а. Она хорошая мать, она была хорошей женой, и она образцовая медсестра.
Кеннеди возвращается к столу защиты и кладет руку на мое плечо.
— Свидетели покажут, что однажды во время смены Рут умер ребенок. Но не просто ребенок. Младенец был сыном Терка Бауэра, человека, который ненавидел ее из-за ее цвета кожи. И что же случилось? Когда ребенок умер, он обратился в полицию и обвинил Рут. Несмотря на то, что педиатр, показания которой вы еще услышите, похвалила Рут за то, как она пыталась спасти ребенка, когда у него остановилось дыхание. Несмотря на то, что начальник Рут, показания которой вы еще услышите, приказала Рут не прикасаться к этому ребенку, хотя больница не имела права запрещать ей исполнять свои обязанности медсестры.
Кеннеди снова идет к жюри.
— Свидетели покажут следующее: перед Рут встала неразрешимая задача. Должна ли она следовать указаниям начальства и безосновательным желаниям родителей ребенка? Или же обязана сделать все возможное, чтобы спасти ему жизнь? Госпожа Лоутон сказала, что этот случай трагичен, и она права. Но, опять же, не по той причине, на которую вы думаете. Потому что ничего из того, что Рут Джефферсон сделала или не сделала, не могло что-то изменить. Ни Бауэры, ни сотрудники больницы тогда не знали, что ребенок находился в опасном для жизни состоянии, которое не было выявлено во время осмотра. И не имело значения, кто находился в том помещении рядом с ним. Будь то хоть Рут, хоть Флоренс Найтингейл, Дэвис Бауэр просто не мог выжить. — Она разводит руками. — Обвинитель хочет, чтобы вы поверили, будто причиной, по которой мы сегодня здесь собрались, это халатность. Но это не Рут проявила халатность, это работники больницы и лаборатории не сумели оперативно определить серьезное заболевание, а это могло бы спасти ребенку жизнь. Обвинитель хочет, чтобы вы поверили, будто причиной, по которой мы сегодня здесь собрались, стали гнев и месть. Это правда. Но не Руф была охвачена гневом. Это Терка и Бриттани Бауэр, обезумевших от горя и боли, охватило желание найти козла отпущения. Если они не могли получить обратно своего сына живым и здоровым, то хотели, чтобы и кто-то другой страдал. И они выбрали Рут Джефферсон. — Кеннеди смотрит на присяжных. — У нас уже есть одна невинная жертва. Я призываю вас не допустить появления второй.
Корин я не видела несколько месяцев. Она выглядит постаревшей, под глазами круги. Интересно, что с ней случилось? У нее все тот же парень? Болеет? Какой кризис произошел в ее жизни за это время? Помню, когда мы покупали салаты в столовой и ели их в комнате для отдыха, она отдавала мне помидоры, а я ей — оливки.
Если последние несколько месяцев и научили меня чему-то, так это тому, что дружба — дымовая завеса. Люди, которые кажутся тебе надежными, на поверку оказываются игрой света; а потом ты понимаешь, что есть и другие, которых ты воспринимала как должное, твой фундамент. Год назад я бы сказала, что мы с Корин близки, но оказалось, что это соседство, а не единство. Мы поддерживали отношения, покупали друг другу подарки на Рождество и ходили есть тапас вечером по четвергам не потому, что у нас было много общего, а потому, что мы работали вместе так долго, что проще было продолжать привычные разговоры, чем расходиться и учить своему языку кого-то другого.
Одетт просит Корин назвать свое имя и адрес. Затем спрашивает:
— Вы работаете?
Корин со свидетельской трибуны смотрит мне в глаза, потом ее взгляд ускользает.
— Да. В больнице Мерси-Вест-Хейвен.
— Вы знаете обвиняемую по этому делу?
— Да, — признает Корин. — Знаю.
Но она не знает, не знает по-настоящему. Она никогда не пыталась этого сделать.
Справедливости ради надо сказать, что и я сама толком не знала, кто я такая.
— Как давно вы знакомы? — спрашивает Одетт.
— Семь лет. Мы вместе работали медсестрами в родильном отделении.
— Понятно, — говорит обвинитель. — Вы обе работали второго октября 2015 года?
— Да. Наша смена началась в семь утра.
— Вы в то утро занимались Дэвисом Бауэром?
— Да, — говорит Корин. — Но передала его Рут.
— Почему?
— Наша руководитель, Мэри Мэлоун, попросила.
Одетт громко требует принести копию медицинской карточки.
— Я хочу обратить ваше внимание на эти бумаги. Можете ли вы объяснить присяжным, что это?
— Это собрание медицинских записей, — объясняет Корин. — Дэвис Бауэр был пациентом, поэтому на него завели карточку.
— В самом начале карточки есть записка?
— Да, — говорит Корин и читает ее вслух: — «Афроамериканским сотрудникам с этим пациентом не работать».
Каждое слово — пуля.
— В результате ребенок был переведен от ответчицы к вам, верно?
— Да.
— Вы наблюдали реакцию Рут на эту записку? — спрашивает Одетт.
— Да. Она рассердилась и расстроилась. Она сказала, что Мэри отстранила ее, потому что она Черная, а я сказала, что на Мэри это не похоже. Ну, что дело вовсе не в этом. Она не захотела меня слушать. Сказала: «Подумаешь, одним ребенком больше, одним меньше. Мне все равно». А потом она умчалась.
Умчалась? Я спустилась по лестнице вместо лифта. Удивительно, как события могут менять форму и содержание — точно воск, пролежавший на солнце слишком долго.
Нет такого понятия, как факт. Есть лишь то, как ты воспринимал факт в определенное время. Как ты пересказываешь факт. Как твой разум обрабатывает факт. Невозможно исключить рассказчика из рассказа.
— Дэвис Бауэр был здоровым ребенком? — продолжает обвинитель.
— Так казалось, — признает Корин. — Он слабо ел, но это не сочли чем-то особенно важным. Многие дети поначалу медлительны.
— Вы были на работе в пятницу третьего октября?
— Да, — говорит Корин.
— А Рут?
— Нет. Ей тогда вообще не нужно было приходить, но у нас не хватало рук, и ее позвали поработать еще одну смену… с семи вечера до субботы.
— Значит, всю пятницу вы были медсестрой Дэвиса?
— Да.
— Вы выполняли какие-либо процедуры с ребенком?
Корин кивает.
— Примерно в половине третьего я взяла кровь из пятки. Это стандартный анализ, он делался не потому, что ребенок больной, всем новорожденным его делают… Кровь отправляют в лабораторию на проверку.
— В тот день у вас возникли какие-либо сомнения относительно вашего пациента?
— У него по-прежнему были трудности с сосанием, но, опять же, это обычное дело для новорожденных и матерей, рожающих в первый раз. — Она улыбается присяжным. — Слепой ведет слепого, и все такое.
— Разговаривали ли вы о Дэвисе Бауэре с обвиняемой, когда она вышла на смену?
— Нет. Она его полностью игнорировала.
Странное ощущение — сидеть здесь, на виду у всех, и слушать, как эти люди обсуждают твое поведение, словно тебя нет рядом.
— Когда вы увидели Рут в следующий раз?
— Ну, она все еще была на работе, когда я вернулась на смену в семь утра. Она проработала всю ночь и должна была уйти в одиннадцать утра.
— Что происходило в то утро? — спрашивает Одетт.
— Ребенку делали обрезание. Обычно родители не хотят за этим наблюдать, поэтому мы отправляем новорожденных в детское отделение. Мы даем им что-то сладкое, в основном подсахаренную воду, чтобы немного успокоить, и педиатр проводит процедуру. Когда я вкатила коляску, Рут ждала в детской комнате. Утро было сумасшедшее, и она отдыхала.
— Обрезание прошло так, как планировалось?
— Да, без осложнений. По правилам, после этого нужно девяносто минут наблюдать за ребенком — может кровотечение начаться или еще что-нибудь.
— И вы это сделали?
— Нет, — признается Корин. — Меня вызвали к другой пациентке на экстренное кесарево сечение. Наша старшая медсестра, Мэри, как положено, пошла со мной в операционную, и это означало, что Рут оставалась единственной медсестрой на этаже. Поэтому я ухватилась за нее и попросила понаблюдать за Дэвисом. — Она на секунду замолкает. — Вы должны понять, это маленькая больница. У нас есть только основные сотрудники. Когда случается что-то экстренное и требуется неотложная медицинская помощь, решения принимаются быстро.
Рядом со мной Говард что-то быстро записывает.
— Обычно кесарево сечение делается самое большее двадцать минут. Я подумала, что вернусь в детское отделение еще до того, как ребенок проснется.
— Вас ничего не смущало, когда вы оставляли Дэвиса на Рут?
— Нет, — твердо говорит она. — Рут — лучшая медсестра из всех, кого я знаю.
— Сколько вы провели в операционной? — спрашивает Одетт.
— Слишком долго, — тихо произносит Корин. — Когда я вернулась, ребенок был уже мертв.
Прокурор поворачивается к Кеннеди:
— Свидетель ваш.
Направляясь к свидетельской трибуне, Кеннеди улыбается Корин.
— Вы говорите, что работали с Рут семь лет. Вы считаете себя подругами?
Корин бросает на меня быстрый взгляд.
— Да.
— Вы когда-нибудь сомневались в ее преданности работе?
— Нет. Наоборот, я всегда хотела быть такой, как она.
— Вы были в детском отделении, когда к Дэвису Бауэру применялось медицинское вмешательство?
— Нет, — говорит Корин. — Я была с другой пациенткой.
— Значит, вы не видели, что Рут предпринимала какие-либо действия?
— Да.
— И, — добавляет Кеннеди, — вы не видели, что Рут не предпринимала никаких действий?
— Да.
Кеннеди поднимает листок бумаги, который ей передал Говард.
— Вы заявили, я цитирую: «Когда случается что-то экстренное и требуется неотложная медицинская помощь, решения принимаются быстро». Это ваши слова?
— Да…
— То кесарево сечение было экстренным случаем, не так ли?
— Да.
— Вы можете сказать, что приступ удушья у новорожденного также является экстренным случаем, требующим неотложной медицинской помощи?
— Э-э-э… да, конечно.
— Вы знали, что в медицинской карточке была записка, в которой говорилось, что Рут не должна работать с этим ребенком?
— Возражаю! — говорит Одетт. — В записке было сказано другое.