Кеннеди прикоснулась к моей руке.
— Рут, — напомнила она, — плохие вещи случаются с хорошими людьми каждый день.
Мой сотовый звонит как раз в ту секунду, когда автобус подъезжает к остановке в центре города. Мы с Эдисоном выходим, и в ухо мне бьет голос Адисы:
— Девочка, ты мне не поверишь… Ты где сейчас?
Я смотрю на знак.
— Колледж-стрит.
— Тогда иди в сторону зелени.
Мы с Эдисоном разворачиваемся. Здание суда в квартале от городского парка, и Кеннеди дала мне четкое указание не подходить к нему с этой стороны, потому что там на меня накинутся журналисты.
Но, если посмотреть издалека, что там происходит, ничего плохого ведь не случится?
Я слышу их раньше, чем вижу. Сильные голоса сливаются и уносятся ввысь, к небесам, как бобовый стебель Джека. Это море лиц всех оттенков коричневого цвета поет «О свобода…». Впереди на небольшом импровизированном помосте на фоне логотипа телесети стоит Уоллес Мерси. Полицейские образовали вокруг них живой барьер, их руки расставлены, как будто они хотят наколдовать общественный порядок. Элм-стрит заставлена фургонами новостных каналов, их антенны-тарелки направлены на солнце, журналисты с микрофонами в руках стоят спиной к парку, а операторы снимают происходящее.
— Боже… — выдыхаю я.
— Я к этому отношения не имею, но они все здесь ради тебя, — с гордостью говорит Адиса. — Ты должна гордо, с высоко поднятой головой пройти ко входу.
— Не могу. Мы с Кеннеди договорились встретиться в определенном месте.
— Ладно, — говорит Адиса, и я слышу в ее голосе разочарование.
— Увидимся внутри, — говорю я ей. — И спасибо, что пришла.
Адиса цокает языком.
— Где же мне еще быть? — говорит она, и связь обрывается.
Мы с Эдисоном идем среди ничего не подозревающих студентов Йеля, прячась за рюкзаками, как за черепашьими панцирями; мимо готических зданий общежитий, надежно укрытых за стеной с черными воротами; мимо Поэтической Леди, бездомной женщины, которая читает стихи за монетку. Дойдя до приходского дома на Уолл-стрит, мы незаметно проскальзываем за здание, на пустую стоянку.
— Что теперь? — спрашивает Эдисон. Он в том же костюме, что и в день маминых похорон. В нем он легко мог бы сойти за школьника, идущего на собеседование в колледж.
— Теперь подождем, — говорю я ему. — У Кеннеди есть план, как провести меня в здание суда через черный ход, чтобы не привлекать внимания прессы. Она просила меня довериться ей.
И я — ох и дура! — согласилась.
Ночью я не мог заснуть и смотрел телевизор. В три часа по кабельному начался документальный фильм об индейцах, о том, как они жили когда-то. Они показали реконструкцию. Чувак в набедренной повязке поджигал кучу листьев на длинном расщепленном стволе дерева. Когда листья сгорали, он выскребал прогоревшую древесину чем-то вроде раковины моллюска и так повторял до тех пор, пока не получилось каноэ. Сегодня я себя чувствую примерно так же. Как будто кто-то протер меня изнутри и я опустел.
Это довольно странно, потому что я так долго ждал этого дня. Я не сомневался, что у меня будет энергии, как у Супермена. Я шел на войну ради сына, и ничто не могло меня остановить.
Но теперь у меня такое чувство, словно я выбежал на поле боя, а там никого.
Я устал. Мне двадцать пять лет, но я повидал достаточно для десяти человек.
Брит выходит из ванной.
— Путь свободен, — говорит она.
Она в лифчике и колготках, которые ей посоветовала надеть обвинительница, чтобы выглядеть консервативнее. «А вам, — сказала она мне, — стоит надеть шляпу».
Х** там!
Для меня весь этот суд — памятник моему сыну, которого он заслуживает: если я не могу его вернуть, то позабочусь о том, чтобы виновные были наказаны, а остальные, подобные им, отныне дрожали от страха.
Я включаю горячую воду и подставляю руки под кран. Потом вспениваю крем для бритья. Я мажу им голову и начинаю водить по ней бритвой, начисто выбривая.
Может, из-за того, что я не спал, а может, это проснувшийся во мне вулкан заставил руку дрогнуть — короче говоря, я порезался чуть выше левого уха. Когда мыло попадает в порез, жжет, как собака.
Я прижимаю к голове мочалку, но крови нужно какое-то время, чтобы свернуться. Через минуту я опускаю руку, и красная струйка бежит вниз по шее, под воротник.
Она выглядит как красный флаг, возникший из моей татуировки со свастикой. Это сочетание меня завораживает: белое мыло, бледная кожа, яркое пятно.
Сначала мы едем в противоположном от здания суда направлении. Лобовое стекло пикапа подернуто изморозью, и день сегодня солнечный, из тех дней, которые кажутся идеальными, пока не выйдешь из дому и не поймешь, как на самом деле холодно. Мы принарядились: я — в наш с Фрэнсисом костюм, Брит — в черном платье, которое раньше было ей в обтяжку, а теперь болтается.
Мы — единственный автомобиль на стоянке. Припарковавшись, я выхожу из машины и подхожу к дверце со стороны Брит. Не потому, что я такой джентльмен, а потому что она не хочет выходить. Я присаживаюсь и кладу руку на ее колено.
— Все хорошо, — говорю я. — Мы можем держаться друг за друга.
Брит выставляет вперед подбородок — я давно заметил, что она делает так, когда думает, будто кто-то считает ее слабой или неумелой, — и выбирается из пикапа. Она в туфлях без каблуков, по совету Одетт Лоутон, но у нее короткая, до бедер куртка, и я догадываюсь, как сильно ветер продувает ее платье. Я пытаюсь заслонить ее от порывов, как будто в моих силах ради нее изменить погоду.
Мы подходим к нужному месту и видим могильный камень, сверкающий в лучах солнца. Он белый. Ослепительно-белый. Брит нагибается и проводит пальцами по буквам имени. Дата его рождения, один коротенький шажок к его смерти и всего одно слово ниже: «ЛЮБИМ».
Брит хотела написать: «БЫЛ ЛЮБИМ». Она просила меня передать это резчику, но я в последнюю минуту изменил надпись. Я не собирался прекращать его любить, так к чему это прошедшее время?
Брит я сказал, что это резчик налажал. Не признался, что сам ему дал такое указание.
Мне нравится, что слово на могиле моего сына совпадает с татуировкой на пальцах моей левой руки. Я как будто ношу его с собой.
Мы стоим у могилы, пока Брит не становится слишком холодно. Мягкий пушок на газоне, который мы засадили после похорон, уже пожух и сделался коричневым. Еще одна смерть.
Первое, что я вижу у суда, — ниггеры.
Как будто весь парк посреди Нью-Хейвена заполнен ими. Они размахивают флагами и поют церковные гимны.
Все это дело рук того мудозвона из телевизора, Уоллеса как-то там. Того, кто считает себя преподобным и, вероятно, был посвящен в сан по интернету за пять баксов. Он ведет какой-то урок по истории черномазых, говорит что-то о восстании Бэкона.
— В ответ, мои братья и сестры, — вещает он, — белых и черных разделили. Считалось, что, объединив силы, они могли принести слишком много вреда. И к 1705 году связанные договором слуги, которые были христианами — и Белыми, — получили землю, оружие, продовольствие, деньги. Остальные же были порабощены. У нас отняли наши земли, наш скот. У нас забрали оружие. Если мы поднимали руку на белого человека, у нас могли забрать даже жизнь. — Он поднимает вверх палец. — Историю рассказывают американцы английского происхождения.
Чертовски правильно. Я смотрю на размер слушающей его толпы и думаю об Аламо, в котором горстка техасцев в течение двенадцати дней сдерживала армию латиносов.
Да, они в конце концов проиграли, но все же…
Вдруг я вижу, как из черного моря поднимается Белый кулак. Символ.
Толпа расступается, и к нам подходит здоровенный мужик с лысой головой и длинной рыжей бородой. Он останавливается передо мной и протягивает руку.
— Карл Торхелдсон, — представляется он. — Но вы знаете меня как Один45.
Это ник активного пользователя на Lonewolf.org.
Его спутник тоже жмет мне руку.
— Эрих Дюваль. Белый Дьявол.
К ним присоединяется женщина с близнецами, светловолосыми малышами, которых она держит на руках. Потом какой-то чувак в камуфляже. Три девушки с густой черной подводкой на глазах. Высокий мужчина в армейских ботинках с зубочисткой в зубах. Паренек в хипстерских очках в толстой оправе и с ноутбуком в руках.
Людской поток смыкается вокруг меня — люди, которых я знаю по Lonewolf.org. Это портные, бухгалтеры, учителя, это минитмены, патрулирующие границы в Аризоне, и ополченцы в горах Нью-Гэмпшира. Они — неонацисты, не отрекшиеся. До сих пор они соблюдали анонимность, скрываясь за псевдонимами и никами, но это в прошлом.
Ради моего сына они готовы снова выступить открыто.
Утром в день суда я проспала, поэтому выскакиваю из постели, как ядро из пушки, плещу водой в лицо, наскоро закручиваю волосы на затылке, втискиваюсь в колготки и в свой лучший судебный костюм синего цвета. Еще буквально три минуты для приведения себя в порядок, и вот уже я в кухне, где Мика стоит у плиты.
— Почему ты не разбудил меня? — возмущаюсь я.
Он улыбается и чмокает меня в щеку.
— Я тоже тебя люблю, луна моей жизни, — говорит он. — Садись рядом с Виолеттой.
Наша дочь смотрит на меня.
— Мама, у тебя разные туфли.
— Боже… — бормочу и собираюсь ринуться обратно в спальню, но Мика хватает меня за плечо и усаживает за стол.
— Поешь, пока горячее. Тебе нужны силы, чтобы завалить этого скинхеда и его жену. Не то ты выдохнешься раньше времени. А я из личного опыта знаю, что единственное подобие еды в этом суде — это какая-то коричневая жижа, которую они втюхивают как кофе, и батончики гранолы из юрского периода в торговом автомате.
Он приносит на стол тарелки: яичница из двух яиц, тост с джемом и даже картофельные оладьи. Я так голодна, что успеваю съесть яичницу до того, как Мика ставит передо мной финальную часть завтрака — дымящийся латте в кружке с надписью «Гарвардская медицинская школа».