— Все-таки получилось к нам выбраться! — говорит она, улыбаясь. На подбородке у нее капелька соуса для спагетти.
— Да, — отвечаю я. — Я проезжала мимо вашего дома, наверное, раз сто. Просто я не знала, что это вы здесь живете.
И не знала бы до сих пор, если бы меня не обвинили в убийстве. Я знаю, что она тоже об этом думает, но Мика спасает положение.
— Хотите чего-нибудь выпить? Принести вам что-нибудь, Рут? У нас есть вино, пиво, джин-тоник…
— Вино было бы неплохо.
Мы садимся в гостиной. На кофейном столике уже стоит тарелочка с сыром.
— Посмотри на это, — шепчет мне Эдисон. — Корзина крекеров.
Я бросаю на него взгляд, которым можно было бы сбить птицу в небе.
— Так здорово, что вы нас пригласили, — вежливо говорю я.
— Ну, пока еще рано меня благодарить, — отвечает Кеннеди. — Четырехлетний ребенок — это точно не лучшее дополнение к гастрономическому празднику. — Она улыбается Виолетте, которая уже сидит с раскрасками на другой стороне кофейного столика. — Само собой, сейчас мы не особенно часто принимаем гостей.
— Я помню, когда Эдисон был в таком возрасте, мы целый год ужинали макаронами с сыром.
Мика кладет ногу на ногу.
— Эдисон, моя жена говорит, что ты достиг больших успехов в учебе.
Да. Потому что я забыла рассказать Кеннеди, что не так давно его отстранили от занятий.
— Спасибо, сэр, — отвечает Эдисон. — Я подаю документы в колледж.
— Да? Здорово! Что хочешь изучать?
— Может, историю. Или политику.
Мика заинтересованно кивает.
— Ты, наверное, большой поклонник Обамы?
Почему белые люди всегда так думают?
— Я был еще слишком мал, когда его избрали, — говорит Эдисон. — Но я ходил с мамой агитировать за Хиллари, когда она с ним соперничала. Наверное, из-за папы мне очень близка военная тема, и ее позиция по поводу войны в Ираке показалась мне понятнее. Она открыто выступала за вторжение, а Обама был против с самого начала.
Я раздуваюсь от гордости.
— Что ж, — с уважением говорит Мика, — будем надеяться, и твое имя однажды появится в списках.
Виолетта, явно заскучав, перешагивает через мои ноги и протягивает карандаш Эдисону.
— Хочешь пораскрашивать? — спрашивает она.
— Э-э-э… да, — отвечает Эдисон.
Он опускается на колени и начинает закрашивать платье Золушки в зеленый цвет.
— Нет, — останавливает его Виолетта, маленький деспот. — Это должно быть синим.
Она указывает на платье Золушки в книжке-раскраске, наполовину скрытое под широкой ладонью Эдисона.
— Виолетта, — говорит Кеннеди, — мы разрешаем нашим гостям самим выбирать, помнишь?
— Ничего, миссис Маккуорри. Мне бы не хотелось разозлить Золушку, — отвечает Эдисон.
Малышка гордо вручает ему карандаш правильного цвета, синий. Эдисон наклоняет голову и продолжает закрашивать картинку.
— На следующей неделе начинается отбор присяжных? — спрашиваю я. — Мне есть о чем волноваться?
— Нет, конечно нет. Это просто…
— Эдисон, — спрашивает Виолетта, — это цепь?
Он прикасается к ожерелью, которое начал носить с тех пор, как сблизился с двоюродным братом.
— Да, типа того.
— Значит, ты раб, — безапелляционно заявляет она.
— Виолетта! — одновременно вскрикивают Мика и Кеннеди.
— Боже, Эдисон. Рут… Мне так неловко. — Кеннеди вспыхивает. — Я даже не знаю, где она это услышала…
— В садике, — объявляет Виолетта. — Джосайя сказал Тайше, что люди, похожие на нее, раньше носили цепи и что в своей истории они были рабами.
— Мы обсудим это позже, — говорит Мика. — Ладно, Ви? Это не то, о чем стоит говорить сейчас.
— Все хорошо, — говорю я, хотя чувствую напряжение в комнате, как будто кто-то выкачал отсюда весь кислород. — Ты знаешь, что такое раб?
Виолетта отрицательно крутит головой.
— Это когда кто-то принадлежит кому-то другому.
Я наблюдаю, как маленькая девочка обдумывает мои слова.
— Как домашнее животное?
Кеннеди прикасается к моей руке.
— Вы не должны этого делать, — тихо говорит она.
— Вам не кажется, что однажды мне уже пришлось это сделать? — Я снова смотрю на ее дочь. — Вроде как домашнее животное, но и не совсем так. Давным-давно люди, которые выглядят так, как ты и твои мама с папой, нашли на земле место, где жили люди, похожие на меня, на Эдисона и на Тайшу. И мы занимались там такими прекрасными вещами — строили дома, готовили пищу, создавали что-то из ничего, — что они захотели, чтобы и в их странах было что-то такое же. Поэтому они привезли к себе таких людей, как я, даже не спросив у них разрешения. У нас не было выбора. Так что раб — это просто тот, у кого нет выбора в том, что он делает или что делают с ним.
Виолетта кладет карандаш и задумчиво хмурит лоб.
— Мы были не первыми рабами, — говорю я ей. — Про это рассказывается в книге, которая мне очень нравится. Она называется Библия. Египтяне сделали еврейский народ рабами, и те построили им из камней храмы, похожие на огромные треугольники. Они смогли превратить еврейский народ в рабов, потому что у египтян была сила.
В конце концов Виолетта, как любой четырехлетний ребенок, плюхается на свое место рядом с моим сыном.
— Давай лучше раскрашивать Рапунцель, — заявляет она, но вдруг задумывается. — То есть, — поправляется малышка, — ты хочешь раскрашивать Рапунцель?
— Давай, — соглашается Эдисон.
Может быть, кроме меня, никто этого не замечает, но, пока я объясняла, он снял цепочку с шеи и сунул в карман.
— Спасибо, — искренне говорит Мика. — Это был идеальный урок по истории Черных.
— Рабство — это не история Черных, — замечаю я. — Это история всех.
Включается таймер, и Кеннеди встает. Когда она уходит в кухню, я бормочу что-то насчет помощи ей и иду следом. Она оборачивается, щеки ее горят.
— Простите, простите меня, Рут.
— Не извиняйтесь. Она же еще ребенок. Она пока не знает, как правильно.
— Ну, я бы никогда не смогла ей объяснить так хорошо.
Я смотрю, как она вынимает из духовки лазанью.
— Когда Эдисон однажды пришел из школы и спросил, были ли мы рабами, ему было примерно столько же, как Виолетте сейчас. И меньше всего мне хотелось вести с ним такие разговоры и заставлять его чувствовать себя жертвой.
— На прошлой неделе Виолетта сказала мне, что хочет быть, как Тайша, потому что ей тоже нравятся бусинки на волосах.
— И что вы ей ответили?
Кеннеди медлит.
— Наверное, я все испортила. Я начала говорить, что все люди разные и что из-за этого мир такой интересный. Когда она спрашивает меня про разные расы, я превращаюсь в безмозглую рекламу колы.
Я смеюсь.
— В ваше оправдание можно сказать, что вы наверняка не говорите об этом так часто, как я. Практика — большое дело.
— А знаете, когда я была в ее возрасте, у меня в группе была своя Тайша, только звали ее Лесли. Боже, как мне хотелось быть похожей на нее! Я мечтала однажды проснуться черной. Я не шучу.
Я приподнимаю брови в притворном ужасе.
— Чтобы выбросить свой выигрышный лотерейный билет? Ну уж нет. Только не это!
Она смотрит на меня, и мы смеемся. В этот миг мы две обычные женщины, которые стоят над лазаньей и не боятся говорить открыто. В этот миг, несмотря на наши недостатки и признания, что тянутся за нами, словно шлейф за платьем, между нами больше общего, чем различий.
Я улыбаюсь, и Кеннеди улыбается, и в это короткое мгновение мы видим друг друга по-настоящему. Это начало.
Неожиданно в кухню заходит Эдисон с моим мобильником в руке.
— Что случилось? — с улыбкой спрашиваю я. — Только не говори, что тебя уволили за то, что ты сделал Ариэль брюнеткой.
— Мама, это госпожа Мина, — отвечает он. — Я думаю, тебе надо с ней поговорить.
Однажды на Рождество, когда мне было десять, я получила в подарок Черную Барби. Ее звали Кристи, и она была такая же, как куклы Кристины, за исключением цвета кожи и того факта, что у Кристины была целая обувная коробка с одеждой для Барби, а моя мама не могла позволить себе такую роскошь. Вместо этого она сделала моей Кристи целый гардероб из старых носков и кухонных полотенец. Из картонной коробки она склеила настоящий домик, и я была на седьмом небе от счастья. «Это даже лучше, чем коллекция Кристины, — сказала я маме, — потому что, кроме меня, такого домика нет ни у кого на свете». Моя сестра Рейчел, которой тогда было двенадцать, смеялась надо мной. «Называй их как хочешь, — говорила она мне, — но все это просто подделка».
Подруги Рейчел были в основном одного с ней возраста, но вели себя как шестнадцатилетние. Я нечасто с ними гуляла, потому что они ходили в школу в Гарлеме, а меня перевели в Далтон. Но по выходным, если они приходили к нам, то потешались надо мной из-за того, что волосы у меня были волнистые, а не колечками, как у них, и моя кожа была светлее. «Думаешь, ты такая крутая», — говорили они и хихикали друг другу в плечо, как будто это были главные слова какой-то тайной шутки. Когда мама заставляла Рейчел присматривать за мной по выходным и мы ездили на автобусе в торговый центр, я садилась впереди, а они все устраивались сзади. Они называли меня афросаксонкой, а не по имени. Они пели песни, которых я не знала. Я сказала Рейчел, что мне не нравится, когда ее друзья надо мной смеются, и она посоветовала мне не быть такой чувствительной. «Они просто оттягиваются, — пояснила она. — Может, ты им понравишься больше, если не будешь обращать на это внимание».
Однажды по дороге из школы домой я встретила ее подружек. Правда, на этот раз Рейчел с ними не было.
— Смотрите, кто тут у нас, — сказала самая высокая, Фантази, и дернула меня за французскую косу (тогда все девочки в моей школе носили так волосы). — Думаешь, ты вся такая шикарная! — фыркнула она, и они втроем окружили меня. — Что? Сама и слова за себя сказать не можешь? Без сестры онемела?
— Перестаньте, — попросила я. — Отпустите меня. Пожалуйста!