— По-моему, кому-то нужно напомнить, откуда она родом.
Они схватили мой рюкзак и вытряхнули из него учебники и тетрадки прямо в лужу, а меня толкнули в грязь. Фантази схватила мою куклу Кристи и разломала ее на части. И вдруг откуда ни возьмись, точно ангел мщения, налетела Рейчел. Она оттолкнула Фантази и ударила ее по лицу, подставила подножку другой девочке и сбила с ног третью, а сама встала над ними, сжав кулаки. Они отползли в сторону, как крабики в канаве, поднялись на ноги и дали деру. Я присела рядом со сломанной Кристи, и Рейчел опустилась на колени рядом со мной.
— Ты как, цела?
— Да, — сказала я. — Но ты… ты подралась с подругами.
— У меня есть и другие подруги, — ответила Рейчел. — А сестра одна. — Она взяла меня за руки и рывком заставила подняться. — Все, давай тебя почистим.
Домой мы шли молча. Мама, увидев мои волосы и рваные колготки, отправила меня в ванную. На костяшки пальцев Рейчел она положила лед.
Мама склеила Кристи, но одна рука у куклы постоянно отваливалась, а на затылке осталась вмятина. Ночью Рейчел забралась ко мне в кровать. Когда мы были маленькими, сестра это делала во время грозы. Она подала мне стульчик, сделанный при помощи клея и скотча из пустой сигаретной пачки, стаканчика из-под йогурта и газет. «Я подумала, Кристи это может пригодиться», — пояснила она.
Я кивнула, вертя его в руках. Скорее всего, этот стульчик развалился бы, когда Кристи села на него в первый раз, но главное было не в этом. Я откинула одеяло, и Рейчел прижалась к моей спине. Так мы и пролежали всю ночь, словно сиамские близнецы с общим сердцем, бьющимся между нами.
Первый инсульт случился у мамы, когда она пылесосила. Госпожа Мина услышала, как что-то упало, и обнаружила ее лежащей на краю персидского ковра, лицом в бахрому, как будто мама осматривала ее. Второй инсульт был в карете скорой помощи по пути в больницу. Приехав туда, мы узнали, что она умерла по дороге. Госпожа Мина встретила нас в больнице, взвинченная и вся в слезах. Эдисон остался с ней, а я пошла к маме.
Я вхожу в зашторенную кабинку и сажусь рядом с ней. Я беру ее за руку, она еще теплая.
— Почему я не позвонила тебе вчера вечером? — шепчу я. — Почему не приехала к тебе на выходных?
Я пересаживаюсь на край кровати, потом ложусь рядом и прикладываю ухо к ее груди. Это последняя возможность побыть ребенком.
Странная вещь — неожиданно оказаться без матери. Это все равно что потерять штурвал, который не давал мне сбиться с курса и на который я до этой минуты обращала слишком мало внимания. Кто научит меня, как быть родителем, чем отвечать на недоброжелательность незнакомых людей? Кто научит смирению?
«Ты все это уже сделала», — понимаю я.
Я подхожу к раковине. Набираю в таз теплой воды и ставлю его рядом с мамой. Потом снимаю простыню, которой ее накрыли, когда экстренное вмешательство не помогло. Я уже и не помню, когда видела маму голой, но это как смотреть в искаженное годами зеркало. Так будут выглядеть моя грудь, мой живот. Вот растяжки, по которым она помнила меня. Вот изгиб спины, которую она гнула, чтобы быть полезной. Вот морщинки, разбегающиеся от ее глаз.
Я начинаю обмывать ее, как обмывала новорожденных. Я веду тряпкой вдоль ее рук, спускаюсь на ноги. Вытираю между пальцами. Я усаживаю ее, прислоняю к своей груди. Она почти невесомая. Пока вода стекает по ее спине, я кладу голову ей на плечо — одностороннее объятие. Она привела меня в этот мир. Я помогу ей покинуть его.
Закончив, я бережно опускаю маму обратно на кровать. Накрываю ее простыней до подбородка.
— Я люблю тебя, мама, — шепчу я.
Занавеска рывком открывается, за ней стоит Адиса. В противовес моей тихой печали сестра громко голосит и причитает. Она кидается к маме, сжимает руками простыню.
Я знаю, что, как и любой огонь, она перегорит, поэтому дожидаюсь, пока ее крики превратятся в судорожные всхлипы. Но вот она поворачивается и видит меня, стоящую рядом, и, думаю, только теперь осознает, что я тоже здесь.
Не знаю, она ли протягивает ко мне руки, я ли протягиваю руки к ней, но мы обнимаемся, изо всех сил прижимаясь друг к другу. Мы говорим, не размыкая объятий: «Это Мина тебе сообщила? Она себя плохо чувствовала? Когда ты с ней в последний раз разговаривала?» Шок и тоска бегают по кругу — от меня к ней, от нее ко мне.
Адиса крепко обнимает меня. Моя рука запутывается в ее косичках.
— Я сказала Уоллесу Мерси взять интервью у кого-нибудь другого, — шепчет она.
Я отклоняюсь ровно настолько, чтобы встретиться с ней взглядом.
Адиса пожимает плечами, как будто я задала вопрос.
— Сестра-то у меня одна, — говорит она.
Похороны мамы становятся Событием с большой буквы, именно так, как ей хотелось бы. Церковь в Гарлеме, в которую мама давно ходила, забита прихожанами, знавшими ее много лет. Я сижу в первом ряду рядом с Адисой и смотрю на гигантский деревянный крест на алтарной стене, между двумя большими витражами над фонтанчиком. На алтаре — мамин гроб. Мы купили самый красивый, который был в продаже, на чем настояла госпожа Мина, она же оплачивает похороны. Эдисон стоит возле пастора Гарольда, совершенно оглушенный, на нем черный костюм, слишком короткий на запястьях и лодыжках, и баскетбольные кроссовки. На носу у него солнцезащитные очки, хотя мы и не на улице. Сначала мне показалось, что это выглядит неуважительно, но потом я поняла, почему он их надел. Как медсестра, я вижу смерть постоянно, но для него это первая встреча с ней: он был слишком мал, чтобы помнить, как его отца привезли домой в накрытом флагом гробу.
Длинная змея из людей медленно двигается в танце смерти между рядами к алтарю, чтобы заглянуть в открытый гроб мамы. Она в своем любимом фиолетовом платье с пайетками на плечах и черных лакированных лодочках, которые ужасно жали, в ушах — бриллиантовые сережки-гвоздики, подаренные ей госпожой Миной и господином Сэмом на Рождество, которые она никогда не носила, потому что боялась потерять. Мне хотелось похоронить ее в счастливом шарфе, но, перевернув мамину квартиру вверх дном, я так и не нашла его. «Какое спокойное у нее лицо», — слышу я снова и снова. Или «Совсем как живая, правда?» И первое, и второе — неправда. Мама похожа на иллюстрацию в книге — двухмерную, хотя должна оживать на странице.
Когда каждый получил возможность с ней попрощаться, пастор Гарольд начинает службу.
— Дамы и господа, братья и сестры, сегодня не печальный день, — говорит он и мягко улыбается моей племяннице Тиане, которая тихонько плачет, уткнувшись в собранные бантом волосы маленькой Жанисы. — Сегодня счастливый день, потому что мы собрались здесь, чтобы вспомнить нашего любимого друга, маму, бабушку Луанну Брукс, которая наконец обрела покой и пребывает с Господом. Давайте начнем с молитвы.
Я склоняю голову, но украдкой обвожу взглядом церковь, в которой яблоку негде упасть от пришедших проводить мою маму. Они все похожи на нас, кроме госпожи Мины и Кристины, а еще Кеннеди Маккуорри и какой-то пожилой женщины, которые стоят в глубине зала.
Меня удивляет, что Кеннеди здесь. Хотя, конечно, она знает про мою маму. Я же услышала о несчастье в ее доме.
И все равно меня не покидает ощущение размытости линий, как тогда, когда я увидела вино и сыр у нее дома. Точно я пытаюсь посадить ее в коробку, а она постоянно норовит вырваться из нее.
— Наш друг Луанна родилась в 1940 году, — говорит пастор. — Она была младшей из четырех детей Джермейна и Мэдди Брукс. Она родила двух дочерей и, когда их отца не стало, положила лучшие годы своей жизни на то, чтобы вырастить их хорошими, сильными женщинами. Она посвятила свою жизнь служению другим, созданию счастливого дома для семьи, в которой работала больше пятидесяти лет. На нашей церковной ярмарке она завоевала больше ленточек[38] за свои пироги и торты, чем кто-либо в этом приходе, и я считаю, что по меньшей мере десять фунтов вокруг моей поясницы появились благодаря сладостям Лу. Она любила музыку госпел, любила ток-шоу «Взгляд», любила печь и любила Иисуса. Она оставила после себя дочерей и шестерых любимых внуков.
Хор поет любимые гимны мамы: «Господи, возьми меня за руку» и «Я улечу». Затем пастор возвращается на сцену. Он поднимает глаза на собравшихся и взывает:
— Бог всеблаг!
— Во все времена! — отвечают все.
— И он собрал ангелов своих ко славе!
После «Аминь» он приглашает желающих встать и рассказать о влиянии, которое оказала на их жизнь моя мама. Некоторые из ее подруг встают, медленно, словно зная, что могут быть следующими. «Она помогла мне пережить рак груди», — говорит одна. «Она научила меня подшивать подол». «Она никогда не проигрывала в лото». Для меня неожиданно слышать это — я знала маму по-своему, но для них она была чем-то другим: наставником, наперсницей, партнером по игре. Эти истории постепенно оживляют образ мамы, показывают, какой она была когда-то, и многие плачут, раскачиваясь, охваченные горем, произносят похвалы в ее адрес.
Адиса сжимает мою руку и поднимается на трибуну.
— Моя мама, — говорит она, — была строгой. — Это признание вызывает улыбки в толпе. — Она строго следила за всем: за нашими манерами, за тем, как мы выполняли домашнее задание, с кем мы ходили на свидания и сколько голой кожи могли показывать, когда выходили в люди. Она не всегда была одинаково строгая, правда, Рут? Все зависело от сезона. Но это влияло на меня, на мой образ жизни круглый год. — Адиса едва заметно улыбается и продолжает, как будто обращаясь к самой себе: — Я помню, как однажды за обедом она разложила столовые приборы, собираясь учить меня вести себя за столом, и сказала: «Девочка, когда встаешь из-за стола, манеры можешь оставить там».
«О да, уж она оставила», — слышу я позади.
— Дело в том, что я была испорченным ребенком. Может, и до сих пор им остаюсь. И мама следила за такими вещами, на которые другие родители даже внимания не обращают. Тогда это казалось очень несправедливым. Я как-то спросила, что изменится в великом Божественном плане, если я надену красную виниловую юбку, и она сказала то, что я никогда не забуду: «Рейчел, ты будешь моей очень недолго, и я сделаю все, чтобы это драгоценное время не закончилось раньше срока». Я была слишком молода, и во мне было слишком много бунтарства, чтобы понять, что она имела в виду. Но теперь я понимаю. Тогда я не поняла оборотной стороны медали: то драгоценное время, когда у меня была мама, было слишком коротким.