Мама молчит так долго, что становится ясно: я ее обидела.
— В 1954 году, когда мне было девять лет, суд постановил, что пять чернокожих детей могут ходить в нашу школу. Я помню мальчика в моем классе, который говорил, что под пушистыми волосами они прячут рога. И учителя, который предупредил нас, что они могут попытаться украсть наши деньги на обед. — Она поворачивается ко мне. — Вечером, за день до того, как они должны были появиться в школе, мой папа провел собрание. Дядя Леон тоже был там. Люди говорили о том, как над белыми детьми начнут издеваться, как станет трудно учителям удерживать порядок на уроках, потому что эти черные не знают, как себя вести. Дядя Леон до того разозлился, что у него лицо побагровело и покрылось испариной. Он сказал, что не хочет, чтобы его дочь была подопытным кроликом. Они решили на следующий день устроить пикет возле школы, хотя и знали, что новые ученики будут заходить в школу под присмотром полиции. Мой папа поклялся, что больше не продаст судье Готорну ни одной машины.
Она начинает собирать орехи и кусочки яблока, запаковывает их.
— Битти, наша горничная, тоже была там в тот вечер. Подавала лимонад и пирожные, которые приготовила днем. В середине собрания мне стало скучно, я пошла в кухню и застала ее там. Она плакала. Я никогда раньше не видела Битти в слезах. Она сказала, что ее сын — один из тех пяти, кому разрешили учиться в школе. — Мать качает головой. — Я даже не знала, что у нее есть сын. Битти была с моей семьей еще до того, как я научилась ходить и говорить, и мне просто в голову не приходило, что она может принадлежать еще кому-то, кроме нас.
— И что было дальше? — спрашиваю я.
— Эти дети пришли в школу. Полиция провела их внутрь. Другие дети обзывали их ужасными словами. На одного мальчика плюнули. Я помню, как он со стекающей за белый воротник слюной прошел мимо меня, и я подумала: «Может, это и есть сын Битти?» — Она пожимает плечами. — Потом их стало больше. Они держались вместе, ели обеды и играли на переменках в стороне от всех. Мы тоже держались вместе. Особой десегрегации не получилось.
Мама кивает в сторону Виолетты и ее маленькой подруги, которые посыпают травой свои песочные пироги.
— С твоей точки зрения, Кеннеди, кажется, что нам еще идти и идти. Но с моей… — Она улыбается, глядя на девочек. — Я смотрю на них и удивляюсь, как много уже пройдено.
После Рождества и Нового года я начинаю работать за двоих, потому что Эд отправился с семьей отдыхать на Косумел. Я представляю в суде одного из клиентов Эда, который нарушил запретительный судебный приказ, поэтому решаю заглянуть в список дел к слушанию, чтобы узнать, какого судью назначили на дело Рут. Одним из типичных для адвокатов занятий является выяснение подробностей личной жизни судей: кто их супруги, богаты ли они, ходят ли в церковь по воскресеньям или только по большим праздникам, насколько они умны, любят ли они оперу, выпивают ли с прокурорами в свободное время… Мы собираем эти факты и слухи, как белки орехи на зиму, чтобы потом, увидев, кого ставят на дело, понимать, есть ли у нас шанс на победу.
Когда я вижу имя, сердце мое сжимается.
Судья Тандер[37] полностью соответствует своей фамилии. Это судья-вешатель. Он выносит приговор до суда, и если вас признают виновным, то вы садитесь очень-очень надолго. И я знаю это не понаслышке, а из личного опыта.
До того как стать государственным защитником, я работала помощником федерального судьи, и один из моих коллег оказался втянутым в этический вопрос, связанный с конфликтом интересов между его нынешним местом работы и юридической фирмой, где он работал до этого. Я была частью команды, которая представляла его, и после нескольких лет подготовки мы предстали перед судьей Тандером. Он ненавидел любого рода медийную свистопляску, а тот факт, что помощник федерального судьи был уличен в нарушении этических стандартов, превратил наш суд именно в это. Несмотря на то, что дело было стопроцентно в нашу пользу, Тандер решил создать прецедент для других адвокатов, и мой коллега был осужден и приговорен к шести годам. Словно этого было мало, судья накинулся и на нас, команду защиты. «Постыдились бы! Мистер Деннехи обманывал вас всех, — уверял нас судья Тандер. — Но суд ему не удалось одурачить». Для меня это стало последней каплей. Я работала не покладая рук, не спала почти неделю. Я разболелась и жила на лекарствах от простуды и лошадиных дозах преднизона, была измотана и деморализована после проигранного дела… Поэтому, возможно, я повела себя не столь любезно или рассудительно, как стоило бы в ту минуту.
Короче говоря, я сказала судье Тандеру, что он может отсосать мой член.
Закончилось это совещанием в судейской комнате, на котором я попросила не лишать меня лицензии и, ссылаясь на то, что у меня нет никаких мужских гениталий, заверила судью, что на самом деле сказала не «отсоси мой член», а «спасибо, блеск», потому что меня так впечатлило его решение.
С тех пор у меня было два дела с судьей Тандером. Я проиграла оба.
Я решаю не рассказывать Рут о своих отношениях с ним. Быть может, третий раз окажется счастливым.
Я застегиваю куртку, готовлюсь выйти из здания суда и в уме подбадриваю себя. Я не позволю такой мелочи повлиять на все дело, тем более что в следующем месяце будет выбираться жюри.
Выходя из здания, я слышу переливы госпела.
На Нью-Хейвен-Грин море черных людей. Их руки соединены. Голоса, слитые в идеальной гармонии, несутся в небо: «Мы преодолеем». Они держат плакаты с именем Рут и ее лицом.
Впереди по центру самозабвенно поет Уоллес Мерси. Рядом с ним, рука об руку, стоит Адиса, сестра Рут.
Я стою за кассой, дорабатываю смену. Ступни болят, спину ломит. Несмотря на то что я взяла столько дополнительных смен, сколько только было можно, Рождество прошло скучно и безрадостно. Эдисон оставался замкнутым и угрюмым. Он уже неделю ходит в школу, но в нем произошел какой-то сдвиг: он почти не разговаривает со мной, в ответ на мои вопросы ворчит что-то недовольное, на грани хамства, и я указываю ему на это; он перестал выполнять домашнюю работу за кухонным столом, вместо этого сидит в своей комнате, слушает на всю громкость Дрейка и Кендрика Ламара; на его телефон постоянно приходят сообщения, а когда я спрашиваю, кому это он так понадобился, отвечает, что я все равно их не знаю. Его директор больше мне не звонит, учителя не пишут, что он плохо работает, но это не означает, что я этого не жду.
Но что я буду делать потом? Как мне убедить сына быть лучше, чем ожидает от него большинство людей? Как мне с невозмутимым лицом говорить ему: «В этом мире ты можешь стать кем захочешь», когда я сама пробивалась, училась и старалась, но все равно оказалась на скамье подсудимых за то, чего не делала? Каждый раз, когда мы касаемся этого вопроса, я читаю в его глазах вызов: «Давай скажи, что все еще веришь в эту ложь».
Занятия закончились. Я понимаю это по наплыву подростков, которые врываются в здание, как шумный праздник, наполняя пространство яркими ленточками смеха и шуточек. Естественно, они узнают кого-то, обслуживающего столики, и зовут его, требуя бесплатных «Макнаггетс» или мороженого. Они меня не касаются, я предпочитаю работать быстро, а не ждать, пока клиент надумает, чего ему хочется.
Но вот подходит девушка с белокурым хвостиком. Она смотрит в свой телефон, а ее подруги стоят рядом и пытаются прочитать сообщение.
— Добро пожаловать в «Макдоналдс», — говорю я. — Что будете заказывать?
За девушкой стоит очередь, но она смотрит на подруг.
— Что ему ответить?
— Напиши, что встречаешься с кем-то другим, — предлагает одна из девушек.
Другая качает головой:
— Нет, ничего не пиши. Пусть подождет.
Как и люди в очереди, я начинаю раздражаться.
— Извините, — приклеив улыбку к лицу, пробую я еще раз, — вы готовы сделать заказ?
Девушка поднимает на меня глаза. У нее на щеках румяна с блеском, из-за которых она кажется совсем молоденькой, хотя я уверена, что это совсем не то, чего она добивалась.
— У вас есть луковые кольца?
— Нет, это в «Бургер Кинг». Наше меню наверху. — Я указываю наверх. — Если вы не готовы, может быть, отойдете пока в сторонку?
Она смотрит на подруг, и ее брови возмущенно ползут на лоб, как будто я сказала что-то обидное.
— Не волнуйся, мать, я просто хотела…
Я замираю. Эта девушка не Черная. Она белая, белее некуда. Так почему она со мной так разговаривает?
Ее подруга выходит вперед и заказывает большую порцию картофеля фри, вторая берет диетическую колу и снек-ролл. Сама девушка заказывает «Хэппи мил», и я, гневно заполняя коробку, осознаю иронию положения.
Спустя три клиента я все еще наблюдаю за ними краешком глаза. Девушка ест чизбургер.
Я поворачиваюсь к коллеге, стоящему рядом за прилавком:
— Я сейчас.
Я выхожу в обеденный зал, где девушка и ее подруги все еще вершат суд:
— …так и сказала ей прямо в лицо: «Кто поджег фитиль на твоем тампоне?»
— Простите, — прерываю я. — Мне не понравилось, как вы разговаривали со мной у стойки.
Горячий румянец вспыхивает на щеках девушки.
— Вау, ладно. Извините, — говорит она, но губы ее подергиваются.
Рядом как из-под земли возникает мой начальник. Джефф — бывший менеджер среднего звена шарикоподшипникового завода, которого сократили во время экономического кризиса, и рестораном он руководит так, будто мы тут выдаем государственные тайны, а не картошку фри.
— Рут, есть проблемы?
Есть. Огромное множество. Начиная с того, что я не мать этой девушки, и заканчивая тем, что она через час забудет об этом разговоре. Но если я решу сейчас постоять за себя, за это придется заплатить.
— Нет, сэр, — говорю я Джеффу и возвращаюсь к стойке.
День становится еще хуже, когда я выхожу с работы и вижу шесть пропущенных звонков от Кеннеди. Я сразу же ей перезваниваю.