прекрасно.
— Рут…
Я поднимаю руку.
— Не надо, Кристина, ладно? Просто… не надо.
Я пытаюсь нащупать брешь в цепочке нашей общей истории, найти то место, в котором мы из двух девочек, которые знают друг о друге все — любимый вкус мороженого, любимый участник «Нью-Кидс он зе Блок», любимый артист, — превратились в двух женщин, не знающих ничего о жизни друг друга. Мы разошлись в стороны, или наша близость была уловкой? Наше знакомство было обусловлено дружбой или географией?
— Мне жаль, — говорит Кристина тихим голоском.
— Мне тоже, — шепчу я.
Вдруг она срывается из-за стола, но через мгновение возвращается и высыпает на стол содержимое своей сумочки. Солнцезащитные очки, ключи, помады и чеки рассыпаются по столешнице; таблетки «Эдвила», рассыпавшиеся на дне сумочки, раскатываются, как конфеты драже. Она открывает кошелек, достает толстую пачку банкнот и сует их мне в руку.
— На, возьми, — говорит Кристина. — Пусть это будет между нами.
Когда наши руки соприкасаются, возникает электрический разряд. Я отпрыгиваю, как будто меня ударило молнией.
— Нет, — говорю я, пятясь.
Это линия, и, если я ее перейду, между Кристиной и мной все поменяется. Может, мы никогда и не были ровней, но, по крайней мере, мне удавалось притворяться, что это так. Если я возьму эти деньги, то больше не смогу себя обманывать.
— Я не могу.
Кристина настойчиво смыкает мои пальцы на деньгах.
— Просто сделай это, — говорит она.
Потом смотрит на меня, как будто в этом мире все прекрасно, как будто ничего не изменилось, как будто я только что не превратилась в попрошайку, в того, кому подают милостыню для успокоения совести.
— Еще есть десерт, — говорит Кристина. — Роза!
Я так спешу уйти, что спотыкаюсь о стул.
— Я не голодна. — Я отвожу взгляд. — Мне нужно идти.
Я беру куртку и сумочку с вешалки в прихожей, бегу к двери и плотно закрываю ее за собой. Жму кнопку вызова лифта снова и снова, как будто от этого он может прийти быстрее.
Пересчитываю деньги. Пятьсот пятьдесят шесть долларов.
Дзинькает лифт.
Я поспешно подхожу к коврику перед дверью Кристины и засовываю все деньги под него.
Сегодня утром я сказала Эдисону, что мы больше не можем ездить на машине. Регистрация истекла, а у меня не за что ее продлить. Продавать ее я буду только в крайнем случае, ну а пока, чтобы оплачивать взносы и коммуналку, мы будем ездить на автобусе.
Я вхожу в лифт, закрываю глаза и жду, пока он доедет до первого этажа. Я бегу по Централ-парк Вест, пока не начинаю задыхаться, пока не понимаю окончательно, что не передумаю.
Здание на Хамфри-стрит выглядит как обычное правительственное здание: цементный квадрат, бюрократический блок. Офис службы социального обеспечения забит посетителями, каждое треснутое пластиковое сиденье занято кем-то, заполняющим анкету. Адиса подводит меня к регистратуре. Сейчас она работает — приходящим кассиром на минималку, — но во время поиска она не раз тут бывала и знает, как здесь все происходит.
— Моей сестре нужно подать заявление на помощь, — говорит она бодрым голосом, но у меня внутри все обрывается.
Секретарь по виду не старше Эдисона. У нее длинные серьги в форме тако.
— Заполните это, — говорит она и протягивает мне анкету на планшетке.
Поскольку сесть негде, мы отходим к стене. Пока Адиса ищет ручку в своей громадной, как пещера, сумке, я поглядываю на женщин, держащих на коленях планшетки и малолетних детей, на мужчин, воняющих перегаром и по`том, на женщину с длинной седой косой, которая держит в руках куклу и напевает что-то себе под нос. Около половины присутствующих — белые: матери, вытирающие носы детям бумажными салфетками, и нервные мужчины, которые барабанят ручкой по колену, читая строчки анкеты. Адиса видит, что я смотрю на них.
— Две трети благосостояния приходится на белых, — говорит она. — Пойди разберись.
Никогда еще я не была так благодарна сестре.
Я заполняю несколько первых пунктов: имя, адрес, количество иждивенцев.
«Доход», — читаю я.
Я начинаю подсчитывать свои заработки за год и собираюсь зачеркнуть нужную сумму.
— Пиши ноль долларов, — говорит Адиса.
— Я получила немного за Уэсли…
— Пиши ноль долларов, — повторяет Адиса. — Я знаю людей, которым отказали в ПЛПП[29] из-за того, что у них были слишком дорогие машины. Будешь дрючить систему, как система дрючит тебя.
Видя, что я не решаюсь это написать, она забирает у меня анкету, заполняет оставшиеся пункты и отдает ее секретарю.
Проходит час. Никого не вызывают.
— Это надолго? — шепотом спрашиваю я у сестры.
— Столько, сколько им захочется заставить тебя ждать, — отвечает Адиса. — Половина этих людей не может устроиться на работу, потому что им приходится торчать здесь в ожидании пособий, вместо того чтобы где-то искать место.
Почти в три часа — после четырех часов ожидания — в дверях наконец показывается сотрудница собеса.
— Руби Джефферсон! — произносит она.
Я встаю.
— Рут.
Девушка смотрит в бумаги.
— Возможно, — уступает она.
Мы с Адисой следуем за ней по коридору и усаживаемся в отгороженной кабинке.
— Я задам вам несколько вопросов, — казенным голосом бормочет она. — Вы еще где-нибудь работаете?
— Это сложно… Меня временно отстранили.
— Что это значит?
— Я медсестра, и мою лицензию приостановили до тех пор, пока не закончится предстоящее судебное разбирательство, — выпаливаю я с такой скоростью, словно слова вылетают из меня под напором.
— Это неважно, — говорит Адиса. — Сейчас я объясню, детка. У нее нет ни работы, ни денег.
Я изумленно смотрю на сестру. Я-то надеялась, что смогу найти с соцработницей общий язык; думала, она поймет, что я не обычный безработный, а представитель среднего класса, попавший в неприятности. Адиса же, наоборот, вдруг заговорила с интонациями обитателей негритянского гетто, отодвигая меня от моей тактики насколько возможно.
Соцработница поправляет очки на носу.
— А деньги на учебу вашего сына?