— Мышка, — произнес он хриплым голосом, — ты просто отпад! — Затем он повернулся ко мне. — Обидишь ее, я тебя убью.
— Да, сэр, — с трудом пролепетал я.
— Бриттани, — начал Фрэнсис, — согласна ли ты слушаться Терка и продолжать наследие Белой расы?
— Да, — поклялась она.
— Терк, согласен ли ты на войне почитать эту женщину своей арийской женой?
— Да, — сказал я.
Мы повернулись лицом друг к другу. Я смотрел ей в глаза, непоколебимый, когда мы произнесли Четырнадцать Слов мантры, созданной Дэвидом Лейном, когда он стоял во главе Порядка[35]: «Мы должны сохранить само существование нашего народа и его будущее для детей Белого Человека».
Я поцеловал Брит, и кто-то позади нас зажег деревянную свастику в ознаменование этого торжественного момента. Клянусь, в тот день я почувствовал настоящий сдвиг внутри. Как будто я в самом деле отдал половину сердца этой женщине, а она отдала мне свое, и продолжать существовать мы могли только вместе.
Я смутно слышал, как Фрэнсис что-то говорит, как хлопают люди, но меня тянуло к Брит, как будто мы были последними двумя людьми на земле.
Может, так и было.
— Моя клиентка ненавидит меня, — говорю я Мике, когда мы моем посуду в кухне.
— Что ты, уверен, это не так.
Я бросаю на него косой взгляд:
— Она думает, что я расистка.
— Она не так уж не права, — мягко говорит Мика, и я, вскинув брови, поворачиваюсь к нему. — Ты белая, а она нет, и вы обе живете в мире, где вся власть принадлежит белым.
— Я не говорю, что ее жизнь не труднее моей, — возражаю я. — Я не из тех, кто думает, будто если мы избрали чернокожего президента, то расовый вопрос волшебным образом решился. Я каждый день работаю с клиентами из меньшинств, которых обманывают система здравоохранения, уголовная система, образовательная система. Тюрьмы превратились в бизнес. Кому-то выгодно, чтобы поток людей, отправляющихся в тюрьму, не иссякал.
Мы пригласили на ужин кое-кого из коллег Мики. Я собиралась попотчевать их каким-нибудь изысканным блюдом, но закончилось тем, что я поставила на стол тако и купленный в магазине пирог, который выдала за домашний, пообламывав в некоторых местах края, чтобы он выглядел не таким идеальным. Весь вечер мои мысли были далеко. И немудрено, если разговор то и дело переходил на уровни потери нервных волокон в сетчатке больных глаукомой с односторонней прогрессией при контралатеральном расположении глаз. Меня полностью захватили воспоминания о споре с Рут. Если я была права, то почему не перестаю ворошить сказанное?
— Нельзя в уголовный процесс привносить расовый вопрос, — говорю я. — Это неписаное правило, как, ну знаешь… типа «не слепи фарами встречный транспорт» или «не будь придурком, который несет полную корзину продуктов в кассу, принимающую не больше двенадцати товаров, не заставляй ждать всю очередь». Даже в делах о праве на защиту территории его стараются обходить, и в девяноста девяти случаях из ста это какой-нибудь белый парень из Флориды, испугавшись черного парня, спускает курок. Я допускаю, что Рут чувствует особое внимание своего начальства. Но все это не связано с обвинением в убийстве.
Мика передает мне вымытую тарелку.
— Не пойми меня неправильно, милая, — говорит он, — но иногда, когда ты пытаешься что-то объяснить и думаешь, что делаешь намек, на самом деле это больше похоже на несущийся грузовик.
Я поворачиваюсь к нему, размахивая полотенцем.
— Представь себе, что у твоей пациентки рак и ты пытаешься ей помочь, но она постоянно напоминает, что у нее еще и сыпь. Разве ты не скажешь ей, что гораздо важнее сосредоточиться на лечении рака, а сыпью заняться потом?
Мика задумывается:
— Ну, я не онколог. Но иногда, когда у тебя зуд, ты чешешься и даже не замечаешь, что делаешь это.
Я в растерянности.
— И что?
— Это была твоя метафора.
Я вздыхаю.
— Моя клиентка меня ненавидит, — повторяю я.
Звонит телефон. Сейчас почти 10:30, время звонков по поводу сердечных приступов и несчастных случаев. Я беру трубку мокрой рукой.
— Алло!
— Это Кеннеди Маккуорри? — произносит густой голос. Этот голос мне знаком, но я не могу вспомнить, где его слышала.
— Да.
— Превосходно! Госпожа Маккуорри, это преподобный Уоллес Мерси.
Уоллес Мерси? Тот самый?
Я даже не поняла, что произнесла это вслух, пока он не захихикал.
— Слухи о моей суперславе сильно преувеличены, — шутит преподобный. — Я звоню по поводу нашего общего друга — Рут Джефферсон.
Створки моей раковины мгновенно захлопываются.
— Преподобный Мерси, я не имею права обсуждать клиентов.
— Уверяю вас, можете. Рут попросила меня быть ее советчиком…
Я сжимаю зубы.
— Моя клиентка не подписывала насчет этого никаких документов.
— Договор? Да, конечно. Я отправил его ей по электронной почте час назад. Завтра утром он будет лежать на вашем столе.
Какого черта! Как могла Рут подписать что-то подобное, не посоветовавшись со мной? Почему она даже не упомянула о том, что разговаривала с таким человеком, как Уоллес Мерси?
Но я уже знаю ответ: потому что я сказала Рут, что ее дело не имеет ничего общего с расовой дискриминацией, вот почему. А Уоллес Мерси занимается исключительно расовой дискриминацией.
— Послушайте, — говорю я, и мое сердце бьется так сильно, что я слышу его удары в каждом своем слове. — Оправдание Рут Джефферсон — это моя работа, а не ваша. Хотите поднять свой рейтинг? Не думайте, что сможете сделать это, сидя у меня на шее!
Я жму на кнопку с таким неистовством, что трубка вылетает у меня из рук и прыгает по полу кухни. Мика поднимает ее.
— Чертовы радиотелефоны, — говорит он. — Намного приятнее было раньше, когда можно было грохнуть трубкой об аппарат, да? — Он подходит ко мне. — Расскажешь, из-за чего все это?
— Звонил Уоллес Мерси. Рут Джефферсон хочет, чтобы он ее консультировал.
Мика свистит, долго и значительно.
— Ты права, — говорит он. — Она и правда тебя ненавидит.
Рут открывает дверь в ночной рубашке и халате.
— Прошу вас, — говорю я, — уделите мне всего пять минут.
— Не слишком ли поздно?
Не знаю, что она имеет в виду: то, что уже почти одиннадцать вечера, или то, что сегодня мы расстались на такой неприятной ноте. Я выбираю первое.
— Я знала, что если позвоню, то вы узнаете мой номер и не ответите.
Она обдумывает мои слова.
— Возможно.
Я поеживаюсь в свитере. После звонка Уоллеса Мерси я села в машину и поехала, даже не взяв куртку. В голове у меня была одна мысль: нужно перехватить Рут до того, как она отправит договор обратно.
Я делаю глубокий вдох.
— Дело не в том, что мне безразлично, как к вам отнеслись… Мне это не безразлично. Просто я знаю, чем привлечение Уоллеса Мерси обернется в ближайшем будущем. Да и не в ближайшем тоже.
Рут смотрит, как меня снова пробирает дрожь.
— Входите, — говорит она, помолчав.
На диване уже лежат подушки, простыня и одеяло, поэтому я сажусь за кухонный стол. Из-за двери спальни высовывает голову ее сын.
— Мама? Что происходит?
— Все хорошо, Эдисон. Ложись спать.
Он глядит на нас с сомнением, но потом голова исчезает, дверь закрывается.
— Рут, — прошу я, — не подписывайте этот договор.
Она тоже садится за стол.
— Он обещал не вмешиваться в то, что вы делаете в суде…
— Вы навредите себе, — говорю я прямо. — Только представьте себе: разъяренные толпы на улице, ваше лицо в вечерних новостях, эксперты-юристы обсуждают ваше дело в утренних программах… Не стоит давать им возможность рассказывать о вашем деле, пока мы сами не сделаем этого. — Я указываю на закрытую дверь спальни Эдисона. — Подумайте о сыне. Вы готовы к тому, что его личная жизнь станет достоянием общественности? Ведь именно это происходит, когда становишься символом. Мир узна`ет все о вас, о вашем прошлом, о вашей семье, выставит вас на всеобщее обозрение. Ваше имя будет известно так же, как имя Трейвон Мартин. Вы уже никогда не сможете вернуть себе свою жизнь.
Она встречает мой взгляд.
— Он тоже не смог.
Истинность этого заявления разделяет нас, как ущелье в горах. Я заглядываю в бездну и вижу все причины, почему Рут не должна этого делать. Она же, глядя вниз, без сомнения, видит все причины, почему должна это сделать.
— Рут, я знаю, что у вас нет повода доверять мне, особенно учитывая то, как белые люди в последнее время обходятся с вами. Но если Уоллес Мерси получит свое, вы окажетесь в опасности. Поверьте, вам меньше всего нужно, чтобы это дело разбирали в СМИ. Пожалуйста, давайте сделаем по-моему. Дайте мне шанс. — Я мгновение колеблюсь. — Я прошу вас.
Она складывает на груди руки.
— А если я скажу, что хочу, чтобы присяжные узнали, что со мной случилось? Чтобы они выслушали мою версию этой истории?
Кивком головы я заключаю сделку.
— Тогда мы дадим вам выступить на суде, — обещаю я.
Самое интересное в Джеке Денарди то, что на письменном столе он держит шарик из резиновых лент размером с голову новорожденного ребенка. В остальном он именно тот, кого вы ожидаете увидеть работающим в редко кем посещаемом обшарпанном кабинете в Мерси-Вест-Хейвенской больнице: брюшко, серая кожа, зачес, прикрывающий лысину. Это бумажная крыса, и единственная причина моего появления здесь — охота. Я хочу узнать, могут ли они рассказать о Рут что-то, что поможет ей… или навредит.
— Двадцать лет, — говорит Джек Денарди. — Столько она здесь проработала.
— Сколько раз за эти двадцать лет Рут повышали? — спрашиваю я.
— Посмотрим. — Он копается в бумагах. — Один раз.
— Один раз за двадцать лет? — недоверчиво переспрашиваю я. — Вам не кажется, что это маловато?
Джек пожимает плечами.
— Я не имею права обсуждать это.
— Почему же? — давлю я. — Вы же раб