Я протягиваю ему результаты анализов.
— В лаборатории говорят, что в скрининге этого новорожденного были нарушения.
Он просматривает несколько первых страниц.
— Бинго. У этого парня MCADD. Это видно по шипам на графике масс-спектрометрии, вот здесь на C-шесть и С-восемь — это профиль ацилкарнитина. — Айвен поднимает на нас взгляд. — Ах да, английский язык. Ну, эта аббревиатура означает Недостаточность Среднецепочечной Ацил-коэнзим А Дегидрогеназы. Это аутосомно-рецессивное нарушение окисления жирных кислот. Нашему телу нужна энергия, чтобы совершать действия: двигаться, функционировать, переваривать пищу, даже дышать. Мы получаем топливо из еды и храним его в тканях в виде жирных кислот до тех пор, пока они не понадобятся. Когда приходит пора, мы окисляем эти жирные кислоты, чтобы создать энергию для телесных функций. Но ребенок с нарушением окисления жирных кислот не может этого сделать, потому что ему не хватает ключевого фермента — в этом случае MCADD. Это означает, что, как только его запасы энергии истощатся, начнутся неприятности.
— То есть?
Он протягивает мне папку.
— Сахар в крови будет накапливаться, ребенок будет усталым, вялым.
Эти слова включают мою память. Низкий уровень сахара в крови Дэвиса Бауэра объяснили гестационным диабетом его матери. Но что, если это не так?
— Это может привести к смерти?
— Если не диагностировать на раннем этапе. Многие из этих детей не демонстрируют никаких симптомов, пока что-нибудь не станет спусковым крючком — инфекция, или вакцинация, или голодание. После этого начинается стремительное угасание, очень похожее на синдром внезапной детской смерти… Чаще всего ребенок переходит в угнетенное состояние.
— Можно ли спасти ребенка в угнетенном состоянии при MCADD?
— Это зависит от ситуации. Может, да. А может, нет.
«Может, — думаю я. — Отличное слово для жюри».
Айвен смотрит на меня.
— Я полагаю, раз речь идет о судебном иске, пациент не выжил?
Я качаю головой.
— Он умер, когда ему было всего три дня.
— В какой день родился ребенок?
— Четверг. Пробу из пятки взяли в пятницу.
— В какое время ее отправили в лабораторию? — спрашивает Айвен.
— Я не знаю, — признаюсь. — Это имеет значение?
— Да. — Он откидывается на спинку стула и смотрит на Виолетту, которая уже пытается покататься на собаке верхом. — Лаборатория в Коннектикуте закрыта по субботам и воскресеньям. Если образец скрининга был отправлен из больницы позже, скажем, полудня пятницы, в лабораторию он мог попасть только после выходных. — Айвен смотрит на меня. — И это означает, что если бы ребенок родился в понедельник, то у него был бы шанс выжить.
Стадия втораяПотуги
Она жаждала постичь всю их ненависть, докопаться до нее и сделать с нею что-то, пока не набредет на маленькую щелочку, трещинку в ней, и тогда по кирпичику, по камешку будет разрушать ее, пока не падет часть стены, а затем рухнет и все сооружение, и тогда с ней будет покончено[43].
Знаете, мы все это делаем. Отвлекаем себя, чтобы не замечать, как летит время. Мы отдаемся работе. Мы сосредотачиваемся на сохранении помидоров от порчи на своем огородике. Мы заливаем бензин в бак, пополняем карточки метро и едем в магазин за продуктами, чтобы недели казались однообразными. Но однажды ты оборачиваешься, а твой ребенок уже повзрослел. Однажды ты смотришь в зеркало и замечаешь седые волоски. В один прекрасный день ты понимаешь, что жить осталось меньше, чем уже прожито. И ты думаешь: «Как могло это произойти так быстро? Ведь только вчера я впервые законно выпила спиртного, только вчера училась его пеленать, только вчера была молодой».
Когда осознание этого настигает тебя, ты начинаешь подсчитывать: «Сколько времени у меня осталось? Что еще можно успеть за этот короткий срок?»
Некоторые из нас, наверное, позволяют этому сознанию управлять своей жизнью. Мы бронируем туры в Тибет, мы учимся лепить, мы прыгаем с парашютом. Мы стараемся делать вид, что конец еще не виден.
Но некоторые из нас просто заливают бензин в бак, пополняют карточки метро и едут в магазин за продуктами, потому что, если видишь лишь один путь, тот, который прямо перед тобой, не задумываешься о том, когда дорога упрется в пропасть.
Некоторые из нас никогда не учатся.
А некоторые из нас учатся раньше других.
Утром в день суда я тихонько стучу в дверь Эдисона.
— Ты готов? — спрашиваю я и, не услышав ответа, поворачиваю ручку и вхожу.
Эдисон лежит под одеялом, прикрыв лицо рукой.
— Эдисон, — говорю я громче, — вставай! Нам нельзя опаздывать.
Он не спит. Я могу определить это по глубине его дыхания.
— Я не пойду, — бормочет он.
Кеннеди попросила, чтобы Эдисон пропустил занятия и присутствовал в суде. Я не стала ей говорить, что в последнее время школа перестала быть для него в числе приоритетов, о чем свидетельствует количество моих вызовов из-за его прогулов. Я умоляла, я доказывала, но заставить его выслушать меня было практически невозможно. Мой маленький ученый, мой серьезный, милый мальчик превратился в бунтаря: сидит в своей комнате и слушает музыку, которая гремит так, что стены трясутся, или переписывается с новыми друзьями, а когда поздно вечером возвращается домой, от него пахнет крепким спиртным и травкой. Я боролась, я плакала, и теперь даже не знаю, что мне еще сделать. Поезд нашей жизни неуклонно летит под откос, и это лишь один из вагонов, сходящий с рельсов.
— Мы говорили об этом, — говорю я ему.
— Нет, мы не говорили, — косится он на меня. — Это ты говорила мне.
— Кеннеди говорит, что, когда присяжные видят мать, им труднее представить себе ее убийцей. Она говорит, что твое присутствие даже важнее, чем улики.
— Кеннеди говорит то, Кеннеди говорит се… Можно подумать, она Иисус Христос!
— Да, она Иисус Христос, — прерываю его я. — По крайней мере сейчас. Все мои молитвы идут к ней, потому что она — единственное, что стоит между мною и тюрьмой, Эдисон, поэтому я прошу… нет, умоляю тебя сделать для меня хотя бы это.
— У меня дела.
Я вскидываю брови:
— Какие? Прогуливать школу?
Эдисон отворачивается от меня:
— Может, просто оставишь меня в покое?
— Потерпи, — бросаю я, — может, через неделю твое желание сбудется.
У правды есть зубы. Я зажимаю рукой рот, как будто слова можно вернуть. Эдисон мигает, борясь со слезами.
— Я не это имел в виду, — мямлит он.
— Я знаю.
— Я не хочу идти в суд, потому что не могу слушать, что они будут о тебе говорить, — признается он.
Я прикладываю ладони к его щекам.
— Эдисон, ты меня знаешь. Они — нет. Что бы ты ни услышал в зале суда, какую бы ложь они тебе ни говорили, помни: все, что я когда-либо делала, я делала ради тебя. — Я провожу большим пальцем по влажному следу от слезинки на его лице. — Тебя ждет большое будущее. Люди будут знать твое имя.
Я слышу голос мамы, которая говорила мне то же самое. «Будь осторожна в своих желаниях», — думаю я. После сегодняшнего дня люди будут знать мое имя. Но не по той причине, на которую она надеялась.
— Важно, что будет с тобой, — говорю я Эдисону. — Неважно, что будет со мной.
Он сжимает мое запястье:
— Для меня важно.
«О, вот он — мой мальчик! — думаю я, глядя в глаза Эдисону. — Тот, которого я знаю. На которого возлагаю надежды».
— Похоже, — говорю я шутливо, — мне нужен кавалер, чтобы отправиться на собственный суд.
Эдисон отпускает мое запястье и подставляет руку, согнутую в локте. Выглядит это старомодно и галантно, хотя он все еще в пижаме, а у меня на голове платок, хотя идем мы вовсе не на бал, скорее — на поругание.
— Буду безмерно рад сопроводить вас, — говорит он.
Вчера вечером у меня дома неожиданно появилась Кеннеди. С ней были муж и дочь. Она примчалась ко мне из какого-то городка в двух часах езды отсюда, и ее прямо распирало от желания поделиться новостью: в скрининге новорожденного Дэвиса Бауэра был обнаружен MCADD.
Я смотрела на результаты, которые Кеннеди мне показала, те самые, которые она до этого показывала врачу, другу ее мужа.
— Но это… это…
— Удача, — закончила она. — Для вас, во всяком случае. Я не знаю, случайно ли эти результаты пропали из дела или кто-то изъял их, чтобы это не помешало выставить вас виноватой. Сейчас намного важнее то, что теперь у нас на руках ценная информация, и с ее помощью мы будем добиваться оправдательного приговора.
MCADD — намного более опасное состояние, чем открытый артериальный проток первой степени, болезнь сердца, от которой планировала отталкиваться Кеннеди. Теперь не будет ложью говорить, что у ребенка Бауэров было опасное для жизни заболевание.
Она не будет лгать в суде. Лгать буду только я.
Я полдесятка раз пыталась облегчить душу перед Кеннеди, особенно после того, как наши отношения перестали быть формальными и сделались личными. Как оказалось, все стало только хуже. Поначалу я не могла рассказать ей, что нарушила указание и прикоснулась к Дэвису Бауэру, когда у него начался припадок, потому что не знала, можно ли ей доверять и как правда отразится на моем деле. А теперь я не могла этого рассказать, потому что мне было невыносимо стыдно за то, что я лгала до этого.
Я расплакалась.
— Надеюсь, это слезы счастья, — сказала Кеннеди. — Или благодарность за мои выдающиеся юридические таланты.
— Бедный ребенок… — с трудом удалось выговорить мне. — Это так… несправедливо.
Но я плакала не по Дэвису Бауэру и не из-за собственной лживости. Я плакала потому, что Кеннеди все это время была права: действительно, не имеет значения, какой была медсестра, лечившая Дэвиса Бауэра, — черной, белой или фиолетовой. Не имеет значения, пыталась я спасти этого ребенка или нет. Все это ничего бы не изменило.