— «Бухта Доусона», — говорю я. — Боже, я как будто в прошлое попала! Я тогда была на сто процентов уверена, что, когда вырасту, выйду за Пейси.
— Пейси? Что за имя такое?
— Вы не смотрели?
Рут качает головой:
— Я старше вас лет на десять. И если когда-нибудь и был сериал для белых девочек, то это как раз он и есть.
Я копаюсь дальше и достаю один из сезонов «Шоу Косби». Хочу показать его Рут, но потом прячу под коробку с «Секретными материалами»: вдруг она подумает, что я выбрала его только из-за цвета кожи актеров? Но Рут берет диск из моих рук.
— Вы смотрели его, когда он шел по телевизору?
— Конечно. Его все смотрели, — говорю я.
— Я думаю, в этом и был смысл. Если сделать самую правильную семью на телеэкране черной, может, и белые люди будут не так бояться.
— Не уверена, что в наши дни я бы стала употреблять слова «Косби» и «правильный» в одном предложении, — задумчиво говорю я, и к нам снова подходит сотрудница «Ти Джей Макса».
— Все в порядке?
— Да, — отвечаю я, раздражаясь. — Мы вас позовем, если нам понадобится помощь.
Рут останавливает выбор на «Скорой помощи», потому что ее мама была без ума от Джорджа Клуни, и на варежках, отороченных настоящим кроличьим мехом. Я покупаю пару пижамок для Виолетты и набор маек для Мики. Когда мы подходим к кассе, менеджер следует за нами. Я первая расплачиваюсь кредиткой и жду, пока расплатится Рут.
— У вас есть какое-нибудь удостоверение личности? — спрашивает кассирша.
Рут достает водительские права и карточку социального страхования. Кассирша смотрит на нее, потом на фотографию на правах, после чего пробивает товары.
Когда мы выходим из магазина, нас останавливает охранник.
— Мэм, — говорит он Рут, — могу я взглянуть на ваш чек?
Я начинаю рыться в сумке, чтобы предъявить и свой, но он взмахом руки останавливает меня.
— У вас все в порядке, — роняет он и сосредоточивается на Рут, сверяя товары в сумке с указанными в чеке.
До меня начинает доходить, что Рут пригласила меня не для того, чтобы я помогла ей выбрать подарок для матери.
Рут позвала меня, чтобы я поняла, каково это — быть ею.
Менеджер, прохаживающийся рядом на случай, если обнаружится кража.
Настороженность кассира.
Тот факт, что из десятка людей, одновременно выходящих из магазина, Рут оказалась единственной, чью сумку проверили.
Я чувствую, как вспыхивают щеки. От стыда. От стыда за то, что я не понимала, что происходит, хотя это было у меня на глазах. Когда охранник отдает Рут сумку, мы выходим из магазина и бежим под проливным дождем к моей машине.
Мы сидим в машине, запыхавшиеся и мокрые. Дождь стоит стеной между нами и остальным миром.
— Я поняла, — говорю я.
Рут смотрит на меня.
— Вы еще даже не начали понимать, — отвечает она без злобы.
— Но вы ничего не сказали, — замечаю я. — Просто привыкли?
— Не знаю, как можно к этому привыкнуть. Зато можно научиться не принимать близко к сердцу.
У меня в голове всплывают ее слова о Кристине: она не умеет по-другому.
Наши глаза встречаются.
— Хотите истинное признание? Самая плохая оценка в колледже у меня была по курсу истории черных. Я была единственной белой девушкой на семинаре. Экзамен я сдала хорошо, но, чтобы получить хорошую оценку, требовалось активно работать весь семестр, а я за все это время ни разу рот не открыла. Потому что боялась сказать что-то неправильное или глупое, за что меня обвинят в предвзятости. А потом испугалась, что все остальные решат, будто мне наплевать на эту тему, потому что я никогда не участвую в обсуждении.
Рут минуту молчит.
— Мое истинное признание? Мы не говорим о расовом вопросе, потому что разговариваем на разных языках.
Какое-то время мы сидим, слушая дождь.
— Истинное признание. Мне никогда не нравилось «Шоу Косби».
— Истинное признание, — улыбается Рут. — Мне тоже.
В течение всего декабря я не даю себе ни отдыха, ни сроку. Я штудирую представленные суду документы, пишу досудебные ходатайства и занимаюсь тридцатью другими делами, отвлекающими меня от Рут. После обеда я должна заниматься двадцатитрехлетней женщиной, которую избил парень, когда узнал, что она спит с его братом. Однако свидетель по дороге попадает в аварию, поэтому суд переносится, что дает мне два часа свободы. Я смотрю на горы бумаг на столе и принимаю решение.
Я выглядываю из своей кабинки и говорю Говарду:
— Если кто-нибудь спросит, скажи, что я пошла купить тампоны.
— Погоди… Что, правда?
— Нет. Но тогда всем станет стыдно, а так им и надо — будут знать, как совать нос в мои дела.
На улице тепло не по сезону — почти пятьдесят градусов[36]. Я знаю, что, когда погода хорошая, мама обычно забирает Виолетту из садика и ведет на детскую площадку. Они перекусывают яблоками и орехами, потом Виолетта какое-то время лазает по горкам и они отправляются домой. Когда я подхожу к площадке, Виолетта, естественно, висит вниз головой на шведской стенке, юбка болтается у нее на подбородке.
— Мамочка! — кричит она, увидев меня, и с грацией и упругостью, вероятно унаследованными от Мики, соскакивает на землю и мчится ко мне.
Когда я подхватываю ее на руки, мама оборачивается.
— Тебя уволили? — спрашивает она.
Я приподнимаю бровь:
— Это правда первое, что приходит тебе на ум?
— Ну, в последний раз ты неожиданно появилась в середине дня, когда умирал отец Мики.
— Мама, — объявляет Виолетта, — я сделала тебе подарок на Рождество в садике, это ожерелье. И еще его могут есть птички.
Она начинает крутиться у меня на руках, я опускаю ее на землю, и она тут же бежит обратно к игровому комплексу.
Мама хлопает по скамейке рядом с собой. Несмотря на температуру, она тепло одета, на коленях у нее лежит электронная книга, а рядом стоит пластиковый судок «Тапервер» с кусочками яблока и орехами.
— Итак, — говорит она, — если у тебя все еще есть работа, то чему мы обязаны этой чудесной неожиданностью?
— Автомобильной аварии… Не со мной. — Я бросаю в рот пригоршню орешков. — Что читаешь?
— Что ты, милая, я не читаю, когда моя внучка играет на этих конструкциях. Мой взгляд не отрывается от нее.
Я закатываю глаза:
— Что ты читаешь?
— Не помню название. Что-то про больную раком герцогиню и вампира, который предлагает сделать ее бессмертной. Видимо, этот жанр называется рвотная литература, — говорит мать. — Это для книжного клуба.
— Кто ее выбрал?
— Не я. Я не выбираю книги. Я выбираю вина.
— Последняя книга, которую я читала, называлась «Все какают», — говорю я, — так что, видимо, не мне судить.
Я откидываюсь на спинку, подставляя лицо послеобеденному солнцу.
Мама хлопает себя по коленям, и я растягиваюсь на скамейке во весь рост. Она играет с моими волосами, как делала раньше, когда мне было столько же, сколько Виолетте сейчас.
— Знаешь, что самое трудное, когда становишься мамой? — устало говорю я. — То, что у тебя никогда нет времени самой побыть ребенком.
— У тебя никогда нет времени, дочка, — отвечает мама. — А потом оглянуться не успеешь, как твоя девочка уже рвется спасать мир.
— Сейчас она просто лопает орешки, — уточняю я, протягивая руку за новой порцией. Раскусываю один орешек и тут же выплевываю. — Фу! Боже, я ненавижу бразильские орехи.
— Это бразильские? — спрашивает мама. — Они на вкус как грязные ноги. Это бедные пасынки орехового ассорти в жестяной баночке. Их никто не любит.
Неожиданно я вспоминаю, как меня примерно в возрасте Виолетты отправили к бабушке на День благодарения. Ее дом был забит моими дядюшками, тетушками и прочими родственниками. Мне ужасно понравились сладкий картофельный пирог, который испекла бабушка, и салфеточки на мебели, все разные, как снежинки. Но я старалась держаться подальше от дяди Леона, брата моего дедушки, который был слишком громким, слишком пьяным и который, норовя поцеловать в щеку, всегда попадал в губы. Бабушка в качестве закуски выставляла большую миску орехов, а дядя Леон брал на себя обязанности щелкунчика, колол их и раздавал детям: грецкие орехи, фундук, орехи пекан, кешью, миндаль, бразильские орехи. Вот только он никогда не называл их «бразильские орехи». Он поднимал сморщенный вытянутый коричневый орешек. «Продается палец ноги ниггера, — говорил он. — Кто хочет ниггерский пальчик?»
— Ты помнишь дядю Леона? — спрашиваю я, садясь. — И то, как он их называл?
Мать вздыхает:
— Да. Дядя Леон был своеобразным человеком.
Тогда я даже не знала, что означает это слово на букву «н». Я смеялась вместе с остальными.
— Почему ему никто ничего не говорил? Почему ты не закрыла ему рот?
Мама смотрит на меня сердито.
— Леон бы не поменялся.
— Да, пока у него были зрители. — Я киваю в сторону песочницы, где Виолетта рядом с маленькой черной девочкой разрезает палочкой песочный куличик. — Представь себе, что она, не зная, что это плохо, повторит то, что говорил Леон. Что, по-твоему, после этого будет?
— Тогда Северная Каролина не была похожа на место, в котором ты живешь сейчас, — говорит мама.
— Может, этого бы не было, если бы такие люди, как ты, не искали отговорок.
Как только эти слова слетают с губ, у меня становится паршиво на душе, потому что я знаю, что ругаю маму, когда в действительности хочу помучить себя. С юридической точки зрения я все еще знаю, что для Рут самый верный курс — избегать любого упоминания расового вопроса, но морально мне трудно с этим примириться. Что, если я поспешила очистить дело Рут от расового элемента не потому, что наша правовая система не сможет вынести этот груз, а потому, что родилась в семье, в которой шутки о черных были такой же праздничной традицией, как бабушкина фарфоровая посуда и пирожки с мясом? Господи, да моя мама выросла в доме с прислугой типа матери Рут, которая готовила, убирала, водила ее в школу и на детскую площадку, такую как эта.